Луноликой матери девы

– Да, а ещё черви, кроты и землеройки, – фыркнула она. – То под землёй! А я о мире, где живут алчные духи. Камка говорила, чтоб не совала носа туда, пока сильной не стану. Пока не обучусь. Но мне хоть и страшно, а манит туда. Как думаешь, – спросила она, – если человека закопать в землю, он попадёт в нижний мир?

– Шеш, что говоришь?! Разве можно зарыть человека? Он не проживёт без света.

– Да, в нижнем мире нет света. Но, быть может, там могут жить мёртвые? Может, это тот мир, что после смерти?

– Камка бы тебя услыхала! Откуда только ты это взяла? После смерти мы пойдём на вышние пастбища, к Бело-Синему, в нём растворимся. Об этом все знают.

Она замолчала, ничего не ответив. Мы посидели ещё, но времени не было, как той ночью, когда упало Солнце. Потом снова тихонько стала Очи меня звать:

– Аштара, ты заснула? Помнишь, как мы впервые с тобой повстречались?

– Я столько раз тебе говорила.

– Всё забываю. Расскажи.

– Это было на Праздник весны. После торжеств я пошла в лес и встретила тебя.

– Это было на Тёмном озере, да? Там, где трухлявая колода?

– Значит, помнишь.

– Нет, я плохо помню, как будто во сне.

– Там, когда стает снег, от коряги идёт тепло. Туда сползаются змеи греться. И я, придя, увидела существо, обвитое змеями, хотя обликом было человек. Я решила, что это дух, и сказала: «Здравствуй, сестра».

– Почему ты так сказала?

– Чтобы задобрить духа. А почему ты сидела со змеями?

– Я не помню. Помню, что убежала из стана и пришла туда. А что было в тот день?

В тот день был Праздник весны. Разложили большой костёр, зарезали белую тёлку мохнатого яка, шкурой её накрыли камень для подношений Луне. Потом вывели пленников. На праздник весны мы их всегда отпускаем, кто хочет, может уйти, а кто прижился – остаться. Но сначала они должны себя показать.

Тогда были пленники после похода вниз по Пенной реке. Люди, жившие там, рыли себе землянки, как лисы, а скот держали в загонах, сколоченных из шестов. Я помню их хорошо, хотя больше таких не приводили воины – говорили, их народ снялся и куда-то ушёл. Обликом они были схожи с тёмными, но глаза круглые, а не раскосые, носы небольшие, а лица плоские и волосы светлые, как мучные. Женщины носили монисто из бронзовых круглых пластин в несколько нитей. Их клали на грудь, одну пониже другой, так что вся она сияла от чищеной бронзы. И пели они высокими голосами, сильно и резко, поворачиваясь и приседая, чтобы монисто звенели. Их было пять. Отец отпустил всех, но ушли только три: самых молодых взяли в жёны.

Но ещё один пленник в то время жил у нас: сын царя степского народа. Уже несколько лет он жил в нашем доме, его отец взял в бою и держал, чтобы степские на нас не напали. Я мала была, мамушка меня к братьям редко пускала, и я плохо помню того мальчика.

Его звали Атсу?р – «речной конь» на языке степских. Отец учил его нашим словам, нашей жизни и нашим хотел сделать. Зачем, думаю я теперь, если всё наперёд поведала ему мудрая Камка и он знал, какую беду принесёт царевич нашему люду? Или обмануть хотел Бело-Синего? Только волку собакой не обернуться: не захотел Атсур проходить у нас посвящение и стал проситься в степь. И на праздник отец обещал дать ему свободу, если отпустит сам Царь.

В тот год охотники поймали в горах молодого барса. Он попал в ловушку на барана: прыгнул в яму, поранился о колья – хорошо, жив остался. Охотники привели его в стан. Всю зиму он прожил у нас, ему сколотили клеть и через дырку кормили мясом. Это был третий пленник, которого на праздник собирались отпустить.

И сделали так: связали прочную клетку, большую, просторную, и пустили туда Царя и степского пленника. Суд Царя самый верный – это у нас всегда знали.

Драться с Царём степскому царевичу было нельзя. Барс сам решить должен был, что с ним делать, – если б не тронул, отпустили бы обоих. Но пленник испугался. Я видела это и помню: Царь, увидев людей, отошёл в угол клетки, но тут Атсур вытащил нож и напал на него.

Люди закричали. Если б царевич убил барса, мы все были бы прокляты. А Царь, прижав уши, зарычал и прыгнул. Царевич потерял нож и упал, и барс, верно, загрыз бы его, – но вдруг отошёл и не стал убивать.

Я помню его холодный, злой взгляд, как шлёпал он хвостом, забившись снова вглубь клетки. И какая-то женщина рядом сказала: всё равно степской теперь не жилец, найдёт его Царь, где бы он ни был.

Отец тут же велел открыть клетку, и барс убежал в горы. У пленника кровь текла из раны на плече. Отец сказал ему, что суд Царя – верный, и отпустил Атсура. Царевич взял коня и ушёл в степь.

– Я помню, Ал-Аштара, – сказала вдруг Очи. – Я тоже была там и видела тот бой. Но я так ненавидела его тогда, что заплакала, когда барс пленника не убил.

– Отчего?

– Он был достоин смерти! Мне было так дурно, я думала, что умираю. Я убежала из стана и отправилась к Тёмному озеру. Я хотела, чтобы змеи укусили меня.

– Как странно, Очи, – сказала я. – А вот сейчас я на суде у Царя, как когда-то Атсур.

– Мне кажется, мы уже знаем его решение, – сказала на это Очи, помолчав и послушав ветер за стенами шалаша.

Я не ответила: ночь ещё не завершилась.

Мы скоро заснули, хотя мне казалось, что я так и не закрывала глаз. Когда же проснулись, свет мутно пробивался сквозь щели в камнях, ветер по-прежнему выл. Лицо Очи я различала в полутьме – она спала.

Тело моё за ночь стало как камень. Пахло козой и сырым мясом – шкура согрелась и взмокла. Я встала, подняла её – сверху намело снега, мы сидели, как будто в берлоге.

Солнце ослепило глаза, но воздух жёг кожу морозом. Ветер всё дул, но буран прекратился, снега навалило за ночь выше колена. Только проход меж двух скал оставался чист. Снег лежал на уступах, белые облака, как дым, висели над их вершинами. Прозрачная голубизна была столь высока, столь чиста, что мне от восторга захотелось плакать.

Скрипя снегом, двинулась я вперёд. Дойдя до бесснежных камней, остановилась и крикнула в ущелье:

– Царь! Я всё ещё здесь и жду твоего суда! Принял ли ты мою жертву?

Эхо унесло слова. Ответа не было, и я пошла искать мясо. Я шла и смотрела меж камней, но не находила ни кусков, ни головы. Тут сзади меня окликнула Очи. Она показалась мне крохотной возле нашего шалаша, у ног великана-скалы. Я обрадовалась ей, будто не видались давно, и замахала руками.

– Нашла? – кричала она.

– Нет!

– Он принял, царевна! Он принял жертву! – Она начала прыгать, и визжать, и смеяться. – Он принял, принял, принял её! – вопила она и стала валяться в снегу, потом схватила ком и кинула в меня.

Он не долетел, но я засмеялась, побежала обратно, и мы долго, хохоча, кидали друг в друга снежки. Потом я упала, она бухнулась рядом, и мы лежали, шумно дыша, и смотрели в бело-синюю высь.

– Почему мы не отражаемся? – спросила Очи. – Было бы так хорошо, если бы отражались.

– Смешная: мы бы сейчас лежали и сами на себя глядели. А все вокруг знали бы, что мы делаем, – отражение издалека было бы видно.

– Да, но и мы бы всех видели. И крикнули бы Камке: ты видишь, он принял жертву!

– Она уже знает.

– Да, она именно так, через высь, на всё смотрит. Она сама говорила. И я стану камкой, тоже научусь.

Мы лежали ещё и представляли, как высь отражала бы всё-всё на земле и мы могли бы видеть: вот мой отец седлает коня и едет в соседские станы, вот наши девы разводят огонь, вот в силки попался заяц и бьётся, а вот охотник едет проверять эти силки… Потом, намечтавшись, взяли шкуру и отправились к озеру.

На сердце было хорошо и легко. Снежный лес сверкал, и мы обновляли тропу. Так и дошли до озера, и девы радостными криками встречали нас, точно с боя.

Они боролись, но остановились и бросились к нам. Они и рады были, и не верили, что мы живы, даже трогали нас. Только Камка не двинулась с места, сидела у костра, вырезая ножом по деревянной заготовке. Мы с Очи подошли к ней.