За спиною прошлого…

За спиною прошлого…
Иоланта Ариковна Сержантова

За спиною прошлого… Эссе и рассказы.

Всё сделанное либо задуманное не исчезает, не пропадает в никуда, но непременно остаётся. Не в закромах, не в сундуках под тяжёлыми замками. Оно витает в воздухе, как бабочка, в ожидании того, кто заметит её… В каждом произведении сборника в аллегорической форме растолковываются принципы взаимодействия добра и зла в природе и душе человека. Сборник рекомендован для использования на уроках внеклассного чтения, природоведения, этики, русского языка и литературы.

Иоланта Сержантова

За спиною прошлого…

Напрасное

Солнечный луч льнёт, ластится рыжей лисицей к упавшему навзничь дубу. Рухнул он, задев стоящих рядом. Греет его светило малым огнём, как восковую свечу, что неловко пристроена на кандило[1 - напольный подсвечник в церкви] земли. Измаранные чужим горем, как своим, те стволы, что подле, горюют молча об своей судьбе больше обыкновенного. И не не отыщется в их искренней скорби ни злобы, ни зависти, ни насмешки, но один лишь страх, про который редко кто смолчит в горькие минуты бытия.

Солнце же, не оставляя попыток вдохнуть жизнь в отвергнутое дубравой, кличет, тревожит округу, потворствуя мельтешению сонных комаров и бестолковому проистечению из почвы дождевых червей. Те по неосторожности роняют себя в пруд, кой не отворил ещё обитые войлоком ила двери в покои, где крепко спят рыбы. Впрочем, из сумрака опочивальни кубышка тянет уже листья к свету. Выставляя узкую ладонь, трогает воздух, углубляясь мыслию из глубины – можно ль выходить или обождать ещё чуть.

Напрасно ли голубит светом солнце уснувшее навеки древо, либо от того, что любит всё, что в свете…

Приметивший влас[2 - волос] в яйце, и к себе строг, и к прочим. А коли так, – не к чему ему пенять. Пускай уж будет, каков он ни на есть. И, сколь не тяжки, противны нраву наущения его, смирись, пожалуй, выслушай, прими ту меру, что способна приять душа твоя, и отойди, не тревожь ни его, не себя.

За спиною прошлого

За спиною прошлого, – бравада и растерянность, сокрушённость, мнившаяся бездонной, и ненамеренная, случайная капля нечаянной радости, что однажды прожгла сердце до самой души, и оказалась слаще горя горького, сильнее, неизбывнее его.

Прошедшее время… Над ним не властно всё, окромя молвы. Да что толку от толков и пересудов, коли дело сделано давно, а и не переделать его уже, не перенять, не переспорить.

Минувшее страшно тем, что выдернуло уже свой скользкий конец из твоих предательски слабеющих рук. Отошедшее назад, отжившее своё время, ужасает отсутствием возможности изменить его, повлиять хотя бы на то, что некогда сладилось скверно или свершилось, – в дурной ли час, либо как-то не так.

– Могучая, властная и величественная стена прошлого, сделанная на совесть, хотя из камня, хоть из песка, – порука тому, что всё не зря, не напрасно.

– Слабое утешение. С прошлым, как не тщись, не порвать. Вьёт оно из нас верёвки, коими после тянет долу, всё ниже, пока уж и вовсе… Бедные мы люди, бедные.

– Плач гусей издалёка, над лесом, хоровое рыдание их, то ли вой по ушедшим, то ли выстраданная радость по новой весне?..

– А это уж – кому как.

– Что ж ты так-то?… Неужто всё, и не было ничего хорошего!?

– Было. Было! От того-то и страшно, что было, да прошло.

Не всё…

Спешат ходики дождя под окном, спе-шат… Запыхались, не в силах отдышаться, дают жару запечься в груди, да остаться там навеки тем камнем, что мешает вдохнуть глубоко и свободно радостью о существовании в этом мире, сосуществования с ним.

Мгновения, перебивая друг друга, наступая самим себе на босые, зябкие ступни, греют их, и тянут книзу короткие белые юбки, не желая мизиниться[3 - унижаться] ни перед кем. Задравши подбородок повыше из упрямства или стеснения, бьют они в барабаны подоконников, и, прислушиваясь к их строю, завсегда можно понять, коль скоро дождь лишиться мочи творить свою правоту, навязывая её без церемоний и спросу, а так только, – по собственному своему разумению.

Непременно утомившись ходить, часы дождя однажды встают. Не сразу, но выдержав приличную паузу, повисает каплями тишина. Тугой же на ухо лес всё ни как не может угомониться, и продолжает отбивать чечётку мокрыми ногами по упругому мату листвы, часто прошитой хвоей, пугая сторожких синиц, нарочито отважных белок с их неизменными соседями – дятлами, кои, уронив с носа пенсне, выкатывают глаза и недовольно постукивают указкой по столу.

После себя дождь бросает позабытыми расколотые на многие лужи зеркала, и умытое небо, манкируя наведённым ветром суеверием, заглядывает в них, дабы сдуть оставшуюся пену облаков со щёк. От высоты небу хорошо видно, как расправляют свои крылья травы, и, скрадывая всегдашний траур земли, оплетают её всю, принуждая забыть про то, что в жизни не всё так ярко и безмятежно, не всё.. не всё… не всё…

Вечность

Во всяком движении каждого, будь то ветка, либо надорванный ветром лоскут коры, мнится взмах крыла, шевеление тёплого тела, дыхание той жизни, перед очарованием которой не устоишь, ежели она проявлена хотя в чём-нибудь.

Мне показалось или в самом деле он был, – едва заметный трепет ресниц, сдержанная гримасой скорби ухмылка и присущая одному ему морщинка от щеки до уха? Она появлялась от сдержанного волей смятения, из-за озноба волнения, в предвкушении тайны, как волны, что окатывает с головы до ног и, норовя сбить, тянет к себе, дабы уронить после в полную мелких камней пену, да так и не отпускает, покуда не ощутит полную власть над тобой.

Но ты ж притворщик!.. И, убедив стихию в своей беспомощности, порываешься к берегу, понукаемый грохотом солёного вала, что в самую последнюю минуту путается в ногах, стреножит и тщится увлечь в пучину. Но поздно. Мокрый и весёлый, в песке и ракушках, ты щуришься, глядя морю прямо в глаза, обещая непременно встретиться с ним лицом к лицу, когда то поостынет немного, и сможет рассуждать трезво.

Отчего ж всё не так теперь? Не с тобой, не для тебя, но для многих других, в чьих сердцах, как на отмели после отлива, задержалось то, чем делиться ты, отвергаю собственные «хочу» и «могу».

Всё сделанное, либо задуманное, не исчезает, не пропадает в никуда, но непременно остаётся. Не в закромах, не в сундуках под тяжёлыми замками. Оно витает в воздухе, как бабочка, в ожидании того, кто заметит её, как некогда заметил её и ты.

Гражданский брак

В перламутровых от росы сумерках, на дне корзины, сплетённой из ветвей сосны и туи, растущих вблизи, почти в обнимку, молча вили своё гнездо певчие дрозды. Беседовать им явно было недосуг. Всё, чему надлежало сказаться, оказалось сказанным в свой час, загодя, а то, о чём следовало смолчать, так и не было произнесено.

С невозмутимым видом, ровно чужие друг другу, строго соблюдая очередь, парочка вкладывала в строительство общего дома поровну усилий, дабы нечего было после делить. Она веточку и он – точно такую же, ни короче, ни длиннее, она пёрышко, и он похожее, едва ли не точь в точь, даже комочки глины, коими скрепляли они лукошко гнезда, казались словно выбранными из одного ряда.

Птицы не желали связывать себя ни одним из мыслимых обязательств супружества, и совершенно очевидно отдавали предпочтение лёгкому флирту, а последующее интересное положение и недолгая возня с малышнёй, не слишком тяготили их будущность. Если позволяли обстоятельства, да не пропадала охота, – можно было повторить всё тоже самое и в том же порядке. А уж затем, после несомненно износившегося взаимного интереса, возникало удобное, навязшее на зубах: «Не сошлись характерами», отстаивающее право на небрежность, опрометчивость и безалаберность, – на все вкупе и каждое по отдельности, с неизбежно болезненным расставанием чужих друг другу… людей?! А хотя бы и птиц! Какая разница.

Там,где нет любви, а один лишь только расчёт на приятное времяпровождение, не стоит ожидать ни лебединой верности. ни человеческой, простой. Такие вот… дела.

Обратной дороги нет

Мы сотканы из детских обид и не свершившихся в нашу пользу посулов. Мы, взрослые… Хотя, о каком взрослении речь, коли, не наигравшись в ту, ничем не смущённую пору, ищем схожей безмятежности тем чаще, чем дальше от нас сие, промелькнувшее будто в беспамятстве время, про которое, ежели начистоту, мы мало что помним. Но было оно, было, – со всегда ясным небом, непогодой, что весело дразнила разлетающимися на стороны многими мокрыми косицами, а не тревожила загодя все члены, как ныне, принуждая непритворно сокрушаться и морщиться, потирая больные колена.

Удерживая в клювах почек свежие букеты неглаженых листочков, весенний лес кажется покрытым нежным мхом. Без листвы, – шумной, весомой, – он чудится немым и незрячим. Солнце, выглядывая время от времени из-за грубого полотнища тучи, недолго любуется свежестью красок давно привычного вида, но всё ещё недовольное им, прячется вновь. Недостаточно солнцу повода, чтоб тратить всего себя, без остатка, с рассветного до закатного часу. Меньше, чем нужно. Бережёт себя светило.

Певчий дрозд, что не так-то прост, и себя любит пуще прочих, набирая веточек больше, чем может унести, делает то не от скупости, либо лени слетать трижды. Всякий раз, как роняет соломинку, кланяется он земле, что родила и её, и его самого. Покуда сбирает, до тех пор и благодарит. Стыдится, глупый, открыться, всё ищет повод, по-другому не умеет никак. Ну и пусть, хотя бы так.

Сотканные из мелких обид и разочарований, мы спешим перешагнуть порог детской, не осознавая, что обратной дороги нет. Ровно тоже и с колыбелью, что зовётся Родиной. Перегнувшийся через её край, падёт так низко, что уже не сможет вернуться никогда.

Жизнь текла своим чередом…

Дно пруда было похоже на голенище свалявшегося валенка, свалившегося по первому ледку в воду и позабытого там. Плотное на вид, но мягкое на ощупь дно, лаской и посулами манило к себе полупрозрачные ленты солнечных лучей, дабы упрятать их под спудом, скрутив наподобие раковин, коими любят окружать себя скользкие со всех сторон улитки.

Солнце без устали ткало палевые полотна света, не скупясь ни на шёлк чайного оттенка, ни на кант тумана с мелководья, что отделял одну штуку ткани от другой. Глядя на то, как бесконечно струились они, можно было позабыть и про студу камней, что вобрал в себя берег за долгую осень и зиму, и про ветер. Тот срывал тёплые, отутюженные солнцем покровы с округи, не дозволяя истоме овладела ею раньше летнего Николы.

– Не спи! – Терзал истекающую смолой сосну сквозняк, и она, удерживая украшенные тонким золотым узором персты почек кверху, доверчиво, сонно да согласно моргала зелёными ресницами игл, отгоняя от себя дремоту.

Невесомые водомерки скользили по воде, аки посуху, забавляясь больше собственными тенями на дне, нежели обретённым раз и навсегда умением выбираться сухими из воды.

Кубышка, расправляя затёкшие под тяжестью льда плечи, спешила прикрыть неуместную свою стать листьями, мало схожими с зеленью смоквы[4 - фиговый лист, иначе – инжир, смоква] и время от времени вздрагивала от пузырей воздуха, которыми выдавал свою озабоченность пруд, вздыхая о чём-то, известном одному ему. Намозолив о небо глаза, водная гладь взрывалась с шумом, словно бы испуская дух, но, скоро одумавшись, отдышавшись, принималась терпеть свою жизнь дальше, принимая и в тот же час отвергая её, с негодованием и любовью.

Выстланное илом дно пруда было-таки похоже на голенище свалявшегося валенка, что мало соответствовало его сути и судьбе. В дни, когда солнцу нездоровилось, собранное в прежнее время тепло тратилось понемногу, а от воды исходил аромат свежесрезанной травы и надкушенных косулями одуванчиков.

На смену весенней холодности, в пруд приходили зелёные от утомления зноем, густые воды, что застили ото дна свет, предоставляя усугубиться и без того чрезмерной скромности рыб.

Не оглядываясь ни на кого, упиваясь настоящей минутой, стараясь не думать, не помнить, забыть о том, что следующей вполне может и не случится с нею.... жизнь текла своим чередом.