Возвратная горячка

Возвратная горячка
Ирина Чайковская

Книга о русских писателях 19 века и об их женах и подругах. Рассказы и повести посвящены Пушкину и его жене Наталье Пушкиной, Тургеневу и женщинам, которых он любил: Полине Виардо, Варваре Богданович-Лутовиновой, Марии Маркович, Герцену и Натали Герцен, Белинскому, его жене и Сашеньке Бакуниной, Некрасову и Авдотье Панаевой. Во многих рассказах женщины выходят на авансцену и становятся главными героинями. Автор дает женский вгляд на события, которые прежде были описаны исключительно писателями-мужчинами.

Ирина Чайковская

Возвратная горячка

Предисловие автора

Можно ли переселиться в другой век? Человечество об этом мечтало – и отражением этой мечты служат все истории о «машине времени», могущей перенести нас как в прошлое, так и в будущее. Насчет будущего не знаю, фантасты каким-то чудесным образом пытаются его воссоздать, но у них очень мало «строительного материала», исключительно фантазия.

Что до прошлого, то его выстроить проще. О нем мы знаем гораздо больше, и наши путеводители в прошлое, заменяющие машину времени, – книги. И не только художественная литература, но и письма, дневники, воспоминания… Они помогают реконструировать какой-то времено?й отрезок, скажем, в веке XIX-м. Если у тебя, к тому же, хорошее воображение и ты способна домыслить то, что стоит за строчкой письма или стихотворения, то можно попробовать воссоздать бытие тех, кто тогда жил.

С некоторых пор я как раз и занялась таким воссозданием – начала писать рассказы о русских писателях XIX века – Тургеневе, Некрасове, Герцене, Белинском…

Мой первый рассказ из этого цикла – «Старый муж» – был посвящен Пушкину. И даже не совсем ему. Героиней рассказа выступает его жена Наталья Николаевна Пушкина, и уже из ее признаний тетушке Наталье Кирилловне мы узнаем что-то о преддуэльной ситуации в семье поэта и о нем самом.

Дальше я, как говорится, вошла во вкус. Так получилось, что, работая над большой статьей о Тургеневе и читая его переписку, я очень быстро написала рассказ «Безумный Тургель», где попыталась рассказать о непростом периоде жизни писателя – приезде в Россию в 1864 году в связи с обвинением в связях «с лондонскими пропагандистами» (Герцен, Огарев, Бакунин).

В рассказе, естественно, была и лирическая тема и очень дорогой мне кусочек «гадания» в берлинской кофейне, целиком мною придуманный… и однако и тогда мне казалось, кажется и сейчас, что все именно так и было.

Нужно сказать, что это ощущение, что все именно так и было, меня не покидает и в связи с другими моими героями – Авдотьей Панаевой, Виссарионом, а для друзей – Висяшей – Белинским, Павлом Анненковым…

Кстати, о последнем. Он наименее известен из моих героев, хотя вклад его в историю литературы, в частности в пушкиноведение огромен. Кроме того, что он был первым составителем и редактором Первого собрания сочинений Пушкина, он умудрился быть свидетелем многих значительных событий российской истории – в молодости в Риме записывал под диктовку Гоголя поэму «Мертвые души», в 1847 году сопровождал умирающего Белинского на силезские воды и присутствовал при сочинении исторического «Письма Гоголю», в 1855 году, по приглашению самого диссертанта, слушал в Петербургском университете защиту магистерской диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» Николая Чернышевского, был связан с герценовским «Колоколом», вел многолетнюю переписку с Тургеневым и входил в его ближний круг… Но рассказ не только об этом.

Читая письма Павла Анненкова, при всем его нежелании рассказывать кому бы то ни было о своей личной жизни, я увидела, какую роль играла для него поздняя женитьба на Глафире Ракович. А вирусная инфекция, которой заболела Глафира Александровна по возвращении пары в Петербург из заграничного путешествия, показалась мне очень похожей на сегодняшний коронавирус. Дальше – больше.

Вдумываясь в события тех лет – а это была великая эпоха отмены крепостного права – я увидела в ней много сходного с сегодняшними событиями в России. Лучшие люди России – Анненков, Белинский, Герцен, Тургенев, Некрасов, Чернышевский – по-разному представляли себе судьбу страны и вели себя по-разному. И как много было в их поведении и рассуждениях общего с тем, что мы видим и слышим сегодня.

Когда-то мои первые рассказы о писателях «Старый муж» и «Безумный Тургель» я послала «на погляд» замечательному актеру Михаилу Козакову и прекрасному критику Станиславу Рассадину (увы, нет сейчас ни того, ни другого). Михаил Козаков, знаток и великолепный чтец пушкинских стихов, особенно похвалил рассказ «Старый муж», заметив, что я очень точно передала то, что тогда происходило. Станислав Рассадин, наоборот, выделил «Тургеля», сказав, что он более динамичен.

Теперь, дорогие читатели, отдаю эти и прочие рассказы на ваш суд.

Ваша

    Ирина Чайковская
    Большой Вашингтон
    Март 2021 года

Возвратная горячка

Сила юности, мужество, страсть

И великое чувство свободы

Наполняют ожившую грудь;

Жаждой дела душа закипает…

    Николай Некрасов.
    Рыцарь на час, 1862

Болезнь называлась «возвратная горячка». Ранней весной 1865 года ею заболела жена Павла Васильевича Анненкова – Глафира. Пользовал ее сам доктор Боткин, незадолго до того открывший эту болезнь, ранее не различаемую от тифа, указавший на ее эпидемию в Петербурге и описавший в своем только что появившемся «Эпидемическом листке».

Шел десятый день болезни, доктор Боткин, приезжавший ежедневно к вечеру, по окончании работы в клинике Шипулинского, отошел от постели больной и направился к супругу, с помертвелым лицом ожидавшему его в дверях жениной комнаты. Подхватив обширного телом Анненкова под руку, врач повлек его на диван в гостиной. – Как она, Сергей Петрович? – губы Анненкова дрожали. – Не скажу, что все кончилось, сказал врач, снимая очки и протирая их суконной тряпицей, – но улучшение определённо есть… и даже, – он помедлил, словно взвешивая, говорить или не говорить, – и даже, я бы сказал, наступил перелом. Температура спала, больная не бредит, головные боли ее больше не мучат. Он помолчал. Супруг стоял ни жив, ни мертв. – Что осталось? – сам себя спросил врач, и сам себе ответил. – Слабость. Не может открыть глаз. Поднять руку… Но я назову вам верное средство, – он повторил, – верное средство, – и пристально взглянул на Анненкова, внимавшего ему с полуоткрытым ртом. – Хотите узнать какое? И он громко и отчетливо произнес: «Куриный бульон. Крепкий куриный бульон. Прикажите кухарке готовить каждый день, чтобы свежий. Ну и вообще… кормите супругу, Павел Васильевич, – исхудала.

Анненков, измучившийся за эти дни и сбившийся с ног, просиял, расплылся в улыбке, захватившей все его широкое крупноносое лицо, в глазах проступили слезы: – Спасибо, Сережа! Ты, право, волшебник. Ты, это, оставайся, пообедаем вместе. Выпьем за здоровье больной.

– И рад бы, Павел Васильевич, да дома жена на сносях, с обедом поджидает.

– Когда думает рожать?

– Да месяца через два. Уже и имя придумали – Эжен, то бишь Евгеша.[1 - Евгений Боткин (1865–1918) вырос, стал, как и отец, врачом, служил лейб-медиком у Николая II и его семьи. Расстрелян вместе с царской семьей в Ипатьевском доме. Посмертно причислен к лику святых страстотерпцев.]

– А вдруг девочка?

– Тогда тоже Евгеша, да непохоже, что девочка. Жена бы радовалась, все же два мужичка у нас уже имеются, Сергею 6 лет, Петруше – 4 года.

– Не хотел, стало быть, сына назвать в честь Василия Петровича, отца тебе заменившего. Мы с Василием, старшим твоим братом, – ровесники, люди 40-х годов, с Белинским начинали. Идеалисты, мечтали о переменах в стране. Крепостничество, деспотизм… Тогда казалось, никогда перемен не будет. Не ждали, что сверху начнется. Да и сложилось у всех по-разному. Кто как Виссарион, как Тимоша Грановский, уже в могиле, один в З7, другой в 42 года, кто как Тургенев, обретается за рубежами и оттуда рецепты присылает в своих романах, а кто как Василий Петрович, твой брат, во всем разуверился и живет до истечения жизненного цикла, удовлетворяет свои гастрономические преференции… Анненков говорил – и не мог остановиться. Внутри словно открылся фонтан, требующий выплеска. В таких волнениях провел он эти полторы недели, такие жуткие картины себе рисовал, видя безжизненное, страшно похудевшее тело своей Глафиры, из которой словно вампиры высосали все жизненные соки, что теперь воистину наслаждался, выговаривая человеческие слова. – Мне сейчас 52, но я, правду скажу, не весь порох растратил, еще поживем, все же переживаем мы момент исторический… Манифест, реформа. Пытаюсь не отстать от жизни, в комитетах участвую… опять же жена молодая… Нужно соответствовать. Он остановился, тряхнул головой, словно прогоняя наваждение, и предложил совсем другим, ласковоумильным тоном: – Чаю выпьешь со мной, Сергей Петрович? Ты же после работы приехал. Не отказывайся.

– Что ж, от чашечки не откажусь.

Хозяин вышел распорядиться, вернулся со счастливым лицом: «Спит моя Глафира, а я уже и кухарке наказал насчет куриного бульона». Слуга принес две чашки, кипяток, заварной чайник, кусковой сахар, вазочку с круассанами. Хозяин прищурился: «Эх, Сергей Петрович, не Боткина мне чаем угощать, у вас в доме небось, ты таких чаев накушался… Но круассанчик рекомендую. Мы, видишь ли, с Глафирой Александровной всего-то месяца четыре, как вернулись из путешествия по Европам. Берлин, Италия, Швейцария, Лазурный берег, Париж. Мне-то не впервой, а жена была в потрясении. Там и к круассанам пристрастилась. Теперь их наша кухарка каждое утро выпекает. И заметив, что гость все время молчит и в разговор не вовлекается, тихо спросил: «Как ты обо всем этом думаешь, Сережа?» – Об чем, Павел Васильевич? – Ну… обо всем. Что происходит…

– Если вы о политике, то я об ней, честно скажу, давно уже не думаю. Идет как идет. Вижу, что народ наш, бедный, в своей тяжбе с государством всегда в проигрыше, его, горемычного, за громогласно провозглашенную свободу заставили денежки заплатить, как это не увидеть? но помочь я ничем не могу. Делаю свое врачебное дело. – Он поднял глаза и посмотрел на собеседника. – Я, Павел Васильевич, не Базаров тургеневский, и в споры на политические темы стараюсь не вступать.

– Хорошо, Сергей Петрович, про политику не будем. – Анненков улыбался, ему понравилась отсылка Боткина к Тургеневу, давнему и милому сердцу другу. – А про горячку возвратную, что налетела на Петербург, как думаешь? С чего вдруг жена моя ее подхватила? Живем скромно, одеваемся тепло, едим избранно, откуда на нее такая напасть?

Боткин уже закончил чаепитие и, стоя, вытирал губы, стряхивая крошки с усов:

– Благодарствуйте, Павел Васильевич, за чаек, действительно, чисто французский круассан, я ведь тоже в Париже будучи и посещая физиологическую лабораторию профессора Бернара, к ним пристрастился. Отличное было время!

Вы когда из заграницы вернулись? В ноябре? После берега Лазурного, после италианского благорастворения воздухов, прямо в нашу темную ночь, в сырость и грязь петербургскую? Организм наш, Павел Васильевич, на все реагирует, а на такие встряски особенно. Глафире Александровне, по всему видно, теплый климат потребен, солнце, свет…

Доктор собирался откланяться. Анненков, неуклюже поднявшись из-за стола, подошел к нему бочком, он заметно волновался, шея его побагровела: «Вот еще, Сережа, что хотел спросить. Мы с Глафирой Александровной женаты четыре года, уже не молодожены, но вроде того… Все думаю насчет деток, не повлияет ли эта холера на возможность иметь потомство?

– Не волнуйтесь, Павел Васильевич, будут у вас детки в свое время, и горячка тому не помеха. Больше радости, веселья, тепла, с мая прогулки на природе, ну и конечно, полноценное питание. Помните про куриный бульон!

И доктор Боткин, выхватив из рук слуги свой плащ и цилиндр, стремительно выбежал из дверей.

* * *

Павел Васильевич подошел к постели жены. Ночная сиделка, примостившаяся было возле кровати со своим вышиваньем, тактично отошла в сторонку. Рука Глафиры белела поверх одеяла, он осторожно взял ее маленькую ладошку в свои, медвежьи. Жена тихо вскрикнула: – Павлуша, ты? – Я, Глафирушка. Как ты? Доктор сказал, что наступил перелом, стало быть, болезнь уходит. Глаз она не открыла, но в лице уже не было привычного страдания. – Я чувствую, что уходит. Голове стало легче, и сознание проясняется, уже не бред, а картины разные. Помнишь, Павлуша, Туровку? Мне все мерещится, как мы с тобой по степи гуляем, среди поля розовых маков… Она остановилась – речь была ей трудна – и добавила: «Ты, Павлуша, сходи, погуляй. Что ты все время возле меня… А я полежу, мне сейчас точно легче».

Анненков отдал распоряжение насчет больной, оделся, взял извозчика и коротко приказал: «На Фонтанку, к Симеону». Степенный бородатый извозчик, в широком синем кафтане, понятливо кивнул и стегнул лошадей. До церкви Св. Симеона и Анны было недалеко, и весь недолгий путь Анненков наслаждался ездой, жадно вдыхал промозглый и острый весенний воздух. Впервые за время болезни жены он вылез из дома, впервые мог распрямиться и свободно вздохнуть, радость от мысли, что жене полегчало, его переполняла. Сегодняшний вечер, – думал Павел Васильевич, – он может себе позволить пообедать в Клубе.

В Английском клубе, где он не был целую вечность, его знали и привечали.