Груз детства

– С тобой всё нормально? —спрашивает меня хлебница, большая и статная женщина.

– В ушах щелчки…

– Рот открой, как будто зеваешь – говорит хлебница, как говорила мама, когда в самолёте закладывало уши.

Я стала шутить про открытый рот, повара смеются:

– О, вернулась! Ты как зомби была… Мы уже думали, что потеряли тебя.

Вспоминаю: с утра ничего не ела, но меня огорчают новостью, что обеда не осталось. Повара предлагают подождать и собираются приготовить что-нибудь для меня, но я отказываюсь и жую корку хлеба.

После нападения, несколько дней я ходила по ресторану, как рыба, открывая рот. Заложенность прошла, уши открылись и этому радовалась вся кухня.

Сотрудники приехали через пол-часа и чёрный вход разрешили открыть. А я, обнаружив потери, отправилась на поиски обратно на террасу. За год до кровожадного преступления на собственную зарплату я впервые приобрела себе телефон. Nokia 7500 с треугольными кнопочками являлся доказательством моей самостоятельности и способности быть независимой от авторитарной матери, что всю мою жизнь прибегала в том числе и к финансовому абьюзу.

Сначала телефон имел лишь интересную игру, где я на досуге выстроила целый город с золотыми крышами, затем у него появилась и своя насыщенная жизнь. После зверского нападения этим телефоном я сделала видеозапись прыжка с парашютом… И благополучно потеряла драгоценный артефакт вместе с трубкой в такси. Телефон нашелся спустя год. И выпав из сумки, во время катания на мотоцикле “выжил”, но “сдох” окончательно, упав с невысокого дивана.

А во время обстрела, при первой попытке забежать в ресторан, не понимая бесценность и хрупкость жизни, я пренебрегла собой… И подняла упавший телефон. Затем резко отпрыгнула от двери в укрытие – к комоду за стул. Когда все закончилось, уже в ресторане я обнаружила, что потеряла украшение – стеклянный сиреневый брелок, что гармонировал с пластиковой розовой вставкой по периметру корпуса телефона.

Прошмыгнув на террасу сквозь многочисленных сотрудников, я забрала с комода свой фартук и быстро нашла сиреневый камешек на том же месте, где я роняла телефон. Рядом с пулей. Не поверив глазам, я подняла эту пулю и застыла, глядя на нее.

Затем увидела: терраса у входа в ресторан была усыпана дюжиной таких же шальных пуль. А у плиток террасы, между столбами балюстрады у самого входа на животе лежит человек. Странная поза. Черная одежда, как у того, который бежал. По асфальту к плиткам ресторана из-под человека в черном медленно расползается черная глянцевая лужа. “Нет, это невозможно. Это неправда.” Я не могу отвести взгляд и проваливаюсь в туман. “Это он?! Он не дышит?! Он бежал, чтобы спастись?! И я перед ним закрыла дверь? Не-ет! Это кто-то другой! У бегущего было ужасное лицо… В его руках было оружие… И он бежал нападать…”

– Ты что тут делаешь? Откуда пуля? – кричит на меня здоровенный седой опер, и я поняла, что плохо его слышу – Кто такая? Положи сейчас же пулю на место! И пошла бегом внутрь! Всем там скажи, чтобы никто сюда не выходил, поняла?

Ответив утвердительно, я послушно и машинально зашла в ресторан на еще более ватных ногах, и спускаюсь к черному входу. Мои увеличенные шоком от обстрела глаза, увеличиваются шоком от вида венозной чёрной крови и от понимания произошедшего.

– Ты бы его не спасла. – хоть что-то полезное сказали следователи во время допроса – Он бежал уже подстреленным. У него не было шансов…

Но моя новая “травма выжившего” была не согласна с аргументами следователей, считала иначе и уверяла меня в обратном. Именно травма выжившего вынуждала меня впоследствии спасать всех без разбору, даже тех, кто в помощи и спасении не нуждался. В лице других я пыталась спасти единственного человека, которого не знала лично и не имела перед ним ни долгов, ни обязательств. Жертвуя собой, я “держала открытую дверь” перед каждым, лишь бы спасти того единственного, кого спасти было невозможно.

– Ты не знала, как себя вести! Ты не спецназ! Не Рэмбо!

То, что ты спасла себя – уже успех и большая удача! Ты сделала всё что могла, понимаешь? – настойчиво убеждала меня психолог Тамара много лет спустя, к которой я пришла после тревожных звоночков следователя.

– Понимаю – отвечала я ей на автомате.

Тамара оказалась профессионалом: после первой же сессии и давно знакомого мне “горячего стула”, с которым моментально ушла плаксивость, и я смогла, наконец, сделать глубокий вдох, рекомендовала мне обратиться к психиатру. Лишь через год я решилась последовать ее рекомендации после очередного звонка следователя и последовавшего регресса…

В очередной раз приступив к психотерапии я решилась на огромную работу одним из результатов, которой является то, что я начала писать. Сначала мысленно я писала завещание на свое скромное имущество и придумывала способ умерщвления себя, поскольку никаких других путей отвоевать свою свободу и разум я просто не видела.

часть3

У черного входа, я скукоженно сидела у двери на пластиковом ящике, что служил работникам кухни табуретом. Окутанная густым и липким туманом я пыталась сжаться, и спрятаться, как черепаха, глубоко в своем теле, после увиденного на террасе убитого человека… И вдруг, появился кто-то живой!

– Это ты столько выкурила? – спросил молодой поваренок.

Пепельница была заполнена целой пачкой выкуренных мною наполовину сигарет. Курить не получалось…

– Там. Человека. Убили. Понимаешь? – говорю я ему задыхаясь – Мертвый человек на входе в луже крови…

Один из тех веселых и задорных поваров, которых я считала глупыми малолетками и в кого я во время запары металась трехэтажным матом, старался меня подбодрить:

– Ир… Постарайся это всё забыть и жить своей жизнью.

– Я закрыла перед ним дверь!

– Но ведь не ты в него стреляла! – настаивал повар…

И он был прав. Однако я больше верила своей давней ближайшей подруге – гипертрофированной Вине.

Много лет спустя мой психотерапевт, сказал примерно то же самое:

– Смерть этого человека – вина убийц. Людей, которые в него стреляли, но не Ваша.

Благодаря совместным усилиям с психотерапевтом, имеющим внушительный опыт, мои отношения с иррациональной Виной стали сильно прохладнее.

Когда я немного вернулась в себя и к работе, перестала ругаться даже на косяки поваров, к чему они долго привыкали.

Моя следующая после трагедии рабочая смена наступила через два дня. И я, будучи добросовестным официантом, приступила к вытиранию комодов и столиков на террасе от пыли. Дверки одного из двух комодов цвета венге были покрыты темно-коричневой кирпичной пылью. При этом кирпичей вокруг не было. Мимо проходила Вера, и на мой вопрос о странной пыли, что вытиралась почему-то с трудом, удивилась матом:

– … походу, это его кровь…

Спустя три года по убийству прошел суд, куда я была вынуждена явиться в качестве свидетеля. Выполнив свой гражданский долг и почувствовав долгожданное облегчение, и была уверена, что мне больше никогда не придется вспоминать самый страшный день в жизни.

После чудовищного преступления о своей жажде жизни и свободы я забыла, как и о давнем желании и намерении переехать в Москву или Санкт-Петербург. Хуже стала ощущать усталость и вообще тело. Меньше стала чувствовать и понимать свои потребности. Больше – пить и работать на износ, как робот на автопилоте.

Несколько раз психолог Элина пыталась вернуться к страшной теме, но я убедив себя, что все в порядке смогла убедить в этом и ее. Она была единственным в моём окружении человеком, кто не обесценивал пережитую мною катастрофу и понимал возможные последствия. Но я прислушалась к мнению большинства и не стала принимать кровожадное преступление близко к сердцу, обращать на него внимание и решила жить своей жизнью…

Это был третий по яркости день в моей жизни. Первые два – день моего зачатия и рождения, которые, к сожалению, я пока не помню. Но свой личный армагеддон… Я не просто его помнила, а словно застряла в нем. При этом старалась забыть его изо всех сил, как страшный сон. Однако, трагичные события впечатались не только в память, но и в мою личность против воли. Весь вытесненный, недопережитый и отрицаемый ужас из подсознания активно влиял на качество жизни.

Естественно, я не осознавала, не замечала ни этого влияния, ни его причин. Выбрав слепость и не принимая реальность целиком, я не могла отслеживать и контролировать влияние катастрофы. С началом психотерапии спустя много лет я обнаружила: травматичное прошлое было моей частью личности, как частью тела, уродующей меня, придпвавшей поведению странность, жертвенность и неадекватность.

Травма влияла из глубин, управляла моим поведением, а я называла это характером. Происходил дисбаланс: вместо атрофированного спокойствия работала гипертрофированная агрессия. Трудно вдруг осознать и обнаружить себя сломленной растоптанный, когда всю жизнь присутствовало убеждение, что излишняя тревожность, подозрительность, вспыльчивость – это врожденные и неизменные черты характера…

С признанием грубых ошибок, в своих далеких от действительности суждениях, пришло облегчение: характер строится из привычек и убеждений, формируется в процессе жизни и при сильном желании поддается коррекции и обновлению. Грустно признавать: вместо развития и реализации своих способностей и лучших качеств, я тратила жизнь на обслуживание иллюзий и страхов, что взросли на почве чужих ошибок.

Безликий следователь позвонил, когда я насытила настоящее и заполнила планами на будущее всю свою жизнь, нивелируя тем самым значимость прошлого и чужих ошибок; когда я наконец начала жить, а не выживать… И сумела покинуть город, где случилась кровожадное убийство, и который долгих тринадцать с половиной лет являлся для меня тюрьмой.

На фоне неожиданного звонка даже никотиновая ломка стала казаться пустяком. Перед звонком следователя я взялась за первый пункт из планов на год “бросить курить” и наконец поборола пагубную привычку, с которой жила двенадцать лет. Как по расписанию, один раз в месяц, а потом – в две недели, я получала звонки от следователя. И всякий его звонок был неожиданным, внезапным, как сам обстрел и кровожадное преступление. А после звонков мне вспоминался бегущий мертвец с его страшным лицом и снились кошмары.

Следователь испробовал и давление, и обещания, но все это было без толку… Ничто не могло затмить нахлынувший на меня ужас. Вместе с тем, я понимала, если навязчивого или бывшего поклонника можно добавить в черный список и заблокировать без последствий, то с должностным лицом такой фокус будет чреват.

По крупинке всплывали детали, и я тихонько начинала терять связь с реальностью. Меня пугала жизнь в мире, где кровавые разборки могут начаться вообще в любой момент! Как и зачем дальше жить было непонятно… До сих пор я не знаю, на каких основаниях и зачем подняли дело, но точно не для того, чтобы переквалифицировать его в террористический акт, свидетелей – в жертв или потерпевших и позаботиться о тех, кому не повезло пострадать при теракте, но повезло выжить.

Нет, я была не просто свидетелем чьей-то смерти. Я сама спасалась и выживала! И я выжила. Я сумела мобилизоваться, собраться и сообразить, что делать, чтобы не поймать шальных пуль. И выживала я, уж точно не для того, чтобы быть свидетелем чужой смерти, и бороться с ужасными воспоминаниями, а для того, чтобы проживать свою жизнь, молодость, зрелость, старость… Но вот эта вся лирика, мои планы на жизнь и чудеса генетики мало интересовали следователя.

Он позвонил еще два раза и начался карантин, ставший для меня благодатью. Пропала необходимость выходить на улицу, что казалась мне опасной. Пандемия, и возникшие с ней изменения, отвлекали меня от личной борьбы за право жить, а не выживать… Отвлекали, но не могли затмить страшные воспоминания, что захватили меня в плен.