Мертвые страницы. Том I

Собака смотрела прямо на него – оттого жуть крепла. Павла аж озноб пробрал, но трусливо отступить или сбежать он не мог: характер не позволял.

Поэтому он занёс вверх руку с топором, намереваясь обороняться. Собака, если это действительно была собака, ибо размером она не уступала крупному волку, рыкнула, взмахнула хвостом и бросилась на него.

Павел заорал, глаза собаки злобно сверкнули красным. Над телом человека взял вверх инстинкт выживания, победив ступор и страх: когда собака прыгнула, обрушившись всей тяжестью на него, то Павел ударил. Лезвие прошло плашмя, лишь зацепив, но и этого хватило, чтобы собака заскулила и, отступив, исчезла в дверном проёме.

Павла колотило мелкой дрожью, адреналин спал, и оттого стало очень холодно. Он вышел из хлева, прикрыл дверь и только сейчас обнаружил, что навесной замок отсутствует, словно его сняли специально. «Божена ведь предупреждала ночью не выходить!» – пронеслось в мыслях.

Павел пожал плечами. Сейчас больше всего на свете хотелось прилечь и укрыться с головой одеялом. Грёбаная чёрная собака разбудила детский страх, теперь только о ней он и будет думать. Она ведь выглядела как та, большая чёрная и страшная тварюга из его кошмаров. Один к одному.

Но Павел заставил себя проверить курятник и убедиться, что большая часть кур на месте.

Толстая крепкая дверь в курятник плотно закрывалась на щеколду снаружи. Такая задвижка любому вору на руку, но не зверю – подсказал внутренний голос. Но Павел слишком устал и перенервничал из-за собаки, чтобы заставлять себя об этом думать.

Вернувшись в хату, он снял куртку и разулся, а на кровать забрался, не раздеваясь. И, согревшись, сразу заснул. А во сне услышал чувственный женский шёпот, который настойчиво звал со двора: «Иди ко мне. Павел. Иди же». Шептали так сладко и маняще, так возбуждающе, нашёптыванием обещая запредельное наслаждение, что даже мысли воспротивиться у Павла не появилось. Наоборот, хотелось поскорее увидеть шептунью и воспользоваться предложенным.

А вот на дворе, как наяву, всё было: и кусачий морозом холод, и россыпь далёких, ярких звёзд на чистом небе.

Шептунья стояла напротив крыльца, в белом тонком платье до пят, с глубоким вырезом, красиво подчёркивающим стройную женственную фигурку. Лица её Павел не мог рассмотреть, но был уверен, что женщина очень красива.

Она рукой поманила Павла к себе и так чувственно прошептала его имя, что кровь парня закипела от вожделения. Ноги сами понесли его к ней, и вот, вопреки темноте, он увидел её пухлые, сочные красные губы, как ягоды малины, на красивом лице.

Её руки притянули его к себе, обнимая неимоверно крепко, а губы впечатались в его рот – пьяняще сладкие, как та напитанная солнцем зрелая малина. И вот женский язык проворно оказался во рту Павла, слился, играя с его языком. Руки красотки полезли к нему в штаны, шаловливо стиснули пах. А затем она резко укусила его за язык и стала сосать кровь. Павел от боли дёрнулся, но освободиться не смог. Язык во рту онемел, как если бы в него вкололи наркоз. В ушах зазвенело, и она его отпустила. А затем как захохочет, громко и жутко, так что у него волосы на затылке встали дыбом.

– Теперь ты помечен, – зловеще произнесла красотка голосом Марьяны, и на секунду она и выглядеть стала, как Марьяна.

Павел обомлел, когда собрался было бежать, а сам с места сдвинуться не может, как и кричать: язык онемел, а ноги словно задеревенели.

– Послужишь мне, – хихикнула красотка.

Её лицо дрогнуло и пошло рябью, смотреть на неё Павлу стало невыносимо. Она взяла его за руку, сжала до боли, до звона в ушах, а потом дунула в лицо так, что мысли в его голове враз исчезли, а сама голова стала пустой, как воздушный шарик. Вот Марьяна ли, не Марьяна и потащила его за собой, и бежали, не то летели. Но как оказались на перекрёстке у колодца, Павел не понял. Весело ему вдруг стало. Посмотрел на огромный костёр и голых баб и мужиков, бегающих вокруг костра друг за другом с улюлюканьем и хохотом. На снегу были перья и кровь, а лица и рты у бегущих вымазаны красным.

Его снова схватили за руку и стали раздевать ловкие женские пальцы. И накатило такое сильное возбуждение, дикое и животное, одним словом – первобытная похоть, что всё равно стало, Марьяна ли перед ним, или нет, лишь бы имелась дырка между ног. Павел застонал, замычал, когда его потащили к костру, хотелось иного.

– Потерпи, – усмехнулась обнажённая женщина, которая вела его за руку. Кажется, таки Марьяна, ибо за её спиной имелся горбик. Но и её Павлу сейчас хотелось сильно, до чёртиков.

Стоило подойти к костру, как танцующие вокруг него, расступились, впуская их. Кто-то из женщин приложил к его лбу липкие и пахнущие медью пальцы. Пламя гипнотизировало, дым пах горько и одновременно сладко еловой смолой. Его взяли за руки и закружили вокруг костра, что-то напевая при этом. Вскоре стало жарко, весело и хорошо, а потом, когда круг распался на пары, то Марьяна собственнически схватила его, утаскивая прямо на снег, который отчего-то не ощущался холодным. И, повалив, оседлала, резко насаживая на себя, и поехала на нём, как на жеребце, заездив и измотав до полного изнеможения. Вскоре кости Павла превратились в кисель, в паху горело, и казалось, что вместе с семенем она вбирала в себя и его жизненную силу. А ещё мерещилось (или то на самом деле было?), что объезжала его то горбунья Марьяна, то уродливая, пыхтящая и сопящая старуха с обвислыми грудями, то стройная красотка с телом богини… Но, когда, наконец, Марьяна насытилась и с хохотом слезла с него, обессиленный Павел погрузился в чёрное, обморочное забытьё.

– Пей, Павлуша. Кому говорю, открывай ротик и пей, – приговаривала Божена, пытаясь всунуть в рот Павлу ложку.

Он замычал, завертел головой, хотел задать вопрос, но вместо звуков изо рта вышло всё то же мычание. Голова кружилась, тело словно одновременно налилось свинцом, став непомерно тяжелым, а то неожиданно становилось легче гусиного пуха. Такое, кажется, полетит – стоит вздохнуть, а в голове звенело, желудок крутило, и Павел снова и снова исторгал из себя едкую желчь.

– Полно тебе. Пей, полегчает, – снова приставала с ложкой Божена.

Она сидела на табуретке рядом с кроватью, где он лежал. На полу, возле табуретки, Павел в свете керосиновой лампы рассмотрел трёхлитровую банку с мутным содержимым и чем-то круглым, плавающем в жиже внутри, одновременно похожим и на медузу, и на чайный гриб. Ему очень хотелось пить, и Павел промычал, наконец, с трудом выдавив из себя слово «пить». Божена же насильно приложила ложку с жижей из банки к губам Павла, выговорив:

– Глупенький, непослушный Павлуша. Видишь, как оно теперь вышло, что за непослушание-то наказали…

Он едва собрался что-то сказать в ответ, в мыслях вертелось слово «врач».

– Хватит, дёргаться, лежи тихонько.

Божена насильно впихнула ему ложку в рот и вдруг, пригвоздив тяжёлым взглядом, заставила помимо воли проглотить едкую, солоноватую жидкость, отдающую рыбой. А от неё ему и полегчало. Боль в желудке, горле, кишках, что буквально минуту назад стягивала тело в узел, пошла на спад. Осознав это, Павел сам открыл рот.

Божена улыбнулась и, поставив банку с пола себе на колени, зачерпнула ложкой мутную жидкость и напоила его. И так повторила несколько раз, затем убрала банку с колен на пол, погладила Павла по голове, как маленького ребёнка, и, тяжко вздохнув, ласково прошептала:

– Спи, Павлуша.

И он заснул. А снилось ему яркими, как наяву, обрывками детство, тот самый день, когда он с родителями приехал погостить к Божене на юбилей.

В дороге, как и дома, родители спорили. Мама ведь в который раз ехать не хотела, а папа её уговаривал: мол, единственную пожилую родственницу в восемьдесят лет не навестить – грех.

Тогда в поезде они пили чай, и мама вдруг перешла на шёпот, но Павел всё равно услышал её слова о том, что в деревне живёт самая настоящая ведьма и с детьми туда приезжать нельзя. Затем отцу рассказала, тоже шёпотом, что… Так ещё свою дочку, маму мамы Павла, заклинала Божена, просила в каждом своём письме, умоляла НИКОГДА не приезжать.

Павел во сне чётко вспомнил, как, проговаривая всё это папе, его мама внезапно повысила голос, сказав, что, когда выросла, считала прочитанное в письмах сказками. А Божену умалишённой старухой. Но позднее стала сомневаться.

А ещё мама вспомнила, что мать заставила её поклясться никогда не приезжать в деревню.

Только вот Божена сама внезапно позвонила и пригласила их приехать, а звонок принял папа и сразу согласился. А мама как узнала, обомлела, не поверила, что Божена звонила, хоть папа и адрес назвал, и фамилию с отчеством. А затем закатила истерику и долго не могла прийти в себя, рассказав папе про письма от Божены, которые ей передала мать, наказав в деревню не приезжать. Они тогда говорили громко и спорили, и Павел всё слышал, только ничего толком не мог понять.

Отец в поезде, в который раз спокойно выслушав маму, начал её убеждать, что то, что она рассказывает, – просто глупые бабские суеверия и чушь. Затем обещал защищать как ее, так и маленького Павла. А сыну, который сразу папе поверил, подмигнул. Ведь как ему было не поверить: отец крепкий, как шкаф, широкоплечий мускулистый мужчина, у которого в шкафу лежала медаль за соревнования по боксу.

Павел во сне застонал, заворочавшись, но так и не проснулся. А сон из спокойного, полного воспоминаний, резко переходил в кошмар, где маленький Павлик, уставший от задушевных разговоров подвыпивших родителей за столом у Божены, от жаркой натопленной хаты, незаметно для всех вышел во двор поиграть.

Но во дворе ему было скучно, а городскому маленькому мальчику интересной казалась сама деревня. И он, открывая и выходя за калитку, даже подумать, не мог, что может в ней заблудиться или, то, что с ним может случиться что-то нехорошее. Нет, такого просто не могло быть, ведь иначе родители бы его предупредили.

И это что-то нехорошее, а потом забытое хотело там, во сне, произойти снова, но Павел проснулся раньше, встревоженный, с колотящимся сердцем и с ощущением грядущей беды.

Его лихорадило. Хотелось пить, и в бреду Павлу казалось, что в его размягчившиеся в теле кости натолкали битого стекла, ибо иначе почему болью отзывалось каждое движение?

– Бо-бо-жена, – едва ворочая языком, позвал прабабку. В хате было темно и тихо. Снова её позвать Павлу сил не хватило, и он лежал, раскрывшись, уставившись в потолок.

Минуты тянулись мучительно медленно и длились часами. Мысли Павла путались, наседая одна на другую, нелепые, бестолковые, и этим все, как одна, страшные, так что трудно понять, где сон, а где явь. Но ему срочно нужна была помощь и врач.

Когда уже придёт прабабка? Скорее бы пришла. Тогда он сразу попросит – нет, потребует у неё вызвать врача, ведь иначе умрёт. Так было плохо.

Вскоре пить захотелось сильнее, язык во рту Павла распух, а его дыханье выходило с груди со свистом.

Он должен найти в себе силы и подняться с кровати. Встать, чтобы хотя бы попить. С такой решительной мыслью Павел свалился с кровати на холодный пол.

Скрипнула дверь, пришла Божена и, вероятно, услышав, как он упал, или чувствуя неладное, бросилась сразу к нему, даже фуфайку не сняла. Она легко подняла Павла с пола, как малого ребёнка, и уложила в кровать. Затем включила свет и напоила, но не водой, а той солоноватой омерзительной жижей из банки, которая, оказывается, стояла в комнате, у батареи. На этот раз Павел не спорил, а просто пил, пока не отяжелел, раздувшись его живот, а потом, когда резко накрыло облегчение, – заснул.

Новый сон разбередил ещё одно забытое нехорошее воспоминание.

Стоило маленькому Павлу из прошлого выйти на улицу, осмотреться, как мальчик увидел молодых худых, с измождёнными лицами мужчин, в свободно сидящих на них, как с чужого плеча, куртках и брюках.

Они, стоя на четвереньках, прыгали по снегу, затем снова вставали и шли уже нормально, как люди, только сильно сутулившись и выставив вперёд руки, но почему-то приоткрывая рты, откуда вытекала слюна, которую мужчины периодически вытирали руками. А ещё они часто с натугой стонали, вытягивая из себя протяжное «и-ии», словно других звуков не знали. За стонами следовали харкающие плевки себе под ноги.

Странные мужчины хоть и пугали, но сильно заинтересовали Павла, и он сам не заметил, как, следуя за ними, заблудился, а те вдруг как сквозь землю провалились.