БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН

Наполеон встает и усаживает Владычина в кресло.

– Слушайте! Что вы сегодня все с портфелями? Хотите показать свое непомерное прилежание? Смотрите, князь, какую кучу бумаг притащил маршал!.. А у вас что там?…

Владычин усмехается.

– Только приятное, ваше величество.

Даву оборачивается. Роман щелкает пряжкой портфеля и достает листок, испещренный заметками.

– Приятное? Съезд каких-нибудь овцеводов? – спрашивает Наполеон.

– Вы угадали, сир, – язвит в ответ Роман, – это план разгрома императора Александра!

Лицо Наполеона озаряется неподдельной радостью. Старый вояка услышал знакомое, родное слово: разгром!

– Что ты на это скажешь, маршал?…

…Роман не удивился ничуть, когда Даву протянул ему руку и просто сказал:

– Простите, князь, что мог о вас плохо подумать!

* * *

Но в словах Владычина не было «грома оружия». Наполеон быстро потускнел, начал зевать и лишь изредка вставлял свои замечания: невелика слава, если Александра поставят на колени не его войска, а его дипломаты.

– Я думаю, – говорит Владычин, – что маршал тоже не будет особенно настаивать на действиях чисто военного характера. Не правда ли, говоря между нами, двенадцатый год все же таки урок. Как мы ни сильны…

– Да, да! – поспешно соглашается Даву. – Россия сейчас поколеблена. Ее можно взять – по-канцелярски!

Даву морщится. Он не может забыть, что его маршальский жезл висит в числе трофеев в Петербурге в Казанском соборе.

– Только, пожалуйста, на этот раз без поцелуев, – хмурится Наполеон, – мне надоело обниматься с Александром еще в Тильзите и Эрфурте. Сделайте как-нибудь так… без встречи! Нет нужды валять дурака.

– О да! Но с двуличностью Александра придется считаться и ведь вокруг него так и кишат такие же двуличные, алчные и непомерно честолюбивые люди; ведь только у Александра и могут быть такие мезальянсы, как Румянцев и Кушелев, Каподистрия и Нессельроде, Аракчеев и Голицын и, наконец, Аракчеев и Сперанский [14 - Джентльменский набор имен к описаниям нравов александровской эпохи. Сведением в пары подчеркиваются крайние ретроградство и неповоротливость одних (Кушелев, Нессельроде, Аракчеев) и либерально-реформаторские (хотя и не сопоставимые между собой) склонности других. Правильное написание и уместное употребление этих имен свидетельствует о глубоких познаниях употребляющего, что и пародируется.], две такие фигуры…

– Кстати, о Сперанском, – перебивает Наполеон – я его хорошо помню по эрфуртскому соглашению, где я с Александром тасовал королей… Он мне понравился.

– Это заметили в России. Вы ведь знаете, сир, что он сейчас в ссылке?

– Да, да, помню! После ссылки Сперанского при русском дворе хвастались, что одержана первая победа над французами! Ха-ха-ха!..

– Хо-хо-хо! – помогает Даву.

– Ха-ха-ха! Слушайте, маршал, князь! Ведь если я… ха-ха-ха!., сошлю… моего Рустана… не смогу ли я тогда говорить, что одержал победу над… эскимосами! Ха-ха-ха!

– Убийственная логика!

– А что, не правда?… Ну, на сегодня довольно. Складывайте бумаги. Я устал!.. Я согласен, согласен! Прощайте, господа.

В дверях Даву пожал руку Владычину.

– Я еще раз прошу извинить меня, князь!

2

Дорога вскипала под ногами лошадей снежной пеленой. Лошади бежали согласно, упрямо, от столба к столбу, от столба к столбу – как будто каждый следующий был последним и за ним ждало их стойло, овес, похрустывающий в зубах, несложная лошадиная нирвана.

Лошади бежали согласно, упрямо, дорога подвертывалась под ноги лошадей бесконечной лентой фокусника.

Вперед, все вперед, вперед.

Роман смотрит в помутнелые окна кареты.

Германия развертывает перед ним свои сытые пейзажи.

Деревушка встает за деревушкой словно из-под земли, словно в сказке.

Чистенькие домики, столь отличные от русских изб, где ветер гуляет, как свой брат, где голод постоянный нахлебник, чистенькие домики напоминают Роману тот пряничный домик с шоколадной крышей, с сахарной лестницей, где жили Гензель и Гретель его детства, его первого театрального спектакля…

Над крышами плывут легкие дымки, колокольни простерли в небо журавлиные свои шеи, туда, ближе к небу тянется неуклюжая деревенская готика…

Роман смотрит в полутемные окна кареты.

Как не похожа эта Германия на ту «обверсаленную», сжатую в тисках оккупации Германию 1922 года.

– Доллар! Доллар! Мы ваши, lieber Herr! [15 - Дорогой господин (нем.).]

– Доллар! Доллар! Мы ваши, грабьте нашу страну, lieber Herr!

Вперед, все вперед, вперед.

Под ногами лошадей вскипает снежная пена.

Снег еще не крепок – первоначальный снег германской зимы, и под ногами лошадей иногда темнеет обнаженная, продрогшая недавняя земля…

3

Двадцать четыре ступени гостеприимно вели от двери вниз, к дыму глиняных трубок, к столам, удобным для сна, к вместительным, жженкой обожженным кружкам, к страшной чертовщине, которая издавна гнездилась в погребе Вегенера, сжатая пузатыми бочками, запуганная бесшабашным криком веселящихся студентов, уважаемая во всем Берлине только одним человеком…

– Рассказывают много о том, что артисты любят вдохновлять себя крепкими напитками… Называют длинный ряд имен музыкантов и поэтов… Мне фантазия представляется всегда в виде жернова, да, тяжелого жернова, приводимого в движение потоком, в который художник льет вино, и тогда весь внутренний механизм начинает вращаться с увеличенной быстротой…

– Ты, кажется, уже седьмую кружку льешь в этот поток?!

– Скоро ли заработает твой жернов или необходимо еще несколько кружек?

– Хо, хо!..

– Ах, милый Людвиг [16 - Людвиг Девриент (по некоторым источникам, Девриен) – известный берлинский актер, особенно славившийся исполнением роли Фальстафа и охотно подражавший подвигам шекспировского героя в заведении Вегенера, которое часто посещал вместе с Э. Т. А. Гофманом, поскольку был большим приятелем последнего. Поминать Гофмана в двадцатые годы было очень модно, вот почему и тут без него не обошлось.], лишь тогда, когда я сам себя настраиваю на фантастический лад, я становлюсь свободным и могу творить. Душа оставляет утомленное тело, купленное в собственность за гроши министерством юстиции…