Я сам себе судья

Мне очень запомнилась встреча с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Это, когда было его 70-летие, 1964 год. Я был искренне восхищен, когда он в ответном тосте вдруг говорит (а перед этим его уже так облизали со всех сторон)… И вдруг он говорит: «Вот вы говорили, какой я хороший. А я себя сам знаю хорошо. И если бы мне сказали, что бы ты отметил к своему юбилею из своей жизни важного и интересного, я бы отметил три дела. Первое это то, что мне удалось спасти московскую партийную организацию. Дело было так. Уже после того, как был уничтожен цвет ленинградской партийной, организации, меня вызвал Сталин и дал список. В списке было двести фамилий самых лучших людей Москвы. Сталин сказал, что эти люди подлежат уничтожению: они – враги народа. Я в то время был секретарем горкома партии Москвы. «Пожалуйста, подпиши и передай Лаврентию», – сказал Сталин. На что я ответил: «Хорошо». Забрал список и ушел. Я был в шоковом состоянии, потому что не мог даже предположить, что такие люди могут быть уничтожены. Я знал, что Сталин ничего не забывает. Поэтому, когда прошел месяц, раздался звонок. Звонил Сталин: «Ну что, Никита? Принял решение?» Я пришел к нему и приписал 201-ю фамилию «Хрущев Никита Сергеевич». Отдал. Сталин посмотрел и говорит: «Ну, что? Смело. Смело. Хорошо. Иди. Разберусь». Так были спасены лучшие силы Москвы.

Второе дело – это то, что я колхозникам дал паспорта. До этого они были привязаны каждый к своему месту работы, как крепостные крестьяне, и никуда не могли уехать. Крестьяне в России вообще всегда жили без паспортов. И я, можно сказать, дал им волю.

Третье дело, конечно, – карибский кризис…»

Мне так понравилось это выступление Никиты Сергеевича, что я буквально влюбился в него. Это была личность! И теперь каждый раз, когда слышу плохие разговоры о нем, я думаю: «Какие же мы неблагодарные! Человек сделал столько интересного и значительного, а мы выискиваем только то, почему он плохой». А почему, собственно, плохой? Многие же и понятия не имеют, что это за человек, а уже готовы определения «волюнтарист», «самодур», «властолюбец»… Разве так можно?

Я хочу сказать вот что. Надо уважать президентскую власть. Мы все – граждане своей страны. Не обязательно заставлять всех граждан обожать своего президента, но уважать его мы обязаны. Потому что большинство наших соотечественников его избрало. Вот Америка, которую я не очень люблю по объективным причинам, избранного президента, сколько бы ему ни было лет, всегда именует «мистер президент», до конца дней. А мы всех, кто руководил нашей Россией и дореволюционной, и революционной, и советской… Мы никого не уважаем. И Ленин, и Сталин, и последующие руководители – Хрущев, Брежнев, Горбачев и Ельцин – ну абсолютно все нашим обществом, так сказать, охаяны. А это неприятно.

Кстати, моя популярность уже в 1960-е годы у кое-кого вызывала раздражение. Но я не пел песен о Хрущеве и потом о Брежневе, я пел песни о подвиге, о Великой Отечественной войне. Да, потому что это прошло через мою жизнь, потому что я – дитя военного времени. И трудовой подвиг меня всегда восхищал, потому что я ездил на стройки в Братск, в Тынду, на БАМ и т. д. Да, я очень люблю быть где-то на передовой и общаться с теми людьми, которые работают в экстремальных условиях, проявляют себя и этим отличаются от обычных людей.

Первый брак

Со своим отцом я встретился еще раз, когда уже стал известным артистом: просто мне очень нужна была московская прописка. Я все же собирался окончить Гнесинский институт, и, чтобы расти дальше, необходимо было остаться в Москве. Весь Советский Союз распевал мои песни: «А у нас во дворе», «Бирюсинка», «Морзянка», «Пусть всегда будет солнце»… Да мало ли было успехов, которых я успел добиться на эстраде, но, как назло, у меня не было пресловутой московской прописки. И отец не отказал мне. Это был 1964 год.

И вот, как только мне разрешили прописаться в Москве, я приобрел себе двухкомнатный кооператив на Проспекте Мира, в доме 114а. И начал жить в своей собственной квартире. Правда, на первом этаже, так как это оказалась единственная квартира, которая еще оставалась непроданной. И как только она у меня появилась, в 1965 году, я женился на Веронике Кругловой – солистке Ленинградского мюзик-холла, которая прославилась песней Аркадия Островского «Возможно, возможно, конечно, возможно…» и песней Оскара Фельцмана «Ходит песенка по кругу».

С Вероникой мы познакомились в Ленинграде на сборных концертах. Потом встретились опять же на концертах в Москве. Один из них проходил на даче ЦК комсомола в Переделкине, а потом там был организован для нас прием. И некий комсомольский вождь стал за Вероникой приударять. Но она была категорически против каких-либо отношений с ним. И я оказался рядом, чтобы помочь ей избавиться от назойливого кавалера. Девушка была благодарна мне, мы с ней стали встречаться, и через три месяца сыграли свадьбу в «Гранд-отеле» гостиницы «Москва», где был весь цвет столицы – композиторы, поэты, артисты…

Как-то так получилось, что вскоре после свадьбы она стала работать в концертной бригаде Игоря Гранова. А это значит: она – в одну сторону, я – в другую. И случилось так, что я узнал о ее теплых отношениях с композитором, царство ему небесное, Леонидом Гариным. Я таких вещей не прощаю.

Короче говоря, жизнь наша не сложилась. Она постоянно была на гастролях со своим коллективом, а я гастролировал со своим. Так в бесконечных разъездах и ссорах мы прожили около двух лет. Разумеется, это ни к чему хорошему не привело, и мы, в конце концов, разошлись.

Кстати, когда я женился на Веронике, мне уже исполнилось двадцать семь лет. Мама переживала по поводу моего брака, но не вмешивалась. Ей не нравилось, что я женился на певице. Мы, действительно, много ездили по стране, и до меня доходили слухи о ее недостойном поведении. Когда мы встречались, начинались бурные выяснения, а мама еще жила в Днепропетровске и жутко расстраивалась. Однажды она сказала: «Так нельзя, сынок. Или вы будете жить вместе, или ничего не получится».

Однажды, было это в 1967 году, приезжаю домой после гастролей, а Вероники все нет и нет, я даже стал беспокоиться. Смотрю в окно, и вдруг вижу, что она выходит из машины с одним композитором. Выяснили отношения, после чего мы с Вероникой расстались. Я оставил ей квартиру, в которую она потом благополучно вселила своего второго мужа, тоже баритона, Вадима Мулермана.

А вот еще интересный и в то же время вопиющий по своей вероломности факт. Бывший поклонник Вероники – журналист из «Советской России» – решил воспользоваться информацией о наших отношениях, которой она с ним делилась по старой дружбе, и опубликовал обо мне лживый разгромный материал под заголовком «Лавры чохом»[2 - Речь идет о статье фельетониста Ю. Дойникова в номере «Советской России» от 25 февраля 1965 года. В ней говорилось: «Тем более недопустима безответственность, с какой подчас присваиваются почетные звания в Чечено-Ингушской АССР. Лавры нельзя раздавать чохом!» (примечание редакции).]. Мало того, там же он задался вопросом: «Как такой аморальный тип мог получить высокое звание заслуженного артиста Чечено-Ингушской АССР?» А мне как раз в 1964 году присвоили это звание…

В чем меня только ни обвинил этот ревнивый журналист: и в алкоголизме, и в аморальном образе жизни, и в каких-то проступках, которые противоречили кодексу строителя коммунизма… В конце статьи он вынес «вердикт»: Кобзону нужно запретить выступать в Москве и Ленинграде, и, конечно же, по радио и телевидению. Так меня в первый раз отлучили от ТВ…

Каюсь, отчасти это корреспондент был прав: по молодости были в моей жизни и алкоголь, и женщины. Но все – в меру! Никогда я не был ни бабником, ни пьяницей. Как все молодые люди, любил повеселиться, сбросить стресс после изматывающих гастролей, многочасовых концертов, многодневных переездов. Все! Кроме того, известно, что сердце пьяницы, как правило, не выносит постоянных перелетов, не говоря уже о сольных концертах, на которых, если хочешь оставаться востребованным, должен всегда работать вживую и на полную силу…

Но, тем не менее, этот, с позволения сказать, «журналист» умудрился организовать на меня поклеп на весь Советский Союз. И я целый год, пока разбирались, что к чему, не имел права выступать, как раньше. А все потому, что в те годы если газета напечатала критический материал, это было хуже приговора, потому что приговор обычно дается на какой-то срок, а выступление газеты могло действовать хоть до конца жизни. Это сейчас газеты могут писать, что угодно, и на их «расследования» не реагируют. А в те времена… Тогда, если бы не группа замечательных композиторов во главе с Вано Мурадели, я, возможно, и не поднялся бы.

Вано Ильич пошел тогда к главному редактору «Советской России» и принялся объяснять, что ряд известных людей, которые хорошо знают Кобзона, возмущены написанным, потому что это совершенно не соответствует действительности. На что главный редактор ответил: «Наверное, это так. Но правда – это мы!» Это на языке тогдашних газетчиков означало, что советские газеты просто по определению не могут писать неправду!

Вот таким было мое первое отлучение от ТВ. И, кстати, на это время меня заменили срочно вызванным из Ленинграда Эдуардом Хилем.

Как же повезло тогда Хилю! А все дело в том, что как раз на это время пришелся юбилейный концерт Аркадия Ильича Островского в Колонном зале Дома Союзов. Он был в растерянности, не знал, что делать, как заменить мой репертуар. И тогда он пригласил Эдуарда Хиля из Ленинграда, и все его новые песни – «Как провожают пароходы», «Лесорубы» и другие – попали в репертуар Хиля. А до этого песни Островского, начиная с «А у нас во дворе», были моими.

Что же касается Вероники Кругловой, то, расходясь с ней, я чувствовал: у нас с ней нет никаких связующих элементов. А я ждал от семьи гораздо большего. Когда женщина уходит от мужчины, она никогда о нем плохо не скажет, только разве что «ну, так получилось». Но ни одна не простит мужчине его уход. От Вероники я ушел… И все-таки разошлись мы спокойно. Без всякой грязи. Но развод я перенес болезненно.

Через много лет мы встретились с ней в Америке, куда она уехала еще с Мулерманом, а потом разошлась – подвернулся ей под руку другой. И мы спокойно пообщались. Во всяком случае, никакой болезненной реакции на меня она не испытывает. Ее нынешний муж, Игорь, подошел ко мне и сказал: «Извини, что так получилось». А я ответил: «О чем ты говоришь? Я очень за вас рад». Действительно, давно все это было…

История с пропиской родственников

Моя опала длилась больше года. А затем я вновь появился на голубых экранах, и мои песни стали крутить по радио. На концертах меня по-прежнему объявляли: заслуженный артист Чечено-Ингушской АССР. И в этом статусе в 1968 году я стал лауреатом конкурса «Золотой Орфей», проходившего в Болгарии. А до этого, в 1966 году, я стал лауреатом Всесоюзного конкурса исполнителей советской песни.

Помню, в 1968 году мама, сестра и Батя без предупреждения приехали в Москву. Я-то думал: погостить, а они продали наши полдомика в Днепропетровске и приехали насовсем. В буквальном смысле слова, свалились мне, как снег на голову. Мама просто не представляла, что это для меня может значить. Она была уверена, что ее сын достиг таких высот и такого положения, когда вообще не может быть по жизни особых проблем. Поэтому она и приехала, ничего предварительно не сказав мне.

И вот я возвращаюсь с гастролей, а у меня в доме – мама, папа и сестра. Я говорю: «О! Какая радость, Батя. Молодцы, что приехали. Давно не виделись… Какой же я счастливый человек!» И тут мама моя загадочно так говорит: «Сынуля?» Я говорю: «Что?» – «Ты действительно счастливый человек?» – «Действительно, мамуля!» И тогда мама моя объявляет: «Мы приехали к тебе навсегда…» – «Чего? Как это навсегда?» – у меня аж челюсти свело. После такой моей реакции все удивились еще больше. Они даже не могли себе представить, что значит в Москве получить прописку, да еще сразу для трех человек, когда я сам еле-еле получил ее для себя одного. Лишив сами себя прописки в Днепропетровске и, не имея прописки в Москве, они обрекали себя на подвешенное и во многом бесправное состояние.

Потрясающая это была история. Я был в шоке от создавшегося положения. «Господи, что же мне теперь с ними делать?», – спрашивал я себя. И что я только не вытворял, чтобы прописать их! Я развел мать с отцом… Какие слезы были! А как я организовал брак сестры со своим конферансье?!! Их же нужно было всех легализовать в столице. Казалось, это абсолютно невыполнимо. Но я все это сделал.

К тому времени я уже купил двухкомнатный кооператив на Проспекте Мира. Туда и прописал всех своих родственников. Но до этого, чтобы получить московскую прописку, пришлось фиктивно выдать замуж сестру, да и Батя тогда все никак не мог понять, зачем им с мамой разводиться!

Второй брак

Хотя первый брак не принес мне ничего хорошего, в 1969 году я решился на второй актерский брак и женился на Люсе… Прошу прощения, на Людмиле Марковне Гурченко!

И опять приключилась та же история. Только, конечно, Людмила Марковна была женщиной намного более серьезной. Во всех смыслах. Женщина с характером! Ты ей слово, она тебе – десять. И она, естественно, требовала ответственности перед семьей, перед домом. И очень остро реагировала на какие-то, так сказать, деликатные вещи, которые возникали по жизни. Как и с первой супругой, из-за гастролей мы стали мало видеться и быстро отдаляться друг от друга по причине разности характеров и темпераментов. Короче говоря, не сложилось до такой степени, что потом мы никогда даже не здоровались друг с другом, хотя и прожили вместе три года… Наши отношения с Людмилой Гурченко – это не несчастная любовь и не счастливая, а, скорее, несостоявшаяся. Она уезжала на съемки, я – на концерты, виделись мы крайне редко, и поэтому ситуация складывалась неразрешимая. Может быть, если бы у нас появился общий ребенок, это изменило бы наши взаимоотношения. Хотя у нее была очаровательная дочь Мария, к которой я относился очень хорошо.

Когда мы поженились, родители Людмилы еще жили в Харькове, и Маше приходилось трудно. Мама довольно грубо с ней обходилась, хотя и любила по-своему дочь. Не знаю, насколько Маша меня любила, но у нас были вполне дружеские отношения. Я ее проводил в первый класс. Она слушалась меня и, когда у них с Людмилой возникали конфликты, всегда бежала ко мне. Я всегда ее защищал. Но после того, как я ушел от Людмилы, с ней больше не общался. Но до сих пор считаю ее талантливой актрисой и человеком невероятных способностей, который мог справиться с любой задачей. На фортепиано научиться играть, на гитаре – пожалуйста, писать стихи или музыку – нет проблем, петь – ради Бога.

Сама Людмила уже после расставания в интервью газете «Комсомольская правда» признавалась, что союз со мной был для нее ошибкой. И как вспыльчивая и стихийная дама в телепередачах, куда ее приглашали, могла наговорить обо мне бог знает что. Например, однажды в передаче Леонида Парфенова назвала меня «темным пятном» в своей жизни. Господи, но я был у нее четверым мужем… Официальным! Ни об одном муже – а после меня у нее еще два официальных было! – она не отозвалась хорошо.

Нельзя так скверно относиться к окружающим! Она даже дочь свою не щадила: отсудила квартиру, хотя у той двое детей. Когда Марк, внук Гурченко, погиб в 1998 году от передозировки наркотиков, Людмила Марковна даже не пришла мальчишку похоронить, не появилась и на похоронах своей мамы. Такой эгоцентризм просто в голове не укладывается. И я сказал себе: «До семидесяти молчу, а потом вынужден буду сказать: «Люся, нельзя так! Мне не в чем перед тобой оправдываться, но если для тебя я «темное пятно», то почему для другой женщины вот уже столько лет – светлое? Ну, не получилась у нас жизнь, так разве мы должны быть врагами до конца своих дней?» Но она до конца дней ненавидела меня за развод. Но не потому, что хотела видеть рядом с собой меня. Просто не любила одиночество. Я случайно встретился с ней на телевидении и все-таки решил поздороваться: «Добрый день, Людмила Марковна!», а она заорала на весь коридор: «Ненави-и-ижу!!!» Я только плечами пожал: «Значит, любишь до сих пор, дура!» И пошел себе дальше.

Ничего плохого я ей в этой жизни не сделал. Наоборот, приобрел квартиру для ее бывшего мужа Саши Фадеева, чтобы она не разменивала их общую, помог перевезти из Харькова родителей, хорошо относился к Маше… А то, что у нас жизнь не складывалась, это естественно. Она на съемках, я на гастролях… И образ жизни, и возраст приводили к каким-то встречам, которые очень, наверное, оскорбляли, хотя это было взаимно. Видимо, поэтому мы и разошлись.

Давно это было, но журналисты до самой ее смерти считали своим долгом спросить у Гурченко о Кобзоне, а у Кобзона – о Гурченко. Естественное, конечно, любопытство, тем более что Людмила Марковна не один раз высказывалась обо мне неблагоприятно…

Вот, например, жадным она меня называла. Жадным!? Ну, во-первых, начнем с того, что когда я был на ней женат, она ни в чем себе не отказывала. Работал я всегда много, и в артистическом мире считался весьма обеспеченным человеком. Поэтому жаловаться на отсутствие каких-то средств и говорить, что я был скупым, по-моему, не может никто из тех людей, с которыми я общался. Я никогда не смотрел на деньги как на средство, которое поддерживает в этой жизни. Я всегда относился к ним легко. Хорошо, конечно, когда они были. Но если их не было, я тоже чувствовал себя нормально.

* * *

Кстати, мы познакомились с Людмилой Марковной в 1967 году совершенно случайно в ресторане ВТО. К тому моменту после «Карнавальной ночи» прошло уже более десяти лет. Так получилось, что мы с ней вместе посмотрели фильм «Шербурские зонтики», и я сразу же уехал в Питер. Наутро созвонились, и у нас начался телефонный роман.

Потом я был на гастролях в Куйбышеве, теперь это Самара. И ко мне прилетела Людмила. Мы уже жили тогда вместе, но расписаны еще не были: как-то все времени не хватало, да и не считали это обязательным. И вот после ужина в ресторане, в первом часу ночи, поднимаемся ко мне в гостиничный номер (кажется, это была гостиница «Центральная»), а дежурная нас не пускает. Я говорю: «Я – Кобзон». Она отвечает: «Вижу». – «А это, – говорю, – Людмила Гурченко, известная киноактриса, моя жена». – «Знаю, – отвечает, – что актриса, но что жена – в паспорте отметки нет. В один номер не пущу. Пусть снимает отдельный и там живет». Смотрю, у Людмилы Марковны истерика начинается, слезы ручьем. Что делать? Звоню среди ночи домой директору филармонии Марку Викторовичу Блюмину: так мол и так, извините, едем в аэропорт, гастроли придется отменить. Он выслушал: «Приезжайте ко мне». Переночевали у него. Утром, после кофе, он везет нас в филармонию, ведет к себе в кабинет, а там уже ждут – дама из загса, свидетели и все такое. Так он нас с Людмилой Марковной и поженил.

Это было время расцвета моей популярности, а вот для нее этот период был достаточно тяжелым. Она пребывала в страшной депрессии: ее популярность сильно упала. Но тем не менее, Гурченко оставалась Гурченко: она пробовалась в один театр, в другой. Со съемок возвращалась с истерикой. И каждая из них почему-то заканчивалась словами: «Это невозможно! Не успеешь заявить о своем желании сняться или сыграть роль, как тебе сразу же лезут под юбку и тащат в ресторан!» Она очень хотела играть в театре, но куда бы она ни обращалась, режиссёры сразу же предлагали ей «койку». А она очень болезненно реагировала на подобное поведение: оно ее унижало. В такой момент я и подставил ей плечо. А она сказала в интервью «Комсомолке»: «В браке с Кобзоном ничего хорошего не было. Он умел сделать мне больно. Начинал подтрунивать: «Что это все снимаются, а тебя никто не зовет?» После этого брака я осталась в полном недоумении, и мне открылись такие человеческие пропасти, с которыми я до того не сталкивалась…». Иногда не сдерживался. А в остальном… Мне странно. Мы ведь особенно в первое время мы были очень увлечены друг другом. Поэтому насчет «ничего хорошего не было» я не понимаю… Во времена нашего брака с Людмилой Гурченко я был молод, популярен, имел много поклонниц. Но мне нравилось и то, что я официально был женат на актрисе, которую знала вся страна. Но, не смотря на то, что Людмила Марковна была ко всему прочему и замечательной хозяйкой, брак с ней не стал для меня тылом. Скорее, он был линией фронта. Мы сами «обостряли» наши отношения своим накалом страстей, который неизбежно должен был привести к разрыву. Однажды во время ее гастролей ей донесли про мою якобы измену, она тотчас отбила телеграмму: «Горбатого могила исправит. Косточка». Я ее называл «Косточка». Я ей ответил: «Каким был, таким и останусь. Горбатый». И мы развелись. После Людмилы у меня был страшно тяжелый год – не то что поисков и раздумий, а, скорее, мощных депрессивных настроений. Тяжело мы с ней расставались.

И еще что важно. Моя мама не была довольна моим выбором невест. Ни первым, ни вторым. Кстати сказать, особенно она была недовольна вторым выбором. Она не любила Людмилу Марковну. Как раз в 1967 году мама переехала ко мне в Москву, так что лично познакомилась с невесткой. Мы с Гурченко жили в квартире на Маяковке, которая ей досталась от предыдущего мужа, сына писателя Фадеева. Помню, как мы с Люсей приехали к маме знакомиться. «Мама, это моя жена». Пауза. Потом: «Как это?» – «Так это!» Мама с Люсей внимательно друг друга оглядели, составили свое мнение и промолчали. В мое отсутствие встречались один-два раза, между ними происходили нелицеприятные разговоры… В общем, потом каждая мне высказывала недовольство. Мама, естественно, всегда защищала интересы своего сына.

Обычная жизнь: гастроли, записи, съемки…

С начала 1970-х годов я строил сольную карьеру. И самый первый выпуск «Песни года» (1971) открывал песней Оскара Фельцмана и Роберта Рождественского «Баллада о красках» в моем исполнении.

Я был на вершине. Лауреат, победитель… Я тогда себе даже американский автомобиль купил – старый «Бьюик». Я его купил, пижонства ради, когда мы расстались с Гурченко. Мне хотелось показать ей свою независимость. Только вот он ломался через каждые сто метров, зато внешне был удивительно красивый…

Но проблем чисто бытовых было много. Как я уже говорил, мне все-таки удалось развести мать с отцом и привезти из Днепропетровска справку, добытую, конечно, «левым» путем, о том, что мама у меня одинокая. Так маму я прописал к себе. А в Пушкино, в Московской области, где у меня жил старший брат Исаак, мы прописали батю. Однако… то ли все это на него плохо подействовало, то ли силы были уже не те, но в 1970 году Бати не стало, хотя мы все его так любили… Любили, как самого родного человека…

А вот чтобы прописать сестру Гелену, ее пришлось выдать замуж за моего конферансье Гарри Гриневича. Дело в том, что он как раз нуждался в отдельной квартире, но купить ее на одного тогда было нельзя. И поэтому и ему понадобился фиктивный брак, какой они и заключили с моей сестрой. А я ему купил за это квартиру. Сестру прописали у него, хотя все продолжали жить, как и жили, у меня в двухкомнатной.

Вот так мы и стали опять жить вместе. Жить-поживать и добра наживать.

У меня шла обычная жизнь: я гастролировал восемь-девять месяцев в году, а когда возвращался, вновь был до предела загружен записями и съемками. И на гастролях я выкладывался по полной. Я, можно сказать, родоначальник этого зверства, когда артист давал два-три, а то и пять-шесть сольных концертов в сутки. Причем, всегда работал живым голосом. Тогда вообще не знали, что такое фонограмма.