Жизнь как на ладони. Книга 2

Он твёрдо взял барышню за локоть и коротко спросил Тимофея:

– К тебе в больницу?

– Конечно. Пойдёмте с нами, – обратился Тимофей к незнакомке, – я доктор. Проверю, нет ли у вас травмы. А потом мой брат проводит вас до дому.

Девушка попыталась робко улыбнуться, несмотря на то, что её била нервная дрожь:

– Спасибо, пан Тимофей.

– Крыся? – чуть не споткнувшись от неожиданности, Тимофей с изумлением узнал в незнакомке свою подругу детства польку Кристину Липскую, дочь сапожника из Варшавы.

– Так. Крыся, – она приноровилась к размашистому шагу мужчин, стараясь на ходу застегнуть рваненькое пальтецо, распахивавшееся при каждом движении. – Я сразу вас узнала.

– Это мой сводный брат Всеволод, – представил князя Езерского Тимофей.

– Дзякуе, ясновельможный пан Всеволод.

Девушка взглянула на князя с таким восхищением, что тот смешался. Крыся чуть улыбнулась его замешательству, убрав с лица выбившийся локон, и сразу стала видна неяркая, но изысканная красота юной польки: прямой нос, красивый изгиб тёмных бровей над ясными глазами цвета грозового неба, чётко очерченный рот. Нижняя губа девушки была разбита в кровь.

К больнице подошли в молчании. Торопливо миновали полутёмный приёмный покой, заполненный стонущими больными. Некоторые из них устроились прямо на полу, привалясь спинами к грязным стенам, а те, кто не мог самостоятельно сидеть, были стащены единственным оставшимся в отделении санитаром к дверям малой операционной. В ноздри набивался кислый запах мокрого меха старых полушубков и сладковато-спёртый дух человеческого тела, перемешанный с ядрёным ароматом махорки-самосада.

Проведя гостей через узенький коридорчик, Тимофей открыл входную дверь с врезным английским замком:

– Мой кабинет.

Он ввел гостей в крошечную каморку, обставленную массивной старомодной мебелью. Здесь царили чистота и покой. Бунтующий город остался далеко позади, а здесь, казалось, с поворотом исцарапанного ключа открывается дверь в милое, давно исчезнувшее прошлое.

Скинув с плеч намокшее пальто, Тимофей по-хозяйски достал из ящика стола несколько высушенных ломтей ржаного хлеба, представляя, как обрадуются угощению гости:

– Я попрошу санитарку принести кипяток. Сева, поухаживай за Крысей: посидите, отдохните, поговорите. А я – работать. Видели, что творится в приёмном покое?

Оставив друзей в кабинете, он торопливо сбежал вниз по лестнице, прикидывая в уме примерное количество пациентов. Хорошо бы их сперва рассортировать по тяжести заболеваний, иначе некоторые из них могут не дожить до рассвета.

Сестра милосердия нетерпеливо указала на истекавшего кровью матроса в простреленной насквозь тельняшке:

– Доктор, этого в первую очередь!

Раненый натужно дышал, закатывая к потолку белки глаз.

Пока доктор перевязывал моряка, за спиной захрипел дед; кинулся к нему – принялась кричать толстая баба с раздавленными на революционном митинге ногами. Через час работы спину у Тимофея ломило так, словно он разгрузил баржу с углём, очень хотелось пить, но не было времени добежать до бачка с кипячёной водой, стоявшего в углу на треногом табурете.

Порой Тимофею казалось, что он остался последним врачом на всём белом свете. «Наверное, то же самое чувствовал на фронте Всеволод, когда остался единственным командиром батареи на весь полк», – думал он, вправляя путиловскому рабочему вывихнутую на большевистской демонстрации челюсть.

– В следующий раз молчи, – в сердцах прикрикнул он на путиловца, страдальчески закивавшего головой в знак согласия.

То, что серый зимний день за окном плавно перетёк в непроглядные сумерки, Тимофей обнаружил лишь взглянув на часы, пожалованные ему самим императором. Они представляли собой серебряную луковицу с крышкой, украшенной державным символом – выгравированным на ней двуглавым орлом.

Сейчас, когда государь с семьёй был под арестом, часы стали особенно дороги Тимофею, храня в себе память о великом человеке, державшем их в руках. С мелодичным звуком крышка часов мягко защёлкнулась, прикрывая циферблат с золотыми стрелками. Такие же часы были пожалованы и Всеволоду с Зинаидой, от одной мысли о которой у доктора тревожно защемило сердце: «Как она там, в Швеции, моя Зиночка?»

Он сам месяц назад отвёз её в очаровательный городок Вестерос, что неподалёку от столичного Стокгольма, куда незадолго до переворота Зинин отец господин Арефьев был послан на завод «Хугсварна» представителем от Департамента судостроительной промышленности. Предполагалось, что Зина погостит там недельку-другую, а накануне венчания вернётся с родителями и слепоглухонемой сестрой Танюшей обратно в Петербург. Кто мог предположить, что в России начнётся такая вакханалия? Никто.

– Тима, мы с Кристиной отдохнули, попили чаю и уходим, – вывел его из задумчивости спокойный голос Всеволода, – оставайся в больнице, пока не рассветёт. Не подвергай себя ненужной опасности.

– Хорошо, – согласился с братом доктор, мимолётно подумав, что он и не смог бы пойти домой, даже если бы очень захотел. Работы было – непочатый край, а с улицы несли всё новых и новых раненых.

Как на войне.

2

После тяжёлой смены Тимофей шёл домой совсем без сил, словно всю ночь не у операционного стола простоял, а мешки с песком ворочал. «Люди не мешки, – задумчиво прошептал он и вздохнул. – С мешками было бы куда проще: принёс – скинул, принёс – скинул. А с людьми, да ещё с больными, надо поговорить, успокоить, уврачевать боль, а уж потом уложить на приготовленную койку. Хотя какая там койка. Мест не хватает даже на полу».

Полдень, а кажется, будто полночь, – настолько всё кругом мрачно и темно. В конце ноября всегда заволакивало темнотой большой город на берегу Финского залива, как будто сама природа хотела указать людям их скромное место в мироздании, но если до революции столица великой империи сияла множеством огней, то сейчас люди смертельно боялись увидеть ночью свет в окне дома. Он указывал на то, что в квартире идёт обыск.

У дверей булочной змеёй вилась длинная очередь голодных людей, переминающихся на морозе с ноги на ногу.

– Расходитесь, граждане. Хлеба не будет! – оправдываясь, кричал булочник Семён, надеясь на всеобщее сочувствие и понимание.

– Не будет?! Мироед! – в ответ народ угрожающе зашевелился, и пекарь с испугом спрятался за дверь.

Тимофей знал, что спастись Семёну не удастся, что толпа, загудев, ворвётся в магазин в поисках хлеба и в голодной ярости примется крушить прилавки и бить зеркальные стёкла витрин.

– Доброго здоровьица, господин доктор, – прошелестел за спиной тихий женский голос. Подняв голову, Тимофей натолкнулся взглядом на смущённое лицо Моти, соседской прислуги.

– Господин доктор, вы уж меня извините за плохую новость… – на этих словах сердце Тимофея ухнуло куда-то вниз и остановилось. – В вашу квартиру новых жильцов вселили.

«И только-то! Слава тебе, Господи, все домашние живы!» – Тимофей с облегчением почувствовал, что сердце вернулось на место, и нетерпеливо спросил:

– Каких жильцов?

– Мужика и бабу. Видать, из городской бедноты. За версту ясно, что прощелыги: рожи перекошены, одежонка с чужого плеча. Одно слово – мазурики. У меня на них нюх, как у собаки, – округлив глаза, доложила Мотя и выразительно всхлипнула. – В нашу квартиру тоже товарищей вселили. В комнату барина. Извозчика с женой и одну козу. Мы её в гардеробную определили. Козу-то.

– То есть как – козу? Какую козу? – не понял Тимофей.

– Обыкновенную козу. С рогами. Говорят, удойная. Они её, козу, к вешалке привязали. Блеет – жуть. Видать, ей гардеробная не нравится… Или вешалка.

– Мне бы вешалка тоже не понравилась, – пробормотал Тимофей, прибавляя шаг. «Надо посмотреть, что случилось дома: может быть, родители нуждаются в помощи?»

В этот день двор большого доходного дома на Измайловском проспекте напоминал вавилонское столпотворение. С первого взгляда понять, что здесь происходит, не было никакой возможности: истошно ревели дети, кричали женщины, ругались мужики, из распахнутых окон летели вещи. Это напомнило Тимофею пожар в доме купца Пызина, на который он в детстве бегал поглазеть. Только на пожаре люди, затаив дыхание, ждали законной помощи от царской пожарной службы, а здесь творилось одобряемое новой властью беззаконие.

Переступив через лежащий на боку пуфик, обитый розовым шёлком, Тимофей остановился посреди двора и прислушался.

– Тимофей Николаевич! Подойдите ко мне! – пожилая вдова акцизного чиновника, укутанная в пушистый оренбургский платок, подавала ему знаки приблизиться.

Он подошёл.

– Добрый день, Вероника Ароновна.

– Да уж какой добрый, господин Петров-Мокеев, – обречённо махнув рукой, дама утёрла слёзы, и Тимофей обратил внимание на её потухшие глаза с покрасневшими от слёз белками. – Хочу вас предупредить, увидите в своей квартире посторонних, не смейте возмущаться. Генерал Мишин не пожелал пускать в свою квартиру оборванцев, и комиссар его застрелил.