С августа по ноябрь

Звук его голоса, минуя слух, сразу проникал в сердце, и, сворачиваясь там котёнком, урчал, преисполненный умиротворения.

Иногда мы в беседе держали паузу, не из-за того, что нечего было сказать, а потому как молчание часто весьма красноречиво и куда как более убедительнее слов. Бывало, напротив, мы не дожидались завершения фраз, но не из-за простоты или банальности. Их смысл ощущался загодя, и это не считалось предвосхищением или интуицией, но созвучием, которому неважно – с которого такта вступить, ибо оно непрерывно, пространно и бесконечно, словно бытие, как случившееся задолго до…

Нам не надо было напоминать друг другу, что детская непосредственность в исполнении взрослого человека – хамство, не было нужды прятаться за мудростью прожитых лет, потому как не играть в эту взрослую жизнь – просто смешно. Под сенью, занятой нашими письмами, словами, молчанием не было узких мест, скользких вопросов, недосказанности. Отведённое для другого, оно теснило пошлость, банальности. Всему подобному оказалось бы неуютно рядом с нами. Но всякое, любое, самое простое что угодно, в обрамлении дружеских чувств, делалось изысканным, утончённым, требующим особого обращения…

– Вы сочиняете. Мудрствуете.

– Скорее упрощаю и недоговариваю.

– Это всё искусственное, не по-настоящему. Надо быть проще, ближе к земле!

– Да куда уж ближе…

– Но так, как у вас не бывает!

– Было. Но не будет уже никогда.

Курьёз

– Ох и мерзкие погоды стоят…

– Да… нынче осень не та, что бывало.

– Или мы не те.

– Ну, и это тоже.

– А как вы, батенька, простуду лечите?

– Да, как… По теплу ещё наготовил своей перцовки в 55 градусов в чилийском оперчении. По три рюмки за ужином, и все в порядке. Сплю, как убитый, просыпаюсь здоровёхоньким.

– Вы ж, вроде, на бессонницу жаловались?

– Намедни не пил, вот и не спал. А как выпью, так сплю хорошо. Так то да, коли не употреблю, ворочаюсь, сна нет, сижу у окошка, да звёзды с планидами считаю, хоть в звездочёты записывайся. Заложу еще хреновуху. И, как созреет, лакать прямо из блюдца стану. Оно так аппетитнее. С кумом также вот недавно этой водки откушали, и потом еще с его зятем бутыль. Утром восстал легко и непринужденно.

– Как это у вас выходит…

– А как не пить, когда такая жисть?!

– Не… Не бережёте вы себя, батенька. Надо – чтобы во всём умеренность, опять же – блюсти себя в чистоте.

– Мы баню каждый понедельник топим.

– Баня – это хорошо, но я про душевную чистоту.

– А чем же это я таким замарался, что от меня за версту тянет?!

– Да вы не обижайтесь, это я к примеру. Вот вы то с кумом, то с зятем позволяете себе употреблять, это не меньше, чем пьянство, грех.

– Так на то и жизнь, чтобы грешить!

– Странно вы рассуждаете, помилуйте! Жизнь заключается в покаянии!

– Ну, а в чём же мне будет каяться, коли я не согрешу?

– Чудак-человек…

– Так вы ответьте!

– Да как бы это растолковать…

– Ну, уж постарайтесь как-нибудь!

Мой визави развёл руками, покраснел, и вздохнув со свистом, произнёс:

– К священнику вам надо, только к нему! – И наскоро откланялся.

Пожав плечами, я пошёл к своему двору, снять с верёвки просохший уже подрясник, а приятель отправился к себе домой. Он держал винокурню.

Берёзовый сок

Если кто умывался когда-либо водой, настоянной на солнечном свете, перед тем, как намочить руки обычной, наморщит нос, вздохнёт непритворно, а уже после станет отфыркиваться так, чтобы поменьше попало в глаза.

Тот, кто пил голубоватый невесомый сок, что источают раны берёз ранней весной, вполне вероятно откажется на время даже от сладкой колодезной воды. Течение жизни вынудит обратиться к ней вновь, но не бездумно, а с полным пониманием того, что есть такое вода, кто она, какова. Обретённый дар умения отличать в ней полутона, послевкусие, букет, не сразу, но примирит с тем, что большую часть года никак не заполучить и глотка весны…

Вздёрнув пятачок кверху, поросёнок бегал по лесу и громко кричал. Он был ещё слишком слаб, чтобы делать это одновременно, а посему, пробежав немного в одну сторону, поросёнок останавливался и раззевал рот. Огласив ночь порцией визга, возвращался на прежнюю позицию и кричал опять. Мать сорванца равнодушно и вдумчиво ощупывала сытный бисквит пригорка, посыпанный золотой стружкой. Сочные корешки, мармеладные личинки и орешки желудей, – ничего лучше и пожелать было нельзя. Если бы только…

– Ну что ты кричишь? – Поинтересовалась мать, оторвавшись от обеда. – Поешь-ка лучше. Смотри, сколько тут всего. Если будешь хорошо кушать, вырастешь большим и сильным.

Поросёнок остановился, но не вовсе, а так только, чтобы спросить:

– Я буду таким же большим, как ты?

– Что ты, милый! Намного больше!

– И буду ходить грузно, оставляя на земле глубокий след?

– Не такой уж и глубокий, но весомый, ты прав. – Кивнула головой мать.

– Вот от того-то я и кричу, мама! Я прощаюсь со всем тем, чего не смогу делать, когда подрасту!

Кабаниха никогда не ходила в школу, но истоптав множество тропинок в лесу, повидала разных птиц и зверей, на четырёх лапах и даже на двух ногах, да таких, как сын, ещё не видывала. Были в его речах разум с поводом, а не один лишь вздор. И хотя кабаны не читают книг, но лишь запахи, что оставляют друг другу жители лесной чащи, матери хватило премудрости не перечить ребёнку. Вон, сколь желудей на дубу, нагуляет ещё жирок, а ума, коли не добудет с малолетства, не отыщет больше нигде.

…Ранней весной, который год в березняке я встречаю кабана. Завидев где на берёзе истекающую соком ранку, он подходит и трётся пыльным своим боком о ствол, дабы забить ссадину жёсткой шерстью, остановить кровотечение.

По лесу кабан ходит степенно, от людей не прячется. Недолюбливает их. Видать, есть за что.

Под веером неба