Об эстетическом отношении Лермонтова к природе

(В пространстве синего эфира
Летел на крыльях золотых).[31 - В пространстве синего эфира… – «Демон» (III, 42).]

Голубой с золотом (даль и золотой песок – «Три пальмы»).

Голубой с черным (твердь и черный лоскут тучи).[32 - …твердь и черный лоскут тучи. – Возможно, имеются в виду строки из «Демона»: «… Так ранней утренней порой / Отрывок тучи громовой, / В лазурной вышине чернея, / Один, нигде пристать не смея, / Летит без цели и следа, / Бог весть откуда и куда!» (III, 32).]

Румяный с золотым (Румяным вечером иль утра в час златой).[33 - Румяным вечером иль утра в час златой. – «Когда волнуется желтеющая нива…»]

(Звезда полночная и луч румяного заката).[34 - Звезда полночная и луч румяного заката. – Вероятно, контаминация. См.: «…И для тебя с звезды восточной / Сорву венец я золотой; / Возьму с цветов росы полночной, / Его усыплю той росой; /Лучом румяного заката / Твой стан, как лентой, обовью…». «Демон» (III, 37).]

Розовый с голубым («1-е января»).

Поэту доставляло особенное эстетическое наслаждение соединение блеска с движением – в тучах, в молнии, в глазах; поэзия его «полна змей»; чтоб полюбоваться грациозной и блестящей змейкой, как часто прерывает он рассказ. У него змейка то клинок, донизу покрытый золотой надписью,[35 - У него змейка то клинок, донизу покрытый золотой надписью… – См.: «…лишь змея, / Сухим бурьяном шелестя, / Сверкая желтою спиной, / Как будто надписью златой / Покрытый донизу клинок, / Браздя рассыпчатый песок, / Скользила бережно…», «Мцыри» (II, 327).] то «сталь кольчуги иль копья, в кустах найденная луною».[36 - …сталь кольчуги иль копья, в кустах найденная луною. – «Измаил-бей» (II, 83).] Он видит змей в молнии, в дыме, на горных вершинах, в реках и в черных косах, в тонкой талии, в тоске, в измене, в воспоминании, в раскаянии.

Но обратимся к общей характеристике лермонтовского чувства природы.

Природа не была для Лермонтова случайным отражением настроений, как в гетевском «Вертере» или в романтических балладах. Да, «Вертер» и не мог создаться на Кавказе, где человек слишком чувствует величие природы, чтобы изображать ее то смеющейся, то плаксивой, смотря по тому, в каком расположении духа царь природы встал с постели. В лучшую пору творчества Лермонтов чуждался субъективного пейзажа. Он был замечательно сдержан в этом отношении. Вот Печорин перед дуэлью:

Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз: голова чуть-чуть у меня не закружилась; там, внизу, казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.

После дуэли:

У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло; лучи его меня не грели. Вид человека был бы мне тягостен – я хотел быть один.

Тут собственно даже нет субъективного пейзажа, а скорее человек просто не видит и не хочет видеть окружающего. Лермонтов не подгоняет к себе природу, – нет, он подчиняется ей, как часть целому («Горные вершины»); он завидует ее тучам и звездам,[37 - …он завидует ее тучам и звездам… – «Небо и звезды».] он видит в природе бога,[38 - … он видит в природе бога… – «Когда волнуется желтеющая нива…»] вдруг уловив гармонию в сложной и пестрой картине, или, наоборот, хочет уйти от природы, если она его тяготит, лунной ли ночью («Выхожу один я на дорогу») или из-под золотых лучей и лазури («Парус»). Ему смешна мысль, что звезды принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли («Герой нашего времени», глава «Фаталист»).

Лермонтовская природа самостоятельна; прежде всего она красива; все в ней красиво: снеговая бахрома гор, звучные поля при бледной луне, лиловые степи, снеговая постель – могила Тамары – и труп казачки

С темнобледными плечами,
С светлорусою косой.[39 - С темно-бледными плечами… – «Дары Терека».]

Природа у него живет своей особой жизнью. Утесы простирают объятья,[40 - Утесы простирают объятья… – См.: «Я видел груды темных скал… / Простерты в воздухе давно / Объятья каменные их…» «Мцыри» (II, 312).] обвалы хмурятся,[41 - …обвалы хмурятся… – См.: «Обвалов сонные громады / С уступов, будто водопады, / Морозом схваченные вдруг, / Висят, нахмурившись, вокруг». «Демон»] Кавказ склонился на щит и слушает море,[42 - …Кавказ склонился… и слушает море… – См.: «…Немая степь синеет, и венцом / Серебряным Кавказ ее объемлет; / Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет, / Как великан склонившись над щитом, / Рассказам волн кочующих внимая…» («Памяти А. И. Одоевского»).] тучка весело играет по лазури, утес плачет,[43 - …утес плачет… – «Утес».] а сосна грезит о пальме.[44 - …сосна грезит о пальме. – «На севере диком…»] Больше всего привлекает поэта к природе свобода и забвение, которые ему грезятся в ней: волны, которым их воля и холод дороже знойных полудня лучей;[45 - …волны, которым их воля и холод дороже знойных полудня лучей… – «Волны и люди»: «…Волнам их неволя и холод дороже / Знойных полудня лучей…»] вечно холодные, вечно свободные облака;[46 - …вечно холодные… облака… – «Тучи».] звезды, которые слушают пророка и песнь ангела;[47 - …звезды, которые слушают… песнь ангела… – «Ангел».] те светила, которые не узнали прежнего собрата;[48 - … те светила, которые не узнали прежнего собрата… – «Демон»: «… Я видел пышное убранство / Светил, знакомых мне давно… / Они текли в венцах из злата; / Но что же? – прежнего собрата / Не узнавало ни одно!» (III, 31).] люди, которые не узнают друг друга в новом мире.[49 - … люди, которые не узнают друг друга в новом мире. – «Они любили друг друга так долго и нежно…» И смерть пришла: наступило за гробом свиданье – «Но в мире новом друг друга они не узнали» (I, 336).]

Природа не была для Лермонтова предметом страстного и сентиментального обожания: он был слишком трезв душою для Руссо. Быть поэтом-пантеистом, как возмужавший Гете, мешала ему гордая и своеобразная природа Кавказа, да и сам он чувствовал себя перед этой чистой природой слишком страстным, слишком грешным существом. Природа не была для Лермонтова и утомительным калейдоскопом ощущений, как для Гейне: наоборот, он любил постоянство ощущений, образы у него прочно залегают в душе и в поэзии упрямо повторяются. Фантазия его была слишком бедна для космического полета Шелли, этого создателя новой мифологии. Для Байрона он был слишком мечтателен и нежен, может быть, слишком справедлив. Но, может быть, он напоминает Ламартина?[50 - Ламартин Альфонс Мари Луи де (1790–1869) – поэт-романтик, публицист, политический деятель.]

Лермонтов был безусловно религиозен. Религия была потребностью его души. Он любил бога, и эта любовь давала в его поэзии смысл красоте, гармонии и таинственности в природе. Тихий вечер кажется ему часом молитвы, а утро – часом хваления; голоса в природе шепчут о тайнах неба и земли, а пустыня внемлет богу. Его фантазии постоянно рисуются храмы, алтари, престолы, кадильницы, ризы, фимиамы: он видит их в снегах, в горах, в тучах. Но было бы неправильно по этому внешнему сходству видеть в нем Ламартина. Лермонтов не был теистом, потому что он был русским православным человеком. Его молитва – это плач сокрушенного сердца или заветная робкая просьба. Его сердцу, чтобы молиться, не надо ни снежных гор, ни голубых шатров над ними: он ищет не красоты, а символа:

Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест (символ святой).[51 - Прозрачный сумрак, луч лампады… – «Ветка Палестины».]

Каков же был общий характер отношения Лермонтова к природе? Мне кажется, что он был психологом природы.

Наблюдение над жизнью любимой природы заставляло его внимательнее и глубже вглядываться в душевный мир человека. Возьмем два примера – его облака и его горные реки.

И мечта, и дума поэта часто останавливались на облаках: постоянно встречаешь в его строках: облако, облачко, тучу, тучки, особенно «тучки» с нежностью.

Каких эпитетов он им ни придавал? – молодая, золотая, светлая, серая, черная, лиловая туча; облака – белые, синие, дымные, седые, румяные, багряные, огненные, косматые, вольные, легкие, разорванные, угрюмые, послушные, неуловимые, зловещие и ревнивые. Поэт отмечает их края-кудри, лоскуты, обрывки, толпы, цепи, караваны, стаи, стада облаков (для звезд, напротив, всегда хоры и хороводы). Они у него бродят, вьются, бегут, летят, мчатся, отважно и спокойно плывут, тихо и грозно ползут; это – то мохнатая шуба, то клочки разодранного занавеса, то перья на шлеме, то замки, то горы, то коршун, то змея, то дикая охота, то поклонники Аллы, спешащие на богомолье.

Интересно проследить, как изменяется психологическое содержание образа. Ребенок видел в облаках то замки, то рыцарей Армиды (эти картины повторяются потом в юношеской повести «Горбач Вадим»[52 - Ребенок видел в облаках то замки, то рыцарей Армиды (эти картины повторяются потом в… повести «Горбач Вадим»)… – По-видимому, Анненский имеет в виду отрывок из повести: «Так иногда вечером облака дымные, багряные, лиловые гурьбой собираются на западе, свиваются в столпы огненные… и замок с башнями и зубцами… растет на голубом пространстве…» (V, 110).] и в «Испанцах»[53 - …и в «Испанцах». – См.: «Взгляни опять: подобная Армиде, / Под дымкою сребристой мглы ночной / Она идет в волшебный замок свой; / Вокруг нее и следом тучки / Теснятся, будто рыцари-вожди, / Горящие любовью…» (IV, 31).]). Позже образ освобождается от своей «мифологичности». Это уже не рыцари, а перья на рыцарском шлеме.[54 - …перья на рыцарском шлеме. – «Испанцы»: «…посмотри, / Как шлемы их чернеются, как перья / Колеблются на шлемах…» (IV, 31).] Потом – просто перья.

Над главою привидений
Колеблемые перья.[55 - Над главою привидений / Колеблемые перья. – «Измаил-бей»: «…Как над главой огромных привидений / Колеблемые перья…» (II, 71).]

В стихотворении «Бой» (эскиз к «Двум великанам», 1832 г.) изображается, как столкнулись на небе два бойца: один в серебряном одеянье, другой – в одежде чернеца и на черном коне; черный побежден, и его конь падает на землю. В «Измаил-бее», написанном немного позже, столкновение черного облака с белым есть уже чисто воздушная, физическая картина, без всяких признаков грубой сказочности.

В ранней поэме, в «Демоне» облака бродят волокнистыми и вольными стадами и возбуждают в поэте зависть.[56 - …облака бродят волокнистыми… стадами и возбуждают в поэте зависть. – «Демон»: «Средь полей необозримых / В небе ходят без следа / Облаков неуловимых / Волокнистые стада» (III, 17).]

В 1840 г. пишет он свои «Тучки небесные». Здесь уже не зависть, а раздумье и горечь:

Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.

В любимый образ вложена уже не мечта, а глубокая дума.

Перейдем к горным рекам.

Вот горный поток в 1832 г. в «Измаил-бее»:

Свиреп и одинок
Никем неведомый поток,
Как тигр Америки суровой.[57 - Свиреп и одинок… Как тигр Америки суровой. – «Измаил-бей»: «Никем неведомый поток / Внизу, свиреп и одинок, / Как тигр Америки суровой, / Бежит гремучею волной» (II, 131).]

Таков и романтический Терек: «воет, дик и злобен»[58 - …воет, дик и злобен… – «Дары Терека».] или «прыгает разъяренной тигрицей» (в «Тамаре» 1841 г. он уже только «роется во мгле»).

В 1840 г. в «Мцыри», этой последней лермонтовской дани романтизму, образ горной реки уже одухотворен:

Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою холмов.[59 - Мне внятен был тот разговор… С упрямой грудою холмов. – Очевидно, опечатка. Следует читать: «…С упрямой грудою камней» (II, 315).]

В это время дума поэта охотнее обращалась к спокойным рекам, которые

…обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням дружеских кустов
Бежали дружно и легко.[60 - … обвив каймой из серебра… Бежали дружно и легко. – Очевидно, опечатка. Следует читать: «…По корням шепчущих кустов» («Мцыри», II, 328).]

В «Герое нашего времени» уже реки-то серебряные нити, то обнявшиеся сестры.[61 - …реки-то серебряные нити, то обнявшиеся сестры. – См.: «…а внизу Арагва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает как змея своею чешуею» (V, 190). Или: «…под нами лежала Койшаурская Долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями…» (V, 211). «Обнявшиеся сестры» – см.: «…Там, где сливаяся шумят, / Обнявшись, будто две сестры, / Струи Арагвы и Куры…» («Мцыри», II, 307).]

Рано горные реки стали привлекать не только фантазию, но и думу поэта. В «Сашке» (1835–1836), где величественный образ Волги еще беден, рефлексия уже работает над образом горного потока. Поэту кажется, что от бурь юности ему остался один лишь отзыв – звучный, горький смех:

Там где весной белел поток игривый,
Лежат кремни и блещут, – но не живы.

В «Герое нашего времени» поэт уже пережил юность – горные реки рождают в нем думу, даже философское размышление.

Страсти, – говорит он, – не что иное, как идеи при первом своем развитии; они принадлежат юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться; многие реки начинают шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя и скрытой, силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускают бешеных порывов; душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается собственной жизнью, лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самооправдания человек может оценить правосудие божие.[62 - Страсти… оценить правосудие божие. – Не совсем точная цитата (V, 283).]