Зигзаги жизни. Проза XXI века

Война шла далеко. В Челябинске не было воздушных тревог и, тем более, бомбёжек. Но город жил трудной жизнью. Все напряжённо слушали последние известия по радио, переживали. Были очереди за хлебом и другими продуктами, которыми отоваривали карточки. В октябре не включили паровое отопление, обещали затопить через месяц-полтора. Зима началась с сильных морозов. Кухня у нас была большая с кухонной плитой, которая топилась дровами. Нам сделали в кухне двухъярусные кровати, мы с бабушкой спали внизу, а Рудик – на «втором этаже». Папе привезли самодельный электрический обогреватель – асбестовая труба на ножках, обмотанная спиралью (как на электроплитке). Папа с мамой спали в спальне и на ночь включали это чудовище, которое на день прятали под кровать и чем-то ещё прикрывали, так как пользоваться в квартирах электрообогревателями категорически запрещалось, и бывали проверки. В большой комнате температура воздуха опускалась порой ниже нуля… Я, одевшись как на улицу, ходила туда днём гулять – меня одну ещё во двор гулять не пускали, а бабушке гулять со мной было некогда. Ещё в этой комнате после стирки вешали сушиться бельё, оно замерзало, как на улице, но через несколько дней высыхало.

С дровами были сложности. Держать дрова в квартирах запрещалось, во дворе стояли общие сараи для дров, но дрова там долго не лежали – куда-то исчезали. У нас на кухне над плитой была глубокая ниша, не знаю для чего. Когда нам в очередной раз привезли дрова, решили их сложить в эту нишу. Завесили нишу занавеской. Через некоторое время прибежала комендант дома, ей кто-то сообщил, что в квартиру носили много дров. Она кричала, что дрова надо отнести в сарай. Бабушка ей сказала, что никаких дров в квартире нет. Комендант обежала всю квартиру, заглянула в кладовку, под кровати, но дров не нашла. За занавеску над плитой она заглянуть не догадалась.

Ванных комнат в квартирах нашего дома не было. Меня обычно мыли на кухне в корыте. Мама и бабушка раз в неделю ходили в баню. Чтобы купить билет в баню, следовало представить в кассе справку, что отработан час на пилке и колке дров во дворе бани. Иногда мама одна отрабатывала два часа, иногда они с бабушкой ходили туда вдвоём и брали меня – я крутилась рядом, играла со щепками. Как решался вопрос с мытьём папы и Рудика, я не помню.

Мне кажется, ещё до Нового Года в нашем доме была организована платная прогулочная группа для детей дошкольного возраста (5—7 лет). Меня в эту группу записали, и я ходила на прогулки до весны. Мы, около десяти детей, живущих в доме, собирались во дворе и в сопровождении руководительницы группы шли гулять на два часа. Недалеко от нашего дома (минут 10 ходьбы) располагался большой городской парк. Чаще всего мы ходили гулять в этот парк. Дорожки там были не чищены, но люди протоптали тропинки, по которым мы и ходили. До парка мы шли парами, в парке нам разрешалось побегать по снегу, поиграть. Там имелись мелкие строения, беседки, и мы часто играли в прятки. В середине парка стоял большой дворец пионеров – зимой 1942—43 года он не работал.

Мне это здание казалось сказочным дворцом. Может быть, это была перестроенная церковь или, действительно, бывший дореволюционный дворец. Во дворце за огромными окнами виднелись разные макеты кораблей, самолётов. Мне это так нравилось. Однажды, ещё зимой, на обратном пути я остановилась у окна дворца и засмотрелась на модели. Наша руководительница не заметила, что я отстала. Когда я спохватилась, группы было не видно. Я испугалась, так как не знала дорогу к дому, просто не обращала внимания на дорогу, когда шла в паре с кем-то из ребят. Очевидно, я побежала не в ту сторону, куда было надо, и вышла из парка через другие ворота – всё было незнакомым. Из моих глаз потекли слёзы, я заревела в голос. Ко мне подошла женщина, стала расспрашивать. В это время откуда-то появилась руководительница нашей группы, за ней бежали дети. Оказывается, они хватились меня, когда при выходе из парка стали вставать в пары. Все были рады, что я нашлась, и просили меня не рассказывать маме об этом приключении. Я пообещала и своё обещание выполнила.

Папа обычно обедал дома, он приезжал около 6-ти часов вечера, мыл руки, обнимал меня и маму, и мы все садились за стол. Это было святое. После обеда папа немного отдыхал, полчасика дремал в спальне, потом немного играл со мной, разговаривал с мамой, бабушкой, спрашивал, как дела в школе у Рудика, и опять уезжал на работу до ночи – по вечерам у них были какие-то селекторные совещания. Возвращался папа, когда я уже давно спала.

Мы вечером собирались в кухне, там всегда было тепло. Мама, иногда бабушка, читали вслух. Читали разные книги. Я плакала над «Хижиной дяди Тома», с удовольствием слушала детски книжки Чарской. Как-то мама прочитала нам статью из газеты о подвиге Зои Космодемьянской, что-то читали о лётчике Валерии Чкалове и много всего другого. После чтения мы пили чай и меня отправляли спать. Рудик доделывал уроки, мама с бабушкой занимались хозяйственными делами.

За несколько дней до Нового Года включили паровое отопление. Стало сразу веселей. Мы в срочном порядке принялись по вечерам клеить ёлочные украшения из цветной бумаги: цепочки, гирлянды разноцветных флажков, хлопушки и т. д. За день до Нового Года привезли ёлку, мы нарядили её в большой комнате, теперь там было тепло. На ёлку мама повесила немного конфет, но до Нового Года трогать их не велела.

Накануне Нового Года мама и папа ушли в гости, а мы – бабушка, Рудик и я, как обычно попив чая, легли спать. Утром первого января 1943 года я проснулась и увидела на стуле у кровати подарки: игрушечный деревянный набор для стирки белья. В этом наборе была маленькая шайка (литра на 2—3), ведёрко (на 3—4 литра, кажется, из нержавейки), деревянное корыто на подставке, щипцы для перекладывания горячего белья, каток для прокатывания белья вместо глажения – полный набор предметов для стирки в деревенской семье, где и утюга-то не было. Всё в миниатюре, в 2—3 раза меньше. Я потом с удовольствием играла в стирку, стирала кукольную одежду, какие-то тряпочки.

У кровати Рудика тоже был интересный подарок – в аккуратном, деревянном ящике набор маленьких столярных инструментов: разные рубанки, пилы, молоточки и прочие инструменты, которыми можно было по-настоящему пилить и строгать. Рудик тоже изредка что-то строгал и пилил. Наверное, папа заказывал это в столярной мастерской. На завтрак в этот день было что-то вкусное, после завтрака можно было сорвать конфетку с ёлочки.

К обеду ждали гостей, мама с бабушкой что-то готовили, а папа, я и Рудик пошли гулять. Гости (несколько пар с детьми) пришли с подарками, в основном это были предметы женского рукоделья: вышитое крестиком саше, красивая вышитая наволочка на маленькую подушку и т. д.

Жизнь семьи шла своим чередом. Я не помню, каких-либо ярких событий. Весной, когда немного подсохло, мне стали разрешать гулять во дворе дома одной. У меня появились подружки. Во дворе стояли высокие дровяные сараи. К сараям были приставлены длинные деревянные лестницы, чтобы можно было забраться на чердак. Любимым нашим развлечением были игры на этих лестницах: рассаживались на узеньких ступенях-перекладинах и начинали громко рассказывать страшные истории, страшные сказки, но чаще баловались, занимались физкультурой. Мы по очереди висели на лестнице на руках, пытались подтягиваться, висели вниз головой, зацепившись за ступень-перекладину, согнутыми в коленях ногами, и в таком состоянии пытались перебираться от ступени к ступени. Играли в фантики, в стёклышки, в подвижные игры с мячом.

Однажды, когда мы, как всегда, играли около сараев, подъехала грузовая машина, рабочие и водитель стали её разгружать, громко переговариваясь. Я обратила внимание, что они часто произносили какие-то незнакомые слова. Одно слово они произносили особенно часто. Это слово было коротким, звонким и начиналось на букву «б». Мне слово понравилось, я его запомнила.

Когда вся наша семья собралась за обедом, я, что-то рассказывая, громко произнесла новое слово. Рудик захихикал, мама и папа опешили. Мама вскочила и уже открыла, было, рот, чтобы что-то сказать (она, наверное, хотела меня отругать и, может быть, вытащить из-за стола и отшлёпать), но папа мягко остановил её и спросил меня, откуда у меня это слово, где я его слышала. Я рассказала. Папа погладил меня по голове и тихо объяснил, что это плохое слова, что его и другие подобные слова воспитанные люди не должны использовать в своей речи, ведь я никогда не слышала это слово дома, ну, и так далее… Я обещала папе, что больше никогда не буду повторять уличные слова. Все успокоились и продолжали обедать.

Конечно, потом я узнала значение и этого, и других подобных слов. К счастью, в той среде, в которой я жила, никто не пользовался ненормативной лексикой. Может быть, в те времена это было не так распространено, как сейчас? Может быть, мне просто повезло. Но я действительно никогда в жизни не произносила подобных слов. Да и необходимости такой не было, в русском языке так много прекрасных приличных слов…

Первого мая мы все (кроме бабушки) отправились на праздничное торжественное собрание Управления стройки в городской дворец культуры. В большом зале почти все места были заняты. Мы – мама, Рудик и я – сидели впереди, папа сидел на сцене, в президиуме. Сначала руководство стройки говорило речи о Первомае, о военных победах на фронте и трудовых победах в тылу. И папа что-то говорил, у него это очень складно получалось, и он был такой красивый на трибуне… После торжественной части состоялся концерт городской самодеятельности. Пели военные песни, плясали, играли на разных музыкальных инструментах. Всё было красиво, но мне было скучно и хотелось побегать.

Когда концерт закончился, мы вышли на улицу. Ярко светило солнце. Взрослые остановились, о чём-то разговаривая. Я увидела машину, на которой мы приехали, и побежала к ней. Подёргала дверцу, она открылась. Я забралась на водительское место, покрутила руль и с интересом стала трогать и дёргать разные ручки. Одна ручка поддалась, и вдруг машина медленно поехала. Впереди был небольшой спуск и лестница к реке. Я растерялась и, говорят, закричала. Какой-то человек метнулся к машине, на ходу вскочил в неё, дёрнул какую-то ручку. Машина остановилась. Человек схватил меня в охапку, вынес из машины и поставил на ноги. Всё это произошло в считанные секунды.

Подбежали мама и папа. Мама что-то закричала, дёрнула меня за руку и довольно чувствительно шлёпнула по мягкому месту, успела только один раз – папа подхватил меня на руки и прижал к себе. Потом мне долго внушали, что маленьким девочкам нельзя садиться на место водителя в машине и, тем более, трогать какие-либо ручки и педали…

Лето в 1943 году стояло тёплым. Несколько раз в выходные дни мы ездили на природу, на реку Миасс, на целый день вместе с другими папиными сослуживцами и их семьями. Там было очень хорошо. Большой песчаный плёс, недалеко заводь и заросли тростника. Загорали, купались – у берега было мелко, а под ногами – мягкий, тёплый песочек. Мы, дети, много бегали по песку, плескались и брызгались в воде, потом валялись на тёплом песке. Мужчины ловили рыбу. На костре варили из свежей рыбы уху. Уха получалась очень вкусной. На обратном пути в машине я обычно спала, и папа нёс меня домой на руках.

По выходным мама иногда брала меня с собой, когда шла на рынок. Она покупала там зелень, морковь и т. д. Выбор был небольшой, всё стоило очень дорого.

Как-то раз мама увидела клубнику – крупные, яркие, ароматные ягоды. Мы подошли, мама приценилась. Цена оказалась заоблачной. Ягоды продавались не на вес, а поштучно. Мама купила мне пять ягодок, достала бутылочку с кипячёной водой, которую брала с собой на случай, если ребёнок захочет пить, ополоснула ягодки и стала давать мне по ягодке прямо в рот. Как же было вкусно! Я помню эти ягоды до сих пор.

Пороховой завод построили досрочно.

В мамином архиве есть вырезка из местной газеты, где приведён текст телеграммы о вынесении благодарности руководству стройки за подписью Сталина.

Папа получил новое назначение, и в конце лета мы распрощались с Челябинском – поехали в Боровск.

Боровск

Боровск в 1943 году представлял собой небольшой посёлок, расположенный в нескольких километрах от города Соликамска. В посёлке находилось большое строительное Управление, подведомственное Берии. Что там строили, я не помню, а, скорее всего, и не знала. То, что в Челябинске строили пороховой завод, я запомнила, благодаря газетной вырезке, о которой уже писала. Рабочими на стройке работали заключённые, руководили в основном военные (впрочем, как и в Челябинске). В посёлке были деревянные, типовые для того времени, двухэтажные дома, в каждом по восемь квартир – правда, с балконами на втором этаже, с канализацией, водопроводом и печным отоплением. Кругом – уральские леса и зоны за колючей проволокой с бараками. Кроме двухэтажных домов, были ещё и хорошенькие коттеджи на одну или две квартиры и административное здание строительного Управления, а также школа, небольшая поликлиника и симпатичный клуб, в котором проходили все торжественные мероприятия, большие совещания, показывали кино и работали различные кружки для детей и взрослых.

Приехали мы на новое место папиной работы в начале августа. Как мы переезжали, я не помню. Может быть, мы ехали на машине – там не очень далеко. Поселились мы в одном из двухэтажных домов, их было три или четыре, на втором этаже в трёхкомнатной квартире. Совсем рядом шумел сосновый лес, перед домами – небольшой песчаный пустырь. Метрах, наверное, в трёхстах, через лес проложена узкоколейная железная дорога с насыпью.

С нами приехала бабушка, и мама быстренько устроилась на работу. Рудик собирался в школу, уже в четвёртый класс. Мне не хватало почти двух месяцев до семи лет, но тоже очень хотелось в школу. В ближайших домах оказалось несколько девочек моего возраста. Я быстро с ними познакомилась. Мы были уже большие, и нам разрешалось гулять без взрослых, мы бегали по всему посёлку и даже по лесу, но только до железной дороги. Переходить эту дорогу нам категорически запрещали – там можно было заблудиться. Я как-то очень быстро освоилась в посёлке, знала, где клуб, где школа, поликлиника. И вот, первого сентября я самостоятельно после завтрака пришла в школу и заявила, что хочу учиться, и сказала, как меня зовут. Меня отвели в класс и посадили за парту третьей, попросив девочек потесниться. За некоторыми партами уже сидело по три человека. Мне дали тетрадь и заточенный карандаш. Я с удовольствием рисовала палочки и слушала сказку, которую читала учительница.

Когда закончились уроки, я пришла домой и гордо заявила, что поступила в школу. После обеда папа взял меня за руку и усадил рядом с собой на диван. Он сказал мне, что я большая девочка и должна понять: идёт война, много эвакуированных и школа переполнена, если меня возьмут в школу, то не смогут взять кого-то, кому уже исполнилось семь лет.

«Ты пойдёшь в школу через год, учись дома читать и писать, а, чтобы тебе не было скучно, мы что-нибудь придумаем, и, пожалуйста, не плачь!» – сказал папа. Я, конечно, всплакнула, но пришлось подчиниться решению папы.

Меня и Рудика родители записали в танцевальный кружок, который функционировал при клубе. Рудика записали ещё в какой-то кружок. Танцами занимались два раза в неделю. Каждое занятие начиналось с балетного станка и специальной гимнастики, потом разучивали танцы и танцевальные постановки-миниатюры. Первое время болели все мышцы, потом стало легче. Эти занятия в течение года дали мне многое. Я научилась легко двигаться и всю последующую жизнь очень любила танцевать, и хорошо танцевала, занималась танцами и в школе и даже в институте. Мы разучивали разные танцы и выступали на клубной сцене в праздничных программах самодеятельности. По-моему, на Новый год я танцевала танец куклы. Меня хотели одеть в какой-то национальный костюм, но мне захотелось балетную пачку. Сшили пачку из марли, сильно накрахмалили, мама долго её отглаживала – получилось красиво. Рудик танцевал танец с саблями. И ещё мы оба участвовали в танцевальной инсценировке сказки «Три поросёнка и серый волк», Рудик был волком, а я – одним из трёх поросят.

Кроме танцев, я всю зиму занималась изучением французского языка. Нашли преподавательницу, организовали группу из нескольких девочек-ровесниц. Занимались часто у нас дома, иногда в других квартирах два или три раза в неделю. Мне очень нравилось. К началу лета мы все уже немного болтали по-французски. Очень жаль, что в следующую зиму заниматься французским не пришлось, не нашли преподавателя, а потом я всё, конечно, забыла. Нам с Рудиком сделали лыжи, которые одевались на валенки. Папа научил меня кататься на лыжах. Зима прошла незаметно.

На Первомайские праздники мама с папой ходили в гости. У хозяев квартиры перед праздником ночью ощенилась собака. Гости разглядывали щенков и выбирали, какого потом возьмут. Через месяц нам принесли крошечного, очаровательного, белого, пушистого щеночка. Это была девочка, и мы назвали её Динкой. Она была, как говорили, помесью шпица и северной лайки. Как уж получилась такая метиска – я не знаю. Динка была совершенно белой и очень пушистой, хвост баранкой, как веер, светло-бежевые очки вокруг глаз. Чернели только весёлые глаза и влажный нос. Просто красавица! Динка выросла в собаку среднего размера и прожила у нас восемь лет.

Весной 1944 года на пустыре перед домами устроили огороды. Завезли землю (там был один песок) разгородили плетнями маленькие участки для каждой семьи (по сотке, а может быть и меньше). Парников тогда и в помине не было. Завезли конский навоз и сделали всем по высокой грядке для огурцов. В навозе выкапывали глубокие лунки, в которые насыпали чернозём и сеяли огуречные семена. Грядки никогда ничем не накрывали. Лето выдалось жарким. По вечерам мы поливали свой маленький огородик. Воду носили из дома в вёдрах. Я с удовольствием участвовала в этой работе и бегала со своим маленьким ведёрком. В огороде выросла вкусная морковка, разная зелень, которую все с удовольствием ели, картошка и много великолепных огурцов. Огурцы росли до первых заморозков.

Я и мои подружки жили беззаботной детской жизнью. Целыми днями бегали босиком, даже в лес – везде был песок. Вечером чуть ли не со слезами приходилось мыть ноги и надевать сандалии с носочками – так не хотелось, но мама требовала. Играли в фантики, собирали цветные стёклышки и осколки красивой довоенной чайной посуды. Любили играть в ножечки. На земле чертился большой круг и делился на равные секторы по числу участников. Потом по очереди бросали ножик, нарезали себе участки и так, пока победитель не получал весь круг.

Были и другие игры. За домами стояли дровяные сараи. Мы ещё зимой любили прыгать с крыш сараев в глубокий и мягкий снег, друг перед другом изощрялись падать в снег плашмя, боком, сидя, оставляя на снегу забавные отпечатки своих тел. Летом мы возобновили прыжки, прыгали в песок. Песок оказался не такой мягкий, как снег. Откуда-то у нас появились большие листы плотной бумаги. Мы привязывали к углам этих листов верёвочки и называли это парашютами. Как никто из нас не изувечился, не знаю…

Где-то весной или в начале лета случился небольшой, но довольно неприятный инцидент. Я не знаю, как у руководства были прикреплены персональные машины. Утром за папой всегда приезжала легковая машина, наверное, эмка. Когда надо было куда-то поехать в другое время, звонили в гараж и вызывали или легковую машину, или пикап, (это такая легковая машина с кузовом, в котором были сиденья для пассажиров). Иногда ездили в Соликамск на рынок и по другим делам. Номер телефона гаража был простой. Как-то мне и моим подружкам захотелось покататься на машине. Почему-то именно мне пришлось звонить в гараж. Может, мои подружки были похитрей? Я позвонила, и машина приехала. Водитель несколько удивился, но разрешил нам забраться в машину и немного покатал. Вечером папа после обеда сказал мне, что у него ко мне серьёзный разговор. Мы ушли в другую комнату, и папа мне сказал, что я поступила очень некрасиво, и ему за меня стыдно. Машину вызывают только по делу, в обязанности водителя не входит катать избалованных детей. Ну, и что-то ещё в таком же духе, папа внушал мне минут пятнадцать. Мне стало стыдно, я расплакалась, попросила прощения и пообещала больше так «по-барски» не поступать. Маму в это дело папа, очевидно, не посвятил, мама могла и накричать, и отшлёпать.

Бабушка Фрося опять засобиралась в дорогу. Её младшая дочка Шура ждала третьего ребёнка. Проводили бабушку, я плакала, прощаясь с ней. На другой день к нам пришла высокая худенькая женщина, лет на десять постарше мамы, одетая в простенькое темно-синее платье. В руках она держала небольшой узелок с какими-то вещами. Это была наша домработница. Звали её Паня, я и Рудик стали звать её тётей Паней. Тётя Паня была ещё заключённой, но до конца срока её оставалось около месяца. Мама тут же усадила тётю Паню пить чай, и они долго разговаривали. Потом мама показала ей, где она будет спать (на бабушкиной кровати), и та приступила к своим новым обязанностям.

Была тогда такая категория заключённых в СССР, которая называлась ЧСИР (член семьи изменника Родины). Это были жёны ошельмованных и замученных военачальников, инженеров, служащих и т. д. Среди них было много высокообразованных, интеллигентных женщин, были и искусные рукодельницы, талантливые художницы. В Боровске при лагере организовали цех ширпотреба с художественными мастерскими. Вольнонаёмные служащие могли заказать там сшить предметы одежды, обувь. Всё делалось очень хорошо. А какие носовые платочки они делали из кусочков шёлка с тончайшей вышивкой и чудесным кружевом, сплетенным на иголках! У меня до сих пор сохранились два таких платочка, это чудо.

Муж тёти Пани был красным директором большого Сормовского завода. В середине 30-ых его обвинили в измене и посадили, а заодно посадили и его жену-домохозяйку. Детей у них не было. Муж Тёти Пани сгинул в лагерях. Тётя Паня отсидела восемь или десять лет. Она была добрым человеком, хорошей хозяйкой и очень быстро стала членом нашей семьи.

Пару раз за лето мы всей семьёй, как и в Челябинске, ездили на природу в компании папиных сослуживцев на целый день. Ездили на Оку. Река была широкой, берег песчаный, погода хорошая. Все много купались, загорали, играли в разные игры и все вместе и отдельно, дети и взрослые. Ели свежесваренную на костре уху из только что выловленной рыбы. Взрослые, наверное, и выпивали, но я не помню никаких неприятных инцидентов – все знали меру, всем было весело и комфортно.

В это же лето папа уезжал надолго в командировку, кажется, в Казахстан. Чем ему там пришлось заниматься, я не знаю. Сейчас я думаю, что это было связано с принудительным переселением некоторых народов. Папа приехал очень усталый и какой-то грустный. В подарок он привёз мне огромное красное яблоко. К тому времени я уже забыла вкус яблок, и это яблоко я с великим наслаждением съела вместе с сердцевиной и косточками.

В конце августа пошли грибы. Их было очень много. С подружками мы в ближайшем лесочке собирали сыроежки, находили и белые. Мама с папой в выходные пару раз ездили за грибами на пикапе с кем-то из местных, знающих леса. Привозили практически полный кузов грибов. Грибы варили, жарили, солили, мариновали и сушили, делая на зиму припасы. Нам потом это всё очень пригодилось.

Первого сентября 1944 года я пошла в школу. Мне сшили школьную форму: коричневое платье и два фартука – белый и чёрный. Мама сшила мне из остатков, наверное, довоенного шитья белый воротничок и манжеты. Первый раз в школу я надела белый фартук, и мама вплела в мои ещё короткие, но толстые косы белые ленты с большими бантами. В школе мне очень понравилось, и я начала с удовольствием учиться. Проучилась я в этой школе чуть больше месяца. Строительство закончилось и папу перевели на новую работу. Мы поехали в Абезь.

Абезь

октябрь 1944 – апрель 1945

Абезь – небольшой посёлок на берегу реки Усы, между городами Печора и Воркута, в трёх километрах южнее полярного круга, построенный на вечной мерзлоте. В конце войны в Абези находилось управление (и вся администрация) «Севпечорстроя», организации из ведомства Берии, большая часть «архипелага ГУЛАГА». Территория, подведомственная «Севпечорстрою», была огромной – от берегов северных морей до города Киров (Вятка) – тайга, тундра и лагеря, лагеря, лагеря, в которых содержались заключённые, работавшие на северных стройках и в шахтах. Папу назначили начальником политотдела «Севпечорстроя».

В начале октября 1944 года мы отправились в путь, папа уехал чуть раньше. Нам выделили небольшой вагончик-теплушку, в котором была печка и нары вдоль одной стены. Рабочие погрузили в теплушку, все наши вещи, запас продуктов дней на десять, запас дров для печки, какие-то ёмкости с питьевой водой. Мама, Рудик, тётя Паня и я с Динкой по наклонной широкой лесенке забрались в теплушку. С нами ехал молодой, высокий и широкоплечий мужчина-проводник (думаю, он же охранник), не помню уже, как его звали. Лесенку убрали, кажется, она как-то крепилась к вагону. Задвинули двери, через какое-то время поезд тронулся и стал набирать скорость. В теплушке были небольшие окна. Как пространство теплушки освещалось в тёмное время суток – не помню. Ехали мы больше недели. Проводник топил печку, выносил на остановках Динку погулять, тётя Паня готовила еду.

От Соликамска до Абези не ходили прямые пассажирские поезда. На пересадочных станциях нашу теплушку отцепляли от одного состава и прицепляли к другому, часто к товарному. Иногда для ожидания нужного поезда, теплушку загоняли на несколько часов в тупик, и можно было выйти погулять. За всем этим внимательно следил наш проводник, у него был какой-то особый документ.

Мама много читала нам вслух книжки, часто играли все вместе в лото – и проводник, и тётя Паня, когда у неё было время. По несколько раз в день немного раздвигали двери теплушки, чтобы проветрить помещение. Мне нравилось, забравшись на нары, смотреть в окно. Сначала были леса в осеннем наряде, потом болотистое мелколесье с голыми кривыми деревьями, последние дня два – заснеженная тундра с чёрным кустарником, кое-где. Чем дольше мы ехали, тем чаще были видны из окна территории, огороженные прозрачными заборами (колючей проволокой) с вышками по углам и унылыми, серыми, низкими и длинными строениями внутри.