Ной. Всемирный потоп

Иафет – отрада моя. Недаром говорят, что младший ребенок – самый любимый. Так оно и есть, хоть я и не стараюсь показывать этого, чтобы двум другим не было обидно. Я люблю всех моих детей, но от вида Иафета или голоса его, мое сердце радуется сильнее обычного. Или огорчается сильнее обычного, когда я замечаю печаль на челе его, вот как сейчас. Спрашивать Иафета бесполезно, он никогда не сказал и не скажет мне ничего такого, что может меня расстроить. Поэтому я спросила невестку Шеву, но та ответила, что не знает причины. Сказала, что спрашивала, но Иафет не признается. Шева еще молода, срок ее замужества невелик, и она еще не научилась понимать мужа без слов. Ничего, все приходит с опытом. Иафет не признается, но я думаю, что все дело в грядущем потопе. Я понимаю, как тяжело ему принять мысль о грядущей гибели мира. Ему тяжело, мне тяжело, всем нам тяжело, но тяжелее всего мужу моему, ибо он в ответе за нас перед Богом.

Муж сильно изменился. Я почувствовала это сразу, как только он, придя в себя, открыл глаза. Взгляд его стал другим, прозревающим, спрашивающим, испытующим… Я тоже стала другой – проснулась наутро и подумала о том, что правильно Господь не торопится награждать меня внуками. Зачем младенцам присутствовать при гибели мира? Пусть лучше они родятся потом, когда все страшное останется позади. Пусть они станут детьми нового мира, мира, в котором не будет места порокам и дурному. А ведь еще три дня назад я советовалась со сведущими женщинами относительно трав, дающих мужчинам крепкое семя, а женщинам плодовитость. Как же так – пора бы уже четверых внуков иметь, если считать по обычному счету, а у меня ни одного еще нет! В каждой своей молитве я просила у Господа прибавления в семействе моем, а теперь впору просить о обратном… А вообще-то, когда случится, тогда пусть и случится. Как бы то ни было, что бы кругом ни происходило, а рождение ребенка всегда должно приветствовать.

Ковчег! Триста локтей в длину! Пятьдесят в ширину! А в высоту – тридцать! Какой огромный ковчег! Хотела бы я знать, сколько локтей в длину и ширину насчитывает дворец правителя Явала! Думаю, что дворец меньше ковчега, хоть и не обходила его с мерным локтем. И не тридцати локтей в высоту дворец, от силы в десять. Сможем ли мы построить такую громаду? Достанет ли нам сил? Муж верит, что сможем, значит, и я должна верить. Я верю – а как же иначе, но сомнение время от времени начинает глодать меня изнутри. Может быть потом, когда ковчег будет построен хотя бы на четверть, сомнения пройдут, но сейчас, пока я не вижу ничего, кроме разложенных на земле досок и копошащихся возле них людей, я сомневаюсь… Муж улыбается в ответ на мои тревожные вопросы, и эта улыбка успокаивает меня. Но улыбается он не всегда, когда думает, что я не вижу, может хмуриться в раздумьях. А вчера он повысил голос на Шеву, которой вздумалось пожелать после потопа жить там, где земля не нуждается в поливе и возделывании, а родит сама. Шева простодушна и не всегда отличает глупое от умного. Муж посоветовал ей желать спасения и ничего более, а еще сказал, что из всех земель мира ни одна не создана для лодырей, ибо всякая земля дает благо в обмен на заботу о ней и добавил, что если бы Богу было бы угодно, чтобы люди проводили свои лета в праздности, то спелые плоды и свежеиспеченные лепешки падали бы прямо с неба. Случилось у меня однажды такое, когда я носила Хама. Коршун унес курицу гончара Авии и почему-то захотел выпустить ее из когтей, когда пролетал над нашим двором. Я несла в дом высохшую после стирки одежду, когда мне под ноги упала окровавленная курица. От испуга я чуть было не родила раньше положенного срока и несколько ночей не могла заснуть до тех пор, пока муж не клал мою голову себе на колени. Я спала, а он сидел и охранял мой сон. Уж не эта ли курица, точнее – мой испуг, стал причиной тому, что Хам таков, как он есть? У всего сущего свое предназначение, но зачем существуют коршуны? Кому от них польза? Муж говорил мне, что хищники полезны тем, что они поедают слабых и больных животных, но я так и не смогла уяснить себе этой пользы, особенно, если дело касается домашней живности. Если бы еще коршун унес курицу старосты Сеха или торговца Элона, то это можно было бы истолковать как кару за их жадность и злосердечие. Но лишать курицы бедного гончара, который, несмотря на свою бедность, всегда продает нуждающимся свой товар со скидкой? Чем он провинился?

Муж говорит, что пути Всевышнего непостижимы и то, что кажется нам странным, на самом деле имеет причину, только мы ее не понимаем. «Сверху виднее», – говорит он, и с этим не поспоришь – сверху действительно виднее. Когда я была ребенком, я любила взобраться на какую-нибудь высоту и смотреть оттуда на мир. Сверху все кажется таким маленьким, немного ненастоящим, но видно далеко…

Сана с Шевой перебирают шерсть и развлекают себя разговором. Иногда Шева принимается напевать что-то себе под нос. Голос у нее приятный, я люблю слушать ее пение. Но сегодня мне не до пения и разговоров, руки мои работают, а в голове роятся думы. Что будет с нами? Каково это – быть единственными людьми на свете? Ни одного соседа, никого-никого, только мы, наша семья… Хотя, может, это и к лучшему, ведь сейчас мы тоже живем замкнуто, общаясь с людьми только по необходимости. Люди перестали отличать добро от зла, лучше держаться от них подальше. Сердца их ожесточились, переполнились завистью и злобой. Сетуют на тяжелую жизнь и говорят себе в оправдание: «Какова жизнь, таковы и мы». Но разве от злобы жизнь станет легче? А муж мой – как заноза в глазу у всех. Мы никому не делаем зла, но нас ненавидят. Я чувствую эту ненависть в косых взглядах, нехороших прищурах и в притворных улыбках тоже чувствую. Ощущая собственную мерзость легко успокаиваться тем, что ты таков, как все, и нет никого лучше тебя. Но муж мой как напоминание о том, каким должен быть человек. Он – ходячий укор им, и за это его ненавидят. И нас тоже ненавидят. Так лучше уж быть нам одним, так хоть не придется опасаться погибнуть от руки убийцы на собственном поле, как погиб сосед наш Ирад. Хороший был человек, наперечет сейчас такие люди, мало их. Несчастный Ирад.

Так долго тянул с женитьбой, все мечтал выбиться из нужды, а потом уж жениться, чтобы семья его не знала недостатка в чем-либо, а когда собрался взять жену, то не смог выбрать достойную себя. Повелся на красоту и притворную скромность, но не разглядел за этим притворством истинной сущности своей избранницы. Хоар своенравна и похотлива до невозможности, она из тех неукротимых кобылиц, которые нуждаются в твердой руке. Ирад любил Хоар, можно сказать – души в ней не чаял, но он не смог утолить жажду ее лона, как не смог утвердить над ней свою власть. Смотрел на одно, а видел другое. Говорил с восхищением: «Как блюдет чистоту своего тела моя Хоар! Не ляжет со мной, не вымывшись с головы до ног!». А о том, в чем кроется причина такой любви к мытью, простодушный Ирад не задумывался. Хоар же смывала с себя запахи других мужчин, навещавших ее, пока Ирад трудился в поле или в саду. Надо отдать Хоар должное – пристойность она соблюдала, никого из любовников не впускала в ворота, не улыбалась им на людях и не делала ничего, что могло бы навлечь на нее подозрения в неверности. Но, живя по соседству, многое замечаешь. Слух у меня хороший, да и на зрение я не жалуюсь. Ирад ушел в поле, Хоар понесла в птичник зерно. Вдруг в доме раздается стук – «тук-тук» и спустя два биения сердца еще раз «тук-тук». Хоар тут же выходит из птичника и спешит в дом. И выходит очень не скоро, раскрасневшись и с печатью удовлетворения на лице. Я сама женщина и знаю, как выглядит женщина, только что досыта утолившая любовную жажду. Как кошка, объевшаяся сметаны.

Кто стучал в доме, если Ирад в поле, сама она была в птичнике, а детей у них нет? Кто-то, кто перелез в укромном месте через плетень и проник в дом украдкой, через одно из окон. Украдкой проник и украдкой ушел.

У Хоар с Хамом было то, что бывает между мужем и женой. Я своими глазами видела, как Хам жадно поедал ее глазами, думая, что этого никто не замечает. А Хоар, подметая двор, нарочно вставала так, чтобы явить взору Хама все свои сокровенные прелести. И подол платья у нее задрался, якобы случайно, и стан она изгибала как танцовщица, и нагибалась чаще, чем надо, да еще и крупом своим поигрывала призывно. Я не виню Хоар, она не виновата, что такой родилась. Похоть сродни жажде в жаркий день. Подобно тому, как, томясь жаждой, невозможно думать ни о чем, кроме воды, так и, томясь похотью, невозможно думать больше ни о чем, кроме крепкого срамного уда. Другое дело, что, имея такое свойство, нельзя становиться женой добропорядочного человека, ибо гулящая жена навлекает позор сразу на двоих – на себя и на своего мужа.

Я очень боюсь за Хама. Подумала я – кто же убил Ирада, как не какой-то ревнивец из числа любовников Хоар? Не пожелал больше делить ее с мужем и убил. Чаще обманутые мужья отыгрываются на любовниках, но случается и обратное. И еще подумала я – а вдруг тот ревнивец не остановится на муже и начнет убивать всех своих соперников, всех, кого Хоар дарила своей благосклонностью? Сын мой Хам тоже ведь в их числе. Я пыталась поговорить с Хамом, предостеречь его, но он, по вечному своему обыкновению, посмеялся и заверил меня, что с ним ничего дурного случиться не может. Хотела бы я знать, откуда взялась такая уверенность, на что она опирается? Сдается мне, что это обычная мужская самонадеянность, дочь легкомыслия. После Хама я говорила наедине с Иафетом, попросила его вразумить брата. Я надеялась, что слово из уст брата дойдет до Хама лучше, но Иафет, выслушав меня, сказал, чтобы я не беспокоилась, что Хаму не грозит смерть от руки убийцы Ирада. Я стала спрашивать, почему он так думает, но Иафет сослался на свое чувство. «Я так чувствую», – сказал он. Не знаю, что он на самом деле чувствует, но мое беспокойство от такого ответа не уменьшилось, а возросло.

А Хоар, оказывается, любила Ирада. На свой лад, но любила. Во всяком случае, оплакивала она его искренне. Легко отличить притворный плач от непритворного, истинную скорбь от ложной. У того, кто скорбит на самом деле, лицо чернеет. Притворством такого не добиться. Как теперь Хоар будет жить одна? Поля она отдала в пользование Хагему-испольщику, а для ухода за садом наняла работника, какого-то пришлого, никому не известного парня. Женщины говорят, что лучше было бы нанять кого-то из своих, чем доверять чужому, но я подозреваю, что этот чужой парень для Хоар совсем не чужой и платить за работу она ему может не только из нового урожая, но и своим телом.

Новый урожай… Будет ли он? Придет ли для него время?

И не этот ли чужак убил Ирада, чтобы входить к его жене в любое время по своему желанию? Ни за что не поверю в то, что одинокая вдова, которую некому защитить, осмелится допустить в дом незнакомца, у которого разное может быть на уме. Особенно сейчас, когда украсть не стыдно, совершить насилие не страшно и убить легко.

Глава 5

Отец и сын

Хотелось говорить с людьми. Хотелось выйти к ним, развести руки в стороны, словно желая заключить всех в объятья, и воскликнуть: «Братья и сестры! Подумайте о спасении своем, пока еще есть время подумать! Изменитесь, и изменится ваш удел! Отвратите свои сердца от зла и обратитесь к добру! Времени осталось мало, очень мало!».

Но звучали внутри слова: «Все, кто живет на земле, погибнут. Но с тобою будет у Меня договор, что Я беру тебя под свое покровительство. Ты войдешь в ковчег – с сыновьями, женой и женами сыновей…»

Ты войдешь в Ковчег! С сыновьями, женой и женами сыновей!

«Разве того, кто близок мне помыслами, нельзя считать моим сыном? – думал Ной, толкуя услышанное. – Разве нет никого, кроме нас, кто достоин спасения?»

Это была одна мысль, что не давала покоя. Другая, беспокоившая не меньше, была о Хаме. Чем больше думал Ной о смерти своего соседа Ирада, тем больше подозревал, что сын его Хам мог быть причастен к ней.

«Хам – убийца?! – негодовало сердце. – Нет! Нет! Не может такого быть! Как можно заподозрить в убийстве Хама, сына своего, которого когда-то держал на руках и качал на коленях?».

«Разве Хам не предавался блуду с Хоар? – возражал разум. – Разве не было его дома в ту ночь и в то утро? Разве не странно, что, услышав весть о смерти Ирада, он не выказал ни удивления, ни сожаления? Нельзя сказать, что Хам сделал это черное дело, но и нельзя сказать, что он непричастен к нему. Может быть так, а может быть и иначе».

Но – если причастен?! Это же означает, что в Ковчег войдет убийца! Можно ли допустить такое? Бог насылает на землю потоп, чтобы избавить ее от зла, а зло будет в Ковчеге? Зачем же тогда все это? И спасутся ли те, кто войдет в Ковчег с убийцей? И каково это – жить и знать, что сын твой отнял чужую жизнь? Как можно призывать людей к добру, если сам, пусть и не ведая того, породил зло?

Ной просил Бога вразумить его.

Ной просил послать ему знак, чтобы убедился он в виновности Хама, сына своего, или же отринул все сомнения.

Ной просил открыть ему имя убийцы. Если Богу будет угодно, то пусть появится в воздухе перст и начертит огнем имя. Если Хам убил, то он не войдет в Ковчег! Не будет ему там места!

Закончив работу, которой было невпроворот, Ной наскоро ужинал в кругу семьи, избегая встречаться взглядом с кем-либо, чтобы никто не мог догадаться о том, что за мысли у него на уме, а затем спешил в свою молельню и просил, просил, просил… Что еще оставалось делать, как не просить? Убийца Ирада не спешил открыться, и никто не искал его, чтобы наказать. Страшно сказать такое, но убийство ближнего своего уже входило если не в обычай, то в число обыденных событий. Если раньше, давно, споры было принято разрешать полюбовно, миром, то теперь – дракой или убийством. Мертвый враг не опасен, разве не так? Кто убил, тот доказал свою силу, а, значит, и свою правоту, разве не так?

Дни проходили в трудах, а ночи – в молитвах. Ной почти не спал, и знавшая о том Эмзара удивлялась, откуда он берет силы, если толком не отдыхает и толком не ест. Наконец, Ной понял, что Бог послал ему еще одно испытание, которое может оказаться труднее, чем строительство Ковчега.

Бог испытывает его веру в детей своих. Если вера эта крепка, то не будет никаких сомнений. Если человек уверен, что сын его не способен на убийство, то и подозревать его не станет. Так же, как не станет подозревать себя самого.

Если уверен…

Бог испытывает его мудрость. Если человеку достает ума и проницательности для того, чтобы разобраться в тайном, что скрыто ото всех, то ему достанет этих качеств и для того, чтобы правильно устроить жизнь на очищенной от порока земле и установить справедливые законы, которым будут следовать его потомки.

Если достает…

Если же кто не уверен ни в детях своих, которые должны войти с ним в Ковчег Спасения, ни в том, что он достаточно мудр для того, чтобы не дать злу возродиться после потопа, то как он может быть избранным?

Бог испытывает, значит, так надо. Испытание – удел достойных, ибо, с честью проходя его, они умножают свое достоинство. Испытание надо пройти. Там, где недостает разума, подкрепить его верой, там, где недостает веры, подкрепить ее разумом. Если есть сомнения в непричастности Хама к убийству Ирада, иначе говоря – если Хам подозревается в убийстве соседа, то следует разобраться в том, кто убил. И тогда уже решать чего стыдиться – то ли того, что посмел так плохо думать о сыне своем, то ли того, что вырастил убийцу.

Тут было над чем подумать. Никогда еще Ною не приходилось выяснять чью-то вину. Он спросил – ему ответили, так было заведено дома. Никто не скрывал содеянного, да и нечего было скрывать. Никогда в жизни не приходилось Ною выводить кого-то из членов семьи на чистую воду, уличая во лжи. Прочих иногда приходилось, но то были простые дела при простых обстоятельствах – мелкая ложь, обычные наветы завистливых сплетников. Однажды по следам на влажной от дождя земле Ной нашел сорванцов, повадившихся лазить в его сад. Добро бы только ели, но от озорства, присущего молодости, когда кровь бродит в жилах, то и дело ударяя в голову, мальчишки наносили вред – обрывали ветви, срывали больше плодов, чем могли съесть, бросали их наземь и топтали ногами. Озорники оказались совестливыми, увещевания вкупе с приглашением приходить поесть плодов открыто оказалось достаточно для того, чтобы набеги на сад прекратились раз и навсегда.

Но где мальчишки, залезшие ночью за дарами земли, и где убийца! Хладнокровный, коварный убийца, что подошел к человеку, работавшему на поле своем, и ударил его ножом в спину. И убийца этот был знаком Ираду, знаком настолько, что можно было безбоязненно повернуться к нему спиной.

Ной представил, как навстречу Ираду идет человек. Вот он подходит, произносит обычное приветствие для трудящихся «Благословенны будут труды твои» или просто говорит: «Мир тебе, Ирад». Ирад выпрямляется, отвечает на приветствие, они разговаривают, затем прощаются. Человек делает вид, что идет дальше, а Ирад снова берется за мотыгу, но не успевает взмахнуть ей, как падает на землю с ножом в спине. Человек озирается, желая узнать, не наблюдает ли кто за ним, и в этот миг Ною удается разглядеть знакомые черты…

Нет, это не Хам! Это не может быть Хам! Убийца смеется и машет рукой перед лицом своим. Теперь Ной узнает в нем себя самого.

– Отец, что с тобой?! – услышал Ной встревоженный голос Сима.

– Все хорошо, сын, – ответил Ной.

Сим не удовлетворился ответом. Решив, что отцу напекло голову солнцем или что он просто переутомился, Сим отвел его в тень навеса, под которым хранились материалы и инструмент, усадил на тюк с пенькой, помахал на отца мешком из-под гвоздей, поскольку другого опахала под руками не было и сбегал к роднику за водой. Несмотря на свою грузную стать, Сим был очень легок на ногу. Ной не успел перевести дух, а сын уже стоял рядом с чашей холодной воды в руках.

Воды было много. Ной утолил жажду, затем предложил напиться Симу, но тот покачал головой и сказал, что напился у родника (когда только успел?). Тогда Ной вылил остатки воды на голову, чтобы освежиться, и попросил Сима прислать к нему Хама. Сим ушел, а Ной стал наблюдать за работавшими, заодно и сосчитал их. Просто так, чтобы знать.

Кроме самого Ноя и троих сыновей его на постройке Ковчега сегодня работало семь нанятых поденщиков и пятеро помогавших добровольно. Тем, кто работал по собственному почину, тоже полагалась плата, но, в отличие от поденщиков, они могли начинать работу, когда им хотелось и заканчивать тоже по своему желанию. Добровольные помощники руководствовались не столько желанием помочь в строительстве, сколько любопытством. Они приходили, когда хотели, и уходили, когда им вздумается. Некоторые не столько помогали, сколько мешали, то и дело приставая с расспросами.

– Мы строим Ковчег! – отвечали любопытным Ной, Сим, Хам и Иафет. – Зачем нам Ковчег? Зачем мы строим его? Строим, потому что должны строить!

Ной непременно добавлял от себя несколько фраз про спасение от порока, распространившегося по миру, не увязывая это напрямую с Ковчегом. На большее он не считал себя вправе, но и молчать тоже не мог. Кому предначертано – тот поймет. Кому суждено спастись – тот догадается. Чье сердце обратится к добру – тот будет спасен. Если бы кто-то из обратившихся к добру, попросил бы у Ноя места в Ковчеге и был бы искренен, то Ной, не сходя с места, назвал бы его сыном своим и пригласил бы в Ковчег, когда тот будет построен. Так решил Ной, ибо невозможно спасаться самим, зная, что среди дурных людей гибнут раскаявшиеся, вставшие на путь добра.

«Все добрые люди – сыновья мне», – говорил себе Ной, и то была уловка, но уловка из числа бесхитростных, прямодушных.

Приходящие на луг, да и все остальные, не спешили обращаться к добру. Кто-то интересовался платой, кто-то подносил материалы, кто-то любопытствовал в меру или сверх нее, кто-то смеялся, но никто не сказал: «Добро поселилось в сердце моем», и никто не сказал «Хочу спастись».

Ной смотрел вокруг и улыбался. Шум, производимый строителями ковчега, был сладчайшей музыкой для его ушей. Тут стучат топорами, подгоняя доски друг к другу, там обухом забивают гвозди, чуть поодаль отпиливают лишнее… Работа кипит, хорошо. И как приятно пахнет деревом. Воистину ни одно дерево не источает столь чудесный аромат, как гофер. В аромате этом зной солнца смешался с прохладой воды, впитав в себя прелесть сочных трав и красоту ночного неба. Нагреваясь к полудню под палящими лучами солнца, гофер начинал пахнуть сильнее и на поверхности досок и бревен проступали мельчайшие капельки смолы, сверкавшие, словно драгоценные камни. Ладони строителей Ковчега были в смоле и благоухали.

Хам, радующийся любому поводу для отдыха, появился скоро. Подошел к отцу тяжелой походкой уставшего от работы человека, присел на край досок, уложенных друг на друга, и сказал, улыбаясь:

– Хороший сегодня день, отец. Работа так и спорится.

Видно было, что он лукавит и на самом деле хочет сказать, что работать от восхода солнца до его захода и даже сверх того, это слишком и что полуденный отдых может быть дольше. Но Ной не подал виду, что догадался. Сейчас ему важно было не наставлять и не поучать, а узнать правду.