Жёлтая книга

Увы, были такие ребята, которых оказалось невозможно не то, что запустить в бассейн, но даже просто – вывезти из дому. Но такие принимали гостей, отвечали на телефонные звонки и рисовали. Написанное карандашом, зажатым в зубах или привязанным к руке… это не продолжение страданий, но воплощение радости, безмолвное красноречивое описание её.

…Газету отобрали. Исподтишка, одним днём. Внешне всё выглядело как повышение по службе. Прекратились занятия в бассейне, деткам стало хуже. Кто-то из взрослых читателей, перенесших блокаду Ленинграда, не смог пережить перемену облика газеты. Неискренность трудно скрыть. Внимание напоказ ухудшает самочувствие. К больному нельзя так: холодными с улицы руками, с ледяным сердцем.

Буквы, слова, фразы… Сколь не пиши о сострадании…

Через три года, по наитию или навету, решились, наконец, собрать читателей вместе. В новой редакции… Согласились не все.

Гости сидели, вжавшись в раковины своих колясочек, вымученно улыбались, и, чтобы не расплакаться, громко высмеивали недуги… "Помучили и бросили", – говорили они друг другу полушепотом по телефону на следующий день. Почему тихо? Да вроде бы и на автобусе покатали, и чаем напоили. Но им не нужно, чтобы было как у здоровых…Им нужно свое! Поговорить о том, как лучше отвлечься от боли, о книгах, о том, как выжить в перерыве между праздничными днями показной заботы.

…Остановка. Недлинный язык очереди степенно убирается в просторную пасть маршрутки. Высокий худой мужчина в черном драповом пальто достает из кармана горсть семечек и, понемногу высыпая их на землю, подманивает голубей. Всегда несытые птицы рады и подходят все ближе, к самым ногам. Те, кто посмелее, деликатно склёвывают подсолнухи с носка ботинка. Мужчина улыбается, но замечает вдруг, что у одного из голубей культя, скрученная в плотный комочек лапа. Делая резкий выпад, он втаптывает ногами в асфальт птицу. "Так тебе и надо" , – злорадно шипит он, соскребая о бордюр прилипшее к подошвам горячее тельце. Никто из стоящих рядом не спросил: "За что?!" Никто не вздрогнул, не вздохнул, не посмел возразить… Каждый боялся оказаться на месте этой несчастной и смотрел в другую сторону…

Что же там такого на этой пресловутой "другой" стороне?.. Там вдоволь недобрых мыслей и снов… Там нет ничего такого же хорошего и легкого, как ветреное прикосновение к вечно насупленным еловым веткам… как "Здравствуй!"– навстречу измученным глазам, по телефону или на белом листе…

Почти любой человека находится под обаянием заблуждения о том, что всем прочим ведомо то, что знакомо ему самому. Эпоха страны Советов уходит незаметно. Но каждому, рождённому под её сенью, памятно многое из того, о чём не узнаешь из статей и романов современников. Многое не просто отпечаталось в сознании людей, но подавило их настолько, насколько способна сделать это глыба льда, отколовшаяся от айсберга человеческого бытия. И все наши дела, до скончания века, мы станем совершать по мерке нашего советского времени. Как бы надолго оно не отказалось от нас, мы не в состоянии сделать того же. Мы – советский народ. Искусственно созданная общность настоящих людей.

Ванечка

Всё на свете вьётся верёвочкой до конечности, и исчезает бесследно, как камень в воде. Поморщится та немного, чихнёт пузырями воздуха, а камешек оставляет себе: пусть-ко полежит за пазухой, дождётся своего часа, рядом-то много, таких же. Всклубится изредка пылью ил от иного камня, да тут же неподалёку и укладывается.

Дно детства мягкое, светлое, песчаное. Вода искристая, прозрачная, искренняя. Время нет-нет, да уронит что на дно, прячет с глаз долой. Со стороны – тишь да гладь, а подойди, так уж не испить, не взойти, да и дна не видать.

Было это в… Неважно, когда, жаль, что всё описанное происходило на самом деле.

Пыльные городские автобусы, задорно гудя, вереницей подъезжали к кинотеатру пионерского лагеря, и высаживали своих весёлых пассажиров. Впереди – пара недель бессмысленной беготни под расслабленным приглядом воспитателей, редкие встречи с роднёй по выходным, и танцы в сумерках на площади перед столовой. Девочки по опытней умыкнули у мам из косметичек яркие новогодние тени, а прочим на радость – безразмерная палетка синей побелки на стенах корпуса.

Среди модных стрижек и косичек с бабочками бантов, выделяются бледными сырыми горошинами бритые головы интернатских ребят. С первой секунды разлетаются в прах их затаённые надежды быть «как все». Хотя бы здесь, хотя бы на одно лето. «Домашние» дети сторонятся их: кто-то незаметно, кто-то с подчёркнутым нажимом пера детской бездумной жестокости. Интернатские толпятся подле очередного в их жизни взрослого, от полупустых чемоданов и вправду исходит неприятный запах.

К счастью, настоящее детей редко – несбывшееся прошлое их родителей. К несчастью, – вдохновение и поэзия нечасто предваряют появление людей на свет. В сравнение с расчётливыми «домашними», интернатские дети – романтики, хотят стать капитанами. Мальчишкам кажется, что, покинув неласковый к ним край, навсегда распрощаются с грубыми окриками в свой адрес. Раздражённые наивностью, воспитатели пригибают их головы к парте, гнут свою линию, добиваясь послушания. Так проще. Не впускать чужих детей в сердце, вымещая на них же злобу за то, что сам дурён. Угрозами и насилием вкореняется отсутствие собственного достоинства. Приятно приласкать малютка, за которым тыл многочисленной родни. Быть элементом сложившегося здания куда проще, чем возводить сооружение на пустом месте. Около одинокого дерева вскоре вырастает трава, под его сенью находят приют птицы. А люди… те чаще берутся за пилу, дабы не нарушать монотонности пейзажа, так оно чаще… чище.

Бум негодования вызывает тигрица, с рыком отмахнувшаяся от младенца в мохнатой тельняшке. Вызывает сомнение добропорядочность кукушек. Лишённого материнской защиты представителя мира животных ожидает скорая гибель или приют новой семьи, в которой не станут разбирать, чей ты, а согреют, накормят и накажут, как полагается, по заслугам. Никто не заснёт без поцелуя на ночь. Старая медведица, передавая на воспитание своё непоседливое потомство более молодой, в течение долгих недель испытывает добропорядочность приёмной матери. За единственной жалобой последует немедленная отставка. Поведение медведей вызывает восхищение, но чем провинился человеческий детёныш? Отчего у него-то всё не так? Неужели, умение рассуждать лишает сострадания?

Сиротский дом невольно порождает монстров, страждущих мщения. Неосознанное неодолимое желание, чтобы кто-то испытал хоть часть пережитого самим. Вот, с этим они и приезжают в лагерь. Расквитаться, насколько получится. Иначе… как жить дальше?

Итак, заводской пионерский лагерь. Моя чёртова дюжина, 13 отряд. Девочки все домашние. Обживаются, раскладывая по тумбочкам пупсиков и пудру. Мальчишки из интерната. Пинком загнав чемоданы под кровать, выбегают из корпуса и снуют. Лиц не разглядеть, со стороны, так ни дать не взять – муравейник в панике летнего ливня. Городское суматошное судно взято на абордаж много мачтовым лесным кораблём. Как только два борта разойдутся, потеряв друг друг а из виду, я обращу на себя внимание, а пока – стою в стороне, и слежу за тем, чтобы абордажные крючья, разойдясь, не оставили кого-либо за бортом.

Проходит день, второй, третий… Дети, как дети: бегают, дерутся, бьют стёкла и не желают спать после обеда. Захожу в комнату: «Мальчишки, отбой!». Разговоры прекращаются и вдруг, как выстрел над ухом: «Будьте его мамой!» Вздрагиваю и поворачиваюсь на голос: «Чьей?!» Двое ребят подводят парнишку. Делается стыдно и страшно. Отвечаю сразу, честно, то, что в состоянии выговорить: «Это слишком серьёзно, чтобы так, сразу решиться.»

Глаза мальчишек меняют цвет, они явно растроганы, рады, что не обманула и принимаются раскрывать настежь все западни своих сердец, их тайны и секреты.

– Мать… бутылка… отец в тюрьме… подбросили… сирота… у меня никого нет… – последняя, сдобренная оскалом улыбки фраза поставила точку терпению:

– Всё! Хватит! У вас есть я. – Вырвалось, как на волю…

Один из мальчишек слишком уж увлёкся зондированием носа. Решительными шагами направляюсь в его сторону, и, о, ужас! – ребёнку, которому едва минуло восемь, испуганно прикрывает голову рукой, одновременно зажмуривая глаза.

В пору зажмуриваться самой, но спрашиваю ласково:

– Как тебя зовут?

– Ваня.

–Ванечка, разве я тебя бью?

–Нет.

–А почему ты прикрываешь голову рукой?

– Не знаю.

–Тебя в интернате бьют?

– Да.

– По голове?

– Да.

– Больно?

– Больно…

К концу лагерной смены, моё появление Ванечка встречал по ситуации: виноватой или радостной улыбкой. Говорил, что наказываю только «за дело». Одним из таких «дел» было ненамеренное убийство кукушонка. Ребята сами не поняли, как это всё вышло, к тому же, смерть в их возрасте воспринимается, как нечто страшное, но нереальное, как то, что с ними никогда не произойдёт.

В наказание читала вслух «Маленького принца», передавая опыт Жизни, Любви и Смерти. Для некоторых наказанием было чтение само по себе, на иных произвёл впечатление «шелест колосьев на ветру». Конец сказки огорчил всех, а на следующий день случайно залетевшая в комнату ласточка была осторожно и единодушно выдворена на улицу. Дети были рады первому подвигу добра. Они светились изнутри, как именинники, и держались вместе. Счастье, как горе, его не снести в одиночку.

В лагере было довольно много интересных событий, к каждому из них с удовольствием готовились. Но однажды, это было рано утром 3 июня, по радио сообщили, что под Уфой, при пожаре на железной дороге погибли люди, среди них были дети, сто восемьдесят один ребёнок. Об этом же вскользь, как бы невзначай сообщили и на планёрке у начальника лагеря, а после обсуждали предстоящий в этот день спортивный праздник. Не понимая, как взрослые люди, педагоги, могут обсуждать ход какого-то там веселья, когда в стране объявлен траур, я сообщила, что мой отряд ни на какую спартакиаду не пойдёт.

– Детям-то я объясню, что к чему… – сказала я собравшимся и вышла.

Осознавая, насколько мало у нас времени на это, искали способы разбудить в мальчишках всё лучшее, что основательно пряталось, ожидая удобного часа. Мы играли в футбол, рисовали, пели, читали книги, сочиняли стихи… «Своё» проступало постепенно, но очень не хватало неких, присущих счастливому человеку, черт.

К «домашним» приезжали родные, привозили горы снеди, которая поначалу поедалась тайком или в окружении глотающих слюнки интернатских. Помогать пришлось всем. Кого-то избавляли от зависти, кого-то от жадности. После приезда родителей с гостинцами, выложили угощение на теннисный стол и устроили день сладкоежки, – поделили всё поровну, на 35 человек, даже ягоды. По паре клубничек и черешен получили все. А следующее пиршество организовали уже сами, мальчики и девочки составили несколько тумбочек и накрыли общий стол.

Эх, мальчишки… Днём бегают, занимаются мужскими делами, а вечером плачут. Так хочется к маме. Пусть часто пьяная, грубая, какая угодно, но ведь ма-ма. А если её нет вообще? Выключаю свет, подхожу к каждому, укрываю, шепчу ласковы слова. Потом беру гитару и пою Есенина, Евтушенко, иногда рискую и своё:

Сутулят небо хлопья облаков,

И, начертив пощёчины движенья,

У города взлетел и был таков

Твой самолёт – игра воображенья…

Конец потока. Раздаю «прощальные» шоколадки, ребята волнуются: «А вам?!» Ухожу к себе и начинаю готовить последний сюрприз. Рисую на лице маску рыжего клоуна, приклеиваю нос, подмигиваю себе в зеркало и выхожу.

– Настоящий… клоун!!! – Глаза сияют, улыбки во все щёки, – Это наша… наша…

Действительно, кто я им теперь? Кто?!