Мера бытия

Всё логично. Дата на посылочном штемпеле поставлена шестнадцать лет назад. За это время лично она, Катя, успела вырасти и окончить школу, и тётке тоже никто не мешал переменить свою судьбу и уехать, например, стоить ДнепроГЭС или помогать Испании бороться с фашизмом.

По полутёмной прохладной лестнице Катя спустилась во двор и осмотрелась по сторонам.

Небольшой квадрат двора со всех сторон окружали серые стены с маленькими окнами. Интересно устроено в Ленинграде: большие окна выходят на улицу, а маленькие – во двор. И входных дверей тоже две – одна широкая, красивая с улицы на парадную лестницу, вторая – на чёрный ход, с внутренней стороны дома.

Около надписи «Бомбоубежище» горела синяя лампочка – для светомаскировки.

Здесь, как и везде по городу, подвальные окна пестрели свежими кирпичными заплатами, напоминавшими о войне.

«Город-крепость» – само собой сложилось сравнение.

В тишине двора не слышался гул большого города и время будто остановилось. Присев на гранитный столбик у ворот, Катя подумала, что отдала бы всё на свете, чтобы повернуть время вспять и хоть немножко побыть ещё с мамой. Она рассказала бы маме, что никакой тёти Люды здесь нет и что дальше делать, она не знает. Мама наверняка знала бы, как поступить правильно.

В памяти всплывали мелкие ссоры и случайные слова, которые она с обидой говорила маме. Как же за них сейчас непоправимо стыдно! Мама казалась вечной, как вода и хлеб.

Сморгнув набежавшие слёзы, Катя решила пойти в столовую перекусить, потому что живот начинал урчать от голода, и обдумать создавшееся положение. Столовая располагалась на противоположной стороне улицы. У буфетной стойки толпились люди. Большинство из них держали в руках судки и бидоны, куда неразговорчивая раздатчица плескала жидкого супа, больше похожего на мутную водицу.

Есть захотелось до боли в желудке. Сглатывая слюни, Катя дождалась своей очереди.

– Тебе по карточкам или без? – спросила румяная буфетчица с крахмальной наколкой на волосах. Держа в руках ножницы, она ловко выстригала с бумажного листа кусочки размером с почтовую марку и наклеивала их в тетрадку.

– Какие карточки? – растерялась Катя.

– Продовольственные. Ты не местная, что ли? – Буфетчица нетерпеливо моргнула. – Мясо и масло по карточкам, а без карточек вот, смотри – капустные щи, макароны и компот. Есть фруктовое мороженое.

– Мороженое я уже ела.

Разваренные макароны, щи и стакан компота показались восхитительным пиром. Катя вспомнила, что нормального обеда у неё не было с конца июня. Сухие пайки на оборонных работах не считаются, а домой в Новинку она забежала всего на часок, чтобы переодеться, взять саквояж, деньги и документы.

Прежде чем наколоть макароны на вилку, Катя поставила саквояж на колени и притиснулась к столу. Вряд ли здесь покусятся на её имущество, но бережёного Бог бережёт.

Тепло и сытость обволакивали тело домашним покоем. Хотелось спать, а не думать, куда пойти дальше, поэтому мысли текли вялые и туманные. Чтобы не заклевать носом в тарелку, Катя вслушалась в равномерный гул голосов. В столовой говорили об эвакуации, скором введении комендантского часа и о том, что приближается первое сентября и надо собирать детей в школу. А как их собирать, если многие школы уже эвакуировались, а в других нет учителей – мужчины ушли на фронт, а женщины мобилизованы на окопные работы.

Сквозь смыкающиеся веки Катя смотрела на сосредоточенные лица людей, вспоминала рытьё окопов и думала, что нельзя победить народ, который под пулями и бомбёжками ведёт себя так спокойно и уверенно.

Допивая компот, она решила, что сначала съездит в педагогический институт, куда хотела поступать после школы. Вдруг из-за войны приём абитуриентов продлили и ей выделят койку в общежитии?

В пединституте усталая женщина из секретариата сказала, что приём давно закончен и, кроме того, институт готовится к эвакуации. Отвечая, секретарь одной рукой держала телефонную трубку, а другой дирижировала тремя студентами, которые выносили из канцелярии какие-то ящики. Коротко подстриженная девушка, паковавшая папки с документами, глянула на неё с сочувствием:

– Тебе надо обратиться в райком комсомола.

Тогда Катя пошла разыскивать райком комсомола. В конце концов, она советская девушка, комсомолка, и в райкоме должны подсказать, куда направить свои силы. Только надо твёрдо сообщить, что она готова выполнять любую работу, пусть даже самую грязную. А ещё лучше, если комсомол даст путёвку на фронт.

До райкома пришлось снова ехать на трамвае. Билет стоил три копейки. Катя побрякала в кармане мелочью и подумала, что деньги тают со стремительной скоростью.

В коридорах райкома комсомола гулял ветер, он врывался в распахнутые форточки и теребил бархатные портьеры. Хлопали двери, звонили телефоны, взад и вперёд проходили люди в шинелях. Пробежали две девушки в одинаковых белых кофточках.

У кабинета инструктора по делам молодёжи стояла длинная очередь. Катя спросила, кто крайний, но тут приоткрылась дверь и выглянул молодой человек в полувоенном френче. Мягкий стоячий воротничок серого цвета сливался с нездоровым цветом лица пепельного оттенка.

– Товарищи, я попрошу всех разойтись и прийти завтра. Сейчас я уезжаю на чрезвычайное совещание в Смольный.

Паренёк, стоящий рядом с Катей, рванулся вперёд:

– Товарищ Иванов, мне очень надо с вами переговорить. Это одна минута.

– Нет. Не могу.

Дверь захлопнулась. Люди ещё немного постояли, словно ожидая, что хозяин кабинета передумает, а потом медленно стали расходиться. Вслед за всеми Катя вышла на улицу, многолюдную, несмотря на поздний вечер.

На домах висели агитационные доски, они назывались «Окна ТАСС». С плакатов смотрела Родина-мать, а краснолицый солдат в каске указывал пальцем и сурово вопрошал: «Чем ты помог фронту?»

– Пока совсем мало помогла, – ответила плакату Катя, стыдясь собственного безделья.

Она высматривала в толпе прохожих военных и бешено завидовала их прифронтовому счастью. Пропустив вперёд свою ровесницу с противогазом на боку и красной повязкой сандружинницы на рукаве, Катя едва не заревела от обиды: умеют же люди хорошо устроиться! За время блужданий по городу несколько раз завывала сирена воздушной тревоги и в опасной зоне как из-под земли вырастали девушки-дружинницы.

Приставив к губам рупор, они громко командовали:

– Пройдите в убежище! Всем перейти на другую сторону улицы!

В первый раз Катю загнали в подъезд, где молчаливая толпа долго дожидалась отбоя воздушной тревоги. В следующий раз, чтоб не задерживаться, она старалась прошмыгнуть мимо.

Незаметно, улочка за улочкой, она дошла до знакомого двора, где прежде жила тётя Люда, и уселась на гранитный столбик, давая отдых усталым ногам.

Дом словно ослеп, потому что все окна были завешаны плотной чёрной материей светомаскировки. Катя подумала, что за целый день в городе не увидела ни одного знакомого лица. Это тебе не райцентр, где непременно сумеешь встретить земляка и услышать приглашение переночевать.

Столовая, где она обедала, давно закрылась. Катя достала из саквояжа жакет и накинула на плечи. Ночь обещала стать холодной, а она, дурёха, так торопилась в Ленинград, что забыла прихватить пальто. Положив на саквояж скрещённые руки, Катя уткнулась в них лбом, сразу же почувствовав, как сверху наваливается мягкая подушка сна. Она заморгала, потому что боялась спать. Прошлой ночью ей снилась мама, которая осталась лежать у лесополосы, и слышался стрекот фашистских мотоциклов за околицей соседней деревни.

– Девки, собирайте манатки и бегите! – стукнул костылём в оконце председатель Иван Сидорович. – Скоро немец у нас будет!

Катины руки лихорадочно собирали в стопку документы: паспорт, деньги, аттестат зрелости.

В дверях, с полной амуницией, караулила подружка Олька, направленная родителями в Гатчину.

Председатель торопил:

– Слышь, Катька, не мешкай, я сейчас дома жечь буду.

С сильным размахом он высадил костылём стекло, лопнувшее маленьким взрывом. Мама! Катя метнулась в комнату и сорвала со стены мамину фотографию. Мамочка, милая, как же я без тебя?

…От прикосновения руки на плече она вздрогнула:

– Мама?

Около неё стоял седой старик с орлиным носом и жёсткими складками у рта:

– Пройдёмте, гражданочка, разберёмся, кто вы такая и что тут делаете.

* * *