Разные грани и лица любви

директором фабрики, почему не женат – никто не знал. И меньше всего на свете это интересовало Лизу. Хотя она и знала, что выйдя замуж за него, она наконец избавится от этой страшной жизни на чердаке, но все равно день ото дня она все больше избегала случайных встреч со своим директором. Она никогда ни о чем не просила его, никогда не пользовалась его благосклонностью, хотя и постоянно вспоминала последние слова матери. Может когда-нибудь она б и приняла его предложение руки и сердца, если б не один осенний вечер, который не изменил ее судьбу, а именно и был ее судьбою.

– Ани и Сашик

Она сидела и смотрела из окна. Легкая шаль как-то жалко и неаккуратно полувисела на ее сьежанных плечах.

Он ходил по комнате, гремел посудой, спотыкался о старый паркет, который так и трещал от его топота, искал сигареты, бормотал что-то под нос, сердился, жаловался на мир, на советскую власть, а точнее на осколки власти разваливающейся державы, на несправедливость жизни, то и дело задавая вопросы богу и кляня его за то, что он покинул человечество, отвернулся от него, и сразу же просил прощенье за бред

жалкого, простого смертного.

Она его не слышала, не видела, ей очень хотелось прикурить, но муж, общественные правила и вообще много чего не позволяли ей этого сделать. А так хотелось почувствовать себя американской актрисой с длинным мундштуком в руке, в тонких

черных перчатках и кольцами поверх них, в элегантной шляпке, в дорогом серебряном платье и длинным жемчужном ожерелье на груди.

Ей было сорок четыре, как и ее мужу – вечно небритому, угрюмому, рано постаревшему чернорабочему Сашику. Она не разучилась еще мечтать, как

семнадцатилетняя девочка, какой она часто себя вспоминала и горько грустила. Боже мой, как же она была влюблена тогда в веселого, юморного, высокого шатена с сине- синими глазами – в своего Сашика. Весь мир был тогда влюблен в него, все девченки Ленинакана, а он… он только и смотрел на нее ласковым, безоружным взглядом.

Она помнила тот день, то самый лучший день, когда она шла за молоком в магазин, и день был такой же теплый (прям как сегодняшний, спустя двадцать семь лет): на ней было бежевое платьице и туфли на модном каблучке, она словно летела на них по солнечным незатейливым улочкам родного города, вдали дымел завод, и даже в клумбах его дыма она видела его улыбку, его черты…, которые в один миг вдруг очертились перед ее лицом, и голос донесся словно из другого мира,

– Куда же ты, Ани, так бежишь?

У нее земля расплылась под ногами и от этой невесомости она потеряла дар речи.

– Позволь мне донести твою сумку с покупками до дома.

Она снова промолчала, но сумка, словно сама по себе перешла в его руку.

– Хороший день, не правда ли? – не угоманивался он.

Тогда он умел все, он знал все, он был лучше всех. И в тот вечер он – ее бог, ее мечта, ее вечера грез, ее ожиданье счастья, ее слеза, ее тоска, ее герой – попросил ее руки у ее отца…

– Ани, где мои сигареты в конце концов?! Не сиди с лицом дохлой рыбы, встань, найди их. Быстро, быстро, курица!

Но даже этот ужасный крик пьяного мужа не пробудил ее от воспоминаний.

Эти сцены, скандалы, крики были настолько привычны в их доме, что она уже и не реагировала, и не потому что не хотела или была безвольна, а потому что уже сил не хватало.

Он продолжал материться, оскорблять ее, но она сидела тихо, словно и вправду дохлая рыба. Это еще больше разъярило его, он разбежался в тесном пространстве комнаты и размахнулся, чтоб ударить ее, но рука повилса в воздухе.

– Папа, не бей маму! – детский плач привел Ани в чувства. Она вскочила, шаль соскользнула на пол, подбежала к ребенку и, словно неживая, глядя сквозь него, стала успокаивать мальчика, – «Не плачь, дорогой, не плачь, папа не хотел, все хорошо, иди спать…» Она вышла с ним из комнаты.

Саша долго смотрел в пустое пространство в дверях. Это было уже невыносимо. Нищета… как же это так получилось? Когда? Он же был лучшим во всем. Он нашел наконец свои сигареты – они лежали на столе, на самом видно месте. Достал сигарету, но так и не закурил. Упал бревном на стул и долго сидел с оледенелым взором, сжимая между пальцев сигарету, пола она вся не размялась и распалась в его почернелой, огрубевшей руке. И вспоминал тот день, тот самый лучший день, когда нес ее сумку с молоком до самого ее дома.

– Кати и Эрни

Апрельское солнце. Апрельский Париж. Апрельское настроение. Апрельское небо – высокое, нежное, такое, каким оно бывает только в апреле, только в Париже. Она шла домой выбирая дороги-тротуары солнечной стороны, и лучи смеялись и искрились в ее темно-золотых волосах, рассказывало свои небылицы и фантазии в ее голубых глазах, и сверкало и отражало весь мир французской реальности на поверхности ее глянцевой папки. Шла она долго, откладывая поездку домой, проходя пешком от одной стации до следующей станции метро. Ей не хотелось домой, там ее никто не ждал, хоть и жила она уже шесть лет с любимым мужчиной. Но с недавних пор дом стал для нее чужим, неживым, нетеплым. Каждодневный быт, суета, работа притупили всю прелесть житья вдвоем в любимом районе Парижа.

– Леша и Лиза

Ветреный, ветреный день. Октябрь торжествовал своей красотой и жестокостью. Солнце сквозь дождь, дождь сквозь солнце. И этот день был безукоризненно прекрасен. С утра лил ливень, потом кто-то словно разорвал подвесу из серого занавеса туч, и небо заблестело, засмеялось лазурной чистотой. И золото так и засверкало на ветвях. И ветер, неугомонный, вольный, он метался по кронам осин, дубов и черемух, от окна к окну, ища что-то или может кого-то, словно неся в себе послание, словно он знал что-то, чего не знал никто, и это что-то он знал давно, и сейчас пришло время открыть письмо адресату.

Листья… они были тысячами листьями – все об одном, все они лишь одно заветное послание чьей-то душе. И эта душа сейчас в укромном сумраке глядела отключенно и бездумно на мятый лист бумаги с оторванным клочком с краю – это был дар тех самых листьев когда-то давно, настолько давно, что ей казалось, что это было в прошлой

жизни или может и не было никогда. Но ведь кто-то нарисовал этот портрет, кто-то, кого она любила всю жизнь, а может и все предыдущие жизни тоже.

Стук. Стук в дверь. Она с удивлением посмотрела на нее. Оцепенение медленно отпустило ее сознание, она подошла к двери. К ней изредка ходили в гости швейки- подружки с фабрики, но она никого не ждала. За дверью было тихо, за дверью была другая жизнь, там было что-то… важное. Она открыла дверь, которая со скрипом открыла ей новый этап в ее судьбы – продолжение истории.

А за дверью никого. Большие глаза Лизы медленно осматривали мир за порогом ее конуры. И ветер. Словно желая оттянуть на несколько минут изумительным шоу оглашение долгожданной новости, как и годы назад или может века назад, метал и кружил алые и желтые листья… Лиза не закрывала дверь. Восхищенно следя за пестрым ворохом воспоминаний из детства, она улыбалась и кружила вместе со спутниками и вестниками ее любви. А листок бумаги с портретом мягко качался и шуршал в ее руке. Потихоньку пейзаж стал расплываться в общих охровых тонах в ее глубоких любящих глазах. Пыль и ветер… С лезы потекли из глаз, исторгая из ее сердца всю боль потерь, одиночества, любви, нищеты, тоски. Она опустила взгляд на стертый, почти невидимый образ на листке. Как много воды утекло с тех пор.

«Леша.» – тихо протекло по ее мыслям, по уголкам ее трепетной, измученной души, неся единственный факел света ее жизни.

На миг прийдя в себя, она заметила, как кто-то стоит перед ней и ломит себе руки. Машинально подняв глаза, она увидела лишь два черных огня из-под бровей, до боли знакомых два черных огня.

– Леша…

– Лиза.

– …

– Елизавета Анатольевна! – на этот раз он не растерялся и не бросился бежать. На этот раз он пришел, чтобы остаться. – Я нарисовал много новых портретов. И все они ваши. Можете выкинуть этот старый лист бумажки. Он не достоин вас.

– Я сохраню его до конца своей жизни…

– Леша и Лиза

Их счастье начинается резко без увертюр и прелюдий. Ни свадьбы, ни венчания, лишь вечер со свечами, ромашки вместо роз, бежевое скромное платье, белая ленточка в волосах. А потом вся их месячная зарплата обменялась на золотые тоненькие колечки. Она собрала свои пожитки и перебралась к нему, всего на несколько улиц выше ее «норы». Все это время он был недалеко. Он жил, рисовал и думал о том, где же она теперь, жива ли, помнит ли мальчика, что вечно смотрел на нее, как завороженный все годы юности.

Он нашел ее случайно. Однажды, когда блуждал по городу в поисках музы – кого-то, кто хоть немного будет похож на Лизу, он увидел девушку, собиравшую ромашки и листья подорожника. Он стоял и словно фотографировал эти волны волос, красную заколку в них, изгибы руки, стана, движения пальцев… В тот миг он и не мечтал, что это именно Она. Но вот она устала сидеть на корточках, и медленно встала. Оборот головы, знакомый профиль и взгляд каре-желтых глаз в высь, на солнце, которое почти скрылось за облаками.

Вот он опрометью бежит домой, бежит, чтоб рисовать, рисовать! Мысли путались в будущих оттенках картины, пальцы уже сложились так, будто он уже держит кисть. Кадры ее волос, красной заколки, очертания плеч, локтей, шеи быстро сменяют один другого во взволнаванном сознании гения. И лишь одна дерзкая, ошеломительная мысль останавливает этот творческий круговорот в его голове: «Ты нашел ее! И потерял… Беги обратно, ведь ты, может, ее больше не увидишь». Восхищенная муза уступает место страху потери, и он бежит обратно – на свет своего единственного вдохновения. Конечно, он нашел ее, и, конечно, проследил, где она живет. И сердце его заныло, задохнулось, заскрипело от одного вида старенькой двери в ее дом.

Целый месяц он следил за нею днем и рисовал ночью. И вот однажды на рассвете он понял, как бесплотна его муза, она Лиза ему нужна рядом с собою, а не на неживых холстах. Он решил пойти к ней и рассказать ей обо всем, даже если ее дверь закроется в щепки перед его лицом.

– Ани и Сашик

И жизнь так и текла, словно в кадрах какого-то старого грустного фильма какого- нибудь неудачного сценариста и режиссера с больной душой и философией. И лишь погода в этом фильме не соответствовала общему тяжкому настроению. Какой же это был теплый декабрь! Каждый день словно нес в себе надежду на лучшую жизнь, на улыбку… Это солнце сияло для тех, кто потерял всякий смысл в жизни, кто не ждал чудес ни от кого. Люди жили словно в забытьи, в страхе перед будущим в стране, которая разваливалась на глазах, в огромном Советском союзе территорий и государств, которые гнили изнутри, подчиненные чьей-то воле, подчиненные приказам и смерти, и теперь изнывающие за глоток свободы. Стены рушились прежней власти, а вместе с ними и привычный уклад жизни, вместе с ними рушилось и все хорошее, что было в их жизни и жизни их отцов.

Но солнце улыбалось, солнце знало толк в счастье, солнце было своего мнения насчет судьбы всех и особенно насчет судьбы армян… Оно было спасение людям бедным и несчастным, людям в нищете таким, как Ани и Саша. Она постянно смотрела в окно: это было своеобразным самогипнозом, самолечением, тепло извне проникало в истрепанный временем и ветром ее дом, проникало в каждую щель на рассыпающемся потолке, маялось между трещащими паркетинами; на стенах с желто-коричневыми

жирными обоями, которые когда-то были голубыми; в каждой комнатке с койками с покрывалами из лоскутков; на столах, один из которых противоестественно каким-то образом держался на трех ножках; на табуретках с облупившейся краской; в пустых шкафах, забитыми лишь грязно-бежевым постельным бельем, которое когда-то было ее приданым; в пыльных чемоданах со старыми игрушками и барахлом… Все было неважно, когда она смотрела в окно, и свет проникал в ее уставшую, увядшую душу. И она думает о том, что хоть в этом году ее дети не мерзнут. Пока что… Ведь у них нет ни теплых курток, ни сапог, только свитера, связанные ею из нитей, изрядно

выеденных молью. Каждый день она видела, как ее дети идут в школу в рваных

ботинках, в дырявых носочках, и видела раны на ступнях там, где прорволась подошва. Она надолго запиралась в ванной и радала, сидя на холодном бетонном полу.

Старшая дочь пыталась помочь матери. Ей было уже двадцать семь. В те годы в Армении в этом возрасте было уже очень трудно выйти замуж. Работы в Ленинакане было трудно найти. У нее ничего не получалось. Имея счастливое детство, любящих родителей, бабушек и дедушек, она росла, как принцесса в своем королевстве любви и исполняемых капризов. Но время шло и оно было беспощадно к ее родине и ее семье. И вскоре радостное детство переросло нервное, тяжелое отрочество. Она оказалась замкнутой, недееспособной девочкой. Вопреки завереньям врачей ее детская эпиллепсия не исчезла в подростковом возрасте, приступы становились все чаще и опасней. Из-за издевок одноклассников, подростковой жестокости по отношению к слабым ее забрали из школы, которую она ненавидела. И с тех пор она дни, а потом и годы проводила в своей комнате с единственными своими друзьями – куклами. В свои двадцать семь она не знала мужской любви, ласки, доверия, но с обожанием относилась к своему младшему брату, которому только исполнилось одиннадцать.

Давид выл удивительным ребенком: умным, понимающим, успевающим и уроки, и подлатать себе сорочку, и помыть посуду после своей скудной еды, и подзаработать для семьи, раздавая по выходным газеты по домам, таща на себе огромый тюк с