Разные грани и лица любви

Снег. Это пушистое белое чудо, состоявшее из бесконечного количества чистых белых бабочек, таких же как ее любимый сынок, пугал ее сегодня, как ничто и никогда, несмотря на то, что сияло глязно-желтое, словно туманное, солнце и она взмокла в теплом синем платье, которое она одела сегодня, словно этим ярким цветом защищаясь от мыслей о зиме, о страхе, о судьбе…

Дети Долунц (а их было шестеро) обожали свою пухлую, внимательную, немного неземную свою нянечку. Сказки, которые она им рассказывала, старо-армянские песни, которые напевала, яблочные пироги, которые им готовила они считали лучшим в своем детстве, которое было освещено богатством родителей и омрачнено их холодностью и занятостью своей газетой, делами, машиной, которая была в то время роскошью в маленькой Армении.

Ани зашла в их доми, и мягкий звук закрывшейся за ней большой дубовой двери особо больно отозвался в ней скрипом белой облупленной двери в ее домишко. Дети с криком радости сбежались к ней вниз. Младшему было три года и он больше всех

любил тетю Ани. Он стал с особо довольным видом показывать ей свои новые бутсы, которые светились разными цветами при ходьбе. Своей маленькой головкой он думал, что она обрадуется его обновке так же, как он сам. Она смотрела на это новое «чудо», придуманное американской обувной фирмой, с какой-то злой изумленностью. Потом она медлено перевела взгляд на огромный красный чупа-чупс в руке другого пацана. И изумленность перетекла в холодность и отрешенность в ее потухших глазах. Потом резко она моргнула в сторону старшего сына, у которого в руке напыщенно покачивалась теннисная ракетка «Nike», и желтый новенький мячик «удивленно» выкатился из ладони подростка. Ани подняла глаза с закатившегося в угол мячика и по очереди заглянула в шесть пар детских глаз. И мысли путались в одной смертоносной грусти в уголках ее блеклых безжизненных очей: «В чем разница между этими глазами и глазами моих детей? Чем же руководилась судьба, когда щедро раздавала кому-то свои дары и отнимала последнее у моих добрых, порядочных чад? Какая же чертова рулетка делает кого-то фаворитом жизни, а другого изгнанником?.. Кто же, кто так

жесток в своей любви и презрении? Неучто ли Господь?..»

Слезы бесконтрольной горечью потекли по щекам несчастной женщины. Ошелемленные ее видом дети Долунц отступили на шаг, не понимая что нужно делать. Несприспособленные к горю, к слезам, к чужой боли, они не умели на них реагировать. Лишь самый младший на своих ботинках-светлячках каким-то подсознательным порывом кинулся и обнял ее колени, в свою очередь ее пальцы таким же подсознательным движением опустились и нежно погладили ребенкам по шелковистым волосикам. Он заплакал. От счастья. Сам не понимая за что, но у него

было ощущение, что его простили. Она простила им их счастье, они простили ей ее

несчастье. Облепив тучную свою нянечку, дети стояли в немой картине своей

единственной любви на свете, в любви к чужой маме, единственной любви в своем капризном, самодовольном, беспроигрышном существовании. Ибо с нею они были детьми, а с остальными маленькими владыками. Он не выбирали этот путь – он сам выбрал их, и Ани простила их за это.

– Кати и Эрни

«Опоздание на работу. Дождь. Боль в горле. Воспоминания и самопризнание, что человек, с которым я живу, не любит меня. Да… прекрасный денек.» – думала Кати, сидя в тихом кафе на тихой улочке, спиной к залу и глядя сквозь не совсем чистое стекло окна, за которым остановилсяна остановке большой автобус, с которого ей улыбалась большая фотография младенца рекламы детского питания. «Малыш… как

бы я хотела ребенка. И почему я всегда говорила, что материнство не для меня? Может и Эрни хотел? А кто поймет его?! Я давно его не понимаю, может и никогда не понимала.“ – Взгляд Кати с отчаяньем проводил уезжающий автобус. – „Неправда! Я и сейчас его понимаю и люблю, просто мы разными стали. Может нам разойтись? Мне надо дать ему уйти. Но как, если я даже о нем не думать не могу, без него дышать,

работать, спать не могу! Какая я жалкая… Это всего лишь моя жизнь: ничего важного, ничего глобального. Конечно, я должна покинуть его, и нет в этом трагедии. Народы убивают друг друга, дети голодают, терракты советшаются, настоящие трагедии происходят на свете повсюду прямо сейчас где-то, пока я здесь ем свой шоколадный круассан и сокрушаюсь над своей жизнью. И зачем Господь до сих пор нас терпит? Он подарил нам все: мир, вселенную, жизнь, природу, счастье, свою любовь, умение самим любить, доверять, познавать, верить, видеть, творить чудеса, созерцать,

улыбаться, мыслить, мечтать, творить! Он внедрил в нас частичку себя, ведь мы умеем создавать, созидать, как Он! Вот и Эрни: в нем тоже есть частичка Бога, он созерцатель и созидатель. Он так любит жизнь и людей, любит радость и печаль, солнце и снег, он умеет ненавидеть и обожать, презирать и восхищаться… И он любил меня. А я так и не научилась или может разучилась быть частью его красивого и разноцветного мира, я упала в бездну своих разочарований, своих внушений и страхов, своей вечно- пасмурной осени и эгоизма. А ведь когда-то я тоже умела смеяться и любить этот сумашедший мир… вместе с ним.»

– Лиза и Леша

– Антон Антоныч, пожалуйста, отпустите мою руку, я замужем и очень люблю своего мужа. Мы, конечно, живем небогато, но я не уйду от него НИКОГДА.

– Никогда не говори никогда, милочка. – тон Антоныча в миг стал ядовитым, мстливым и презрительным. Но это только на миг… Он отпустил ее руку и Лиза опрометью побежала к двери.

– Елизавета Анатольевна… – его голос прозвучал настолько уважительно и мягко, что она не смогла не обернуться. – Я повторюсь: когда бы вы ни пожелали прийти ко мне, стать моей женой, принять должность руководителя фабрикой… мои двери и сердце будут открыты. Ваш муж… вы ведь знаете… рано или поздно его неприличные работы

и натурщицы… всему ведь однажды придет конец.

– О чем вы? Какие работы? Мы честные советские люди! – сознание уже уловило суть его слов и даже их правдивость, она все поняла, но гордая с детства ее натура не могла даже допустить мысли об измене ей и советской цензуре… – Вы не знаете о чем говорите! При всем моем уважени к вам… – ее тон стремительно повысился, она ухватилась за дверную ручку, словно это был единственный оплот всей ее жизни. Она смотрела в его глаза, словно раненный зверь.

Поняв, что все козыри теперь в его руках, он прямо, но не жестоко посмотрел на нее и спокойно извинительно произнес:

– Простите меня. Я не знал, что вы не знаете. Виноват… Но, может, это и к лучшему. Она ненавидела его за эту правду, но женское любящее сердце оказалось сильней и ненависти и правды.

– Антон Антоныч, не извиняйтесь. Я все знала. Я останусь с ним до конца.

Запотевшая рука с трудом повернула ручку двери, и она уже бежала в маленький

дворик, в замкнутый мир своего мужа, своего гения, который в миг превратился для нее в мир порока.

– Лиза, куда вы? Я люблю вас… Он не достоин вас! Елизавета…

Но она уже не слышала его голоса, она лишь видела мысленно дверь мастерской, к которой бежала сейчас вся ее сущность, все прошлое и все будущее. Она бежала, по дороге потеряв косынку, а люди смотрели ей вслед и пожимали плечами. Ей просто хотелось поскорей открыть эту дверь и переступить за порог факта.

Дверь. Деревянная, сложенная из отдельных досок, меж которых были щели, сквозь них во тьму потусторонней жизни мастерской просачивался свет, ветер, дождь на наискосок, а может даже взор Неба, но не проскальзывало общество, правительство, красная армия, Лиза… Потому что тем, кто был за этой дверью, было все не важно, для них жили лишь слова «искусство», «страсть», «вдохновение»…

Иногда Леше надоедали безжизненность и сухость холста, он подходил к Натали и рисовал прямо на ее теле. Так жила на спине натурщицы несколько дней черная

бабочка, нарисованная гуашью. У нее были красные глаза, а из головы вылезал огромный, острый рог, как у легендарного единорога. Это существо отожествляло собой неземную жизнь, сказочность, свободу, и в то же время грусть и злость на жизнь и неволю.

Так же на ее смуглом твердом животе жил синий пегас, нарисованный масляной краской. Его вверх раскрытые крылья, доходившие до груди, источали синюю кровь. Он стоял на дыбах, и под его передними копытами, которые повисли в воздухе, немой стаей, нагроможденными друг на друга лежали крошечные голые люди,

бесформенные, бесполые, в ужасе открывшие зияющие черные рты в немом крике… Их ожидала смерть под копытами разъяренного крылатого коня, и это значило победу над слепым, глупым обществом, победу искусства над цензурой, над людской