Скифская пектораль

– Придёт время, когда ты станешь заседать в Верхней палате парламента, ты будешь творить законы. А это значит, что ты должен изучать юриспруденцию.

Джек не спорил, хотя не лежала у него душа к нудным параграфам. Но он знал: так надо. Надо семье, надо Великобритании. В том его предназначение, чтобы продолжить семейное дело во имя Великобритании. И, не колеблясь, он последовал совету (или приказу?) отца. Но кроме предназначения у него было ещё призвание. Призванием этим была наука под названием «химия». Отец крайне не одобрял занятий химией, и потому Джек занимался опытами тайком от него. Лабораторию он устроил себе в замке, потому что отец редко там появлялся, живя постоянно в столице. В замке он нашёл старый подвал, куда вообще никто не спускался. Там хранились реактивы и проводились опыты. Всё бы хорошо, да только маленький братишка пронюхал об этой «подпольной» лаборатории и всё норовил туда заскочить. Это было опасно вдвойне: во-первых, маленькие ручонки Энрике никогда не оставались без дела и лезли везде, в том числе и к самым опасным кислотам и щелочам. Во-вторых, Джек боялся, чтобы Энрике не поставил в известность отца о его химических опытах. А потому он пресекал всякие попытки младшего брата проникнуть в его лабораторию. Тот, в свою очередь, делал всё, чтобы туда попасть. Джек очень скоро убедился, что ни уговоры, ни запреты, ни шлепки не действуют. Один раз он буквально выволок за шкирку младшего брата, а тот отбивался ногами, кусался, а потом долго и громко ревел под дверью. После такой отвратительной сцены Джек понял, что второй раз это не должно повториться. Когда Энрике вновь попытался проникнуть в лабораторию, Джек сунул в карман его курточки хрустящую денежную банкноту. С тех пор он поступал так каждый раз. Едва завидя мальчонку, он тут же лез в карман за откупом. Отныне отношения между братьями определялись количеством фунтов стерлингов. При этом Джек был возмущён тем, что вынужден был откупаться от мальчишки, а Энрике лишь растерянно теребил полученные бумажки, не понимая, зачем старший брат даёт ему их. Ведь его гораздо больше интересовали пузатые колбы, изящные пробирки, разноцветные шипящие, бурлящие жидкости, а в особенности, когда их смешать вместе – они так здорово меняют цвет и булькают!

Ему хотелось потрогать всё своими руками, самому попробовать слить в одну колбу много разных цветных водичек.

Один раз ему это удалось. Каким-то образом дверь подвала оказалась незапертой. Энрике осторожно вошёл, боясь, что Джек прогонит его. Но Джека в лаборатории не было. И тогда Энрике стал судорожно собирать с полок колбы с жидкостями. (Скорее, скорее, пока не пришёл брат). Он переливал их в одну большую колбу, которая, словно специально, стояла на столе. Одна пробирка с надписью «Н2SО4» выскользнула у него из рук и разбилась вдребезги, разлетевшись осколками и брызгами во все стороны. И тут же Энрике увидел, что на его одежде появились дырочки. Он видел, что брызги попали на его курточку и штанишки, но как-то сразу не понял, что именно эти капельки разъели ткань. Он доставал с верхней полки оставшиеся колбы и, не удержавшись на баррикаде из стульев, упал, зацепив стеклянные ёмкости, они тоже упали, разбились, что-то разлилось по полу. Энрике испугался, он понял, что дело приняло нешуточный оборот. Он представил, как ему придётся объясняться с Джеком – и сразу почему-то стало нехорошо на душе. Он решил поставить всё на место, но руки почему-то плохо его слушались, всё роняли, опять всё падало, билось, растекалось. Уже были залиты все бумаги Джека. И тут произошло самое страшное: появился огонь. Он быстро распространялся, охватывая всё вокруг. Энрике смертельно испугался, но выйти из комнаты уже не мог – путь ему преграждало пламя. К тому же, помимо запаха гари в воздухе стоял едкий запах разлитой химии. От него болела голова и каждый вдох словно ударял молотом по голове и разрывал лёгкие. Энрике громко плакал и кричал, но никто его не слышал. Последнее, что он видел – стена огня перед глазами…

Когда он очнулся, то не мог понять, почему ему так плохо. Постепенно воспоминания вернули его к произошедшему в подвале по его вине пожару. Энрике подумал, что ему сейчас лучше умереть, нежели выдержать разговор с братом. Но умереть ему не удалось, потому что предпосылок к этому не было. Провидение уберегло его от ожогов при пожаре, а отравление парами кислот хоть и было тяжёлым, но всё же здоровый организм быстро преодолел его. Энрике боялся увидеть Джека, боялся его взгляда и голоса, но, как оказалось, опасения были преждевременными. Джек вовсе не собирался говорить с ним. Ни на эту тему, ни на какую другую. Он перестал замечать младшего брата. Он не видел его даже тогда, когда тот стоял перед ним. Словно Энрике вообще не существовало или он находился в каком-то другом измерении, невидимом человеческому глазу. Так на долгие годы братья оказались в разных измерениях.

…В один из сумеречных ноябрьских дней лорд Норфолк приехал не один. С ним был гость. Энрике опять успел что-то натворить, теперь уж и не вспомнить, что именно, но тогда это было что-то из ряда вон выходящее, если отец позволил себе отчитать сына перед гостем. Это было неслыханно: допустить вытряхивание семейного грязного белья при постороннем человеке, но гнев отца был так велик, что он просто не смог держать его в себе. Он сурово отчитал Энрике, а потом, поняв, что не стоило этого делать в присутствии коллеги, добавил уже для этого господина, словно в оправдание:

– Мой сын так часто огорчает всех нас, что я уже и не знаю, какими методами укрощать его нрав.

Гость отложил газету:

– Помилуйте, Норфолк, но ведь мальчик – испанец! В нём ключом бьёт горячая южная кровь. И вовсе не надо пытаться укротить южный темперамент! Бороться с ним бесполезно, надо просто научиться сосуществованию холодного британского нрава и безудержно горячего испанского. Не подавление одного другим, а дипломатия, – гость многозначительно поднял вверх указательный палец.

Словно волшебным светом озарился сумрак наступающего вечера в кабинете Норфолка. В этот миг Энрике понял, что все унижения, которые он пережил, и все эпитеты, которыми его награждали, вовсе не были им заслужены – это результат полнейшей педагогической и психологической несостоятельности Норфолков. Они не принимали его таким, каков он есть – они пытались его переделать на свой лад, пытались измерять его поступки своей меркой, хотели сотворить из него личность по своему английскому стандарту. Но он уже был создан по другому стандарту – испанскому. Они не понимали, что он уже создан, что переделать ничего нельзя – и вновь и вновь упорно ломали его и подстраивали под свой стандарт. Почему-то Энрике представил такую картину: отец и брат пытаются засунуть его в коробку, едва он успевает высунуть голову из неё, как тут же его с двух сторон сразу запихивают назад. Именно так его «вписывали» в рамки классического британского воспитания. Из него хотели сделать безупречного английского джентльмена. Но не мог мальчик, рождённый испанкой, быть холодным, надменным и чопорным. Слишком много было в нём внутренней энергии, которую он выплёскивал направо и налево – за это его обвиняли в дурных манерах. А ведь можно было не ломать, не разрушать личность, просто сделать поправку на испанское происхождение. Но нет, оказалось, что Норфолкам легче растоптать достоинство маленького Энрике и заставить его поступать по принципу «надо так», чем принять его таким, каков он есть, но заслужить при этом неодобрение стаи (то бишь британского высшего общества).

В этот миг Энрике понял, что до последней своей клеточки он – испанец. И понял, что должен искать своих родственников, среди которых он уж точно не будет белой вороной. Он не помнил своей матери, но когда впервые увидел Кармен на сцене, ослепительную, зажигательную то понял, что его мать была именно такой: красивой, ослепительной и зажигательной.

И пришёл тот день, когда Энрике ступил на землю Испании. Он нашёл своих родичей – в Мадриде, Барселоне, Сарагосе. Их было много – дяди, тёти, кузены, кузины. Главой династии был дед – отец матери Энрике. Он был владельцем судоходной компании, крупным судопроизводителем, имел контрольный пакет акций в сталелитейном производстве, получал дивиденды в почтовой и страховой компаниях и даже контролировал телеканал. Он был магнатом. А начинал его отец, прадед Энрике, с пасеки, с нескольких ульев…

Энрике был сердечно встречен родственниками. Конечно же, сын английского лорда был принят в высшем обществе, его наперебой приглашали в лучшие дома. Он чувствовал неподдельный интерес к своей персоне, поэтому с головой окунулся в светскую жизнь. Мало-помалу он заметил, что внимание к нему остывает. Женщины уходили с другими. Как-то одна подвыпившая девица разоткровенничалась:

– Вы, Энрике, такой холодный, настоящий англичанин. Вы всё делаете ровно на столько, на сколько позволяют приличия. А мы – на столько, на сколько хватает души. Если смеёмся – то хохочем взахлёб, если любим – то страстно, до гробовой доски, до кинжала в сердце. Вы, английские джентльмены, этого не умеете. Вам этого не дано. У нас – широта души, у вас – узость рамок приличия.

Энрике был озадачен. Почему его воспринимают как англичанина? Неужели он действительно холоден и строг? Ведь он старался быть испанцем в Испании, старался стряхнуть с себя всё английское, но, тем не менее, здесь его видели англичанином. Тогда как в Англии он считался испанцем. Так кто же он? Где та пристань, в которой он сможет считаться своим? До каких пор ему быть чужаком в родной стае?

Точку в двухлетней испанской эпопее Энрике поставила смерть деда. Дед оставил после себя огромное состояние: недвижимость, ценные бумаги, астрономические счета в банках Европы и Америки и многое другое. Всё это он оставил своим многочисленным наследникам, справедливо разделив наследство между детьми и внуками. Каждый получил свою долю. Все, кроме Энрике. Ему дед оставил конверт с письмом. Вот что Энрике прочитал в нём: «Дорогой Энрике! Надеюсь, ты не обиделся на то, что я обошёл тебя в своём завещании. Я это сделал потому, что ты не нуждаешься в моих деньгах. У тебя достаточно обеспеченный отец, у которого вас только двое наследников – ты и твой брат, поэтому там ты получишь гораздо более солидный куш, нежели тебе мог выделить я, ведь у меня 14 наследников кроме тебя. Хотя я прекрасно понимаю, что ты ради этого и приехал в Испанию и воссоединился со своими родственниками – чтобы приумножить наследство. Ты хочешь получить средства и от отца и от меня, тогда как мои дети получат их только от меня. Им более не от кого ждать милости. Поэтому всё, что я заработал за свою жизнь, я оставлю им, ты же обращайся к своему отцу – пусть о твоём будущем заботится он.

Кроме того, хочу обратить твоё внимание ещё на одно обстоятельство, о котором такие, как ты, вряд ли когда-либо задумываются. Ты рождён в золотой колыбели – в блестящей аристократической семье, чьё богатство приумножалось веками. У тебя всегда было всё: питание, одежда, образование, крыша над головой в конце-концов – и всё только самое лучшее. Ты имел всё и не думал, откуда оно берётся. Всё это было изначально. Ты всё принимал как должное и потому придумывал себе другие проблемы. Если бы ты голодал, то думал бы не о конфликте с семьёй, а о том, как достать кусок хлеба. Ты обвинял отца в том, что он не понимает тебя, унижает твоё достоинство, но при этом ты совершенно не ценил того, что он обеспечил тебя всем. Ты не ставил это ему в заслугу, ты принимал это как должное. А вот мой отец получил в наследство от своего отца лишь несколько ульев да полуразваленную хижину. И я рос в этой хижине; сквозь щели я мог наблюдать за пасекой. Именно с этого началась та империя, которой я теперь владею. А для того, чтобы её создать, потребовался колоссальный труд, без сна и отдыха, без выходных и отпусков. Я знаю, что такое ложиться спать в 2 часа ночи, а в 4 утра уже начинать новый рабочий день. Огромный, кропотливый, каждодневный, ежечасный, ежеминутный труд – и так в течение многих лет. Вы, аристократы, не знаете, что это такое. Вы гордитесь своей голубой кровью, называете нас нуворишами и презираете нас. Забывая при этом, что у нас были разные стартовые возможности. Я родился в бедности, даже в нищете, твой отец – в роскоши. Он, если и приумножил состояние, то незначительно, я же вырос до небывалых высот. И, тем не менее, многие двери для меня закрыты, напыщенные аристократы не прощают мне моего низкого происхождения. И ты, сын аристократа, высшего сословия, явился ко мне, снизошёл до меня, чтобы получить часть моего потом и слезами нажитого состояния? Ты забываешь о том, что у меня есть четверо детей, которые всегда были рядом со мной, делили со мной мои неудачи и мои достижения. Вместе с ними я поднимался по ступеням успеха, вместе с ними, случалось, падал и вместе с ними вставал. Они были рядом, они поддерживали меня и давали силы для борьбы. Поэтому всё своё имущество я оставляю им, своим четырём детям, а также и моим внукам, которые тоже росли у меня на глазах, и все они продолжают теперь моё дело. У меня была ещё одна дочь – Мария, твоя мать. Она была самой кроткой и послушной из моих детей, однако проявила удивительную стойкость, когда собралась замуж за твоего отца. Ведь я был против этого брака. Я пригрозил лишить её наследства, если она поступит по-своему. И тогда она бросила мне в лицо, что никогда ни она, ни её дети не будут просить милостыню у меня. На том и расстались. Она рано умерла – исходя из этого, я думаю, что она не была счастлива. Вот и ты мечешься, не можешь найти своё место. Значит, я был прав: этот брак был обречён изначально. Он не принёс счастья никому. Опять же напоминаю слова твоей матери, что её дети не будут просить милостыню у меня. Фактически она от твоего имени отказалась от наследства.

Самое главное, что хочу тебе сказать: ты весь в обидах, безустанно копаешься в каких-то воспоминаниях, что-то анализируешь в своём мозгу – брось это немедленно. Иначе этот груз не даст тебе двигаться вперёд. Ты навсегда останешься в прошлом, не узнав настоящего. Глядя только в прошлое, тебе не увидеть будущего.

Тебе надо учиться. При деньгах твоего отца и моих ты мог бы выбрать любой университет мира, однако ты не имел никаких намерений в этом направлении, а потому я понял, что ты несерьёзен. Не желая учиться, ты показал, что не сможешь вести дела моей компании, а это опять аргумент в пользу моего решения не оставлять тебе наследства – ты просто не сможешь им разумно распорядиться…»

Далее следовал ещё ряд нравоучений, которые Энрике просто не стал читать. Слова деда поразили его в самое больное место. Он приехал в Испанию вовсе не ради богатого наследства, он хотел быть испанцем, хотел быть одним из Лурдесов, хотел почувствовать общность семьи, а его снова неправильно поняли и снова обвинили в том, о чём он и не помышлял.

Энрике вернулся на туманный Альбион. Он не был в восторге от своего возвращения, так как ожидал, что всё опять пойдёт по-прежнему. В какой-то мере это было так, но следовало учесть и то, что Энрике вернулся повзрослевшим, умудрённым некоторым жизненным опытом. Он стал старше. Он научился жизненные разочарования компенсировать любовными победами, обиды топить в вине, а комплекс неполноценности побеждать за игральным столом. И всё это он делал легко, игриво, поверхностно.

Отец настоял на том, чтобы Энрике учился. Для грамотного ведения дел семьи нужно было изучать финансы. Энрике хватило на один семестр. Он понял, что экономические науки так далеки от него, что ему никогда не осилить. Он перестал ходить в университет и продолжил более приятное времяпрепровождение. В обществе доступных девиц он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в университетской аудитории. На фоне эрудированных однокурсников он выглядел довольно бледно, он чувствовал себя ничтожеством, и все подростковые комплексы тут же возвращались к нему. С девочками же он был королём. Правда, он никогда не задумывался, что именно их очаровывает в нём: он сам или то, что он – сын лорда Норфолка. Очевидно, всё же над ним, словно ореол, витал запах денег и женский пол слетался на него со всех сторон. Все хотели заполучить отпрыска древнего рода Норфолков. Одна дурёха даже заявила, что беременна от него и пригрозила устроить публичный скандал, если он не женится. Он обсмеял её и, утешившись с другой, забыл о ней. Она выбросилась с 7-го этажа. История попала в газеты. Её представили как невинного птенчика, попавшего в лапы безжалостному чудовищу Энрике.

Старый лорд узнал обо всём из газет. Негодованию его не было предела.

– Ты преступил все границы человечности и порядочности! – заявил он Энрике. – Для твоих поступков нет оправдания! Я устал от твоих выходок! Ты бездельник и шалопай!

Сэр Чарльз нервно расхаживал по кабинету. Эмоции распирали его, он едва сдерживал себя, чтобы не дать им выход – иначе он просто убил бы сына прямо тут, у себя в кабинете.

– Ты мог бы учиться в Итоне [1 - Итон – престижнейшёё учебное заведение Великобритании.]! Но я не хочу краснеть за тебя. Ты с младых ногтей создал себе отвратительную репутацию и нисколько этим не смущаешься! Там учатся мальчики из приличных семей и преподают уважаемые люди, ты в два счёта опозорил бы семью перед ними. Там учатся сыновья моих коллег, и все они удивляются, почему я не отдал туда своего младшего сына. А потому, что мой сын не может находиться среди достойных людей! Мой сын – негодяй!

Лорд в гневе потрясал утренними газетами.

– Неужели я дожил до того, что мою фамилию склоняют в скандальной хронике?! И это сейчас, когда я стал лорд-канцлером!

– Отец, с каких пор ты начал читать жёлтую прессу?

– Не сметь! Не сметь!! – лорд побагровел от ярости. Он явно терял контроль над собой.

– Отец, ты не понимаешь – всё было совсем иначе. Я не имею никакого отношения к этой беременности и к этой смерти!

– Молчать, мерзавец! Я не желаю больше слушать тебя! Я не желаю больше видеть тебя! Ты опозорил нашу семью, втоптал в грязь доброе имя Норфолков. Ты с детства рос диким отщепенцем, словно бурьян. Ты доставлял мне одни только неприятности. А теперь на тебе ещё и смерть бедной девочки! Как ты мог довести её до самоубийства?

Энрике попытался что-то сказать, но отец опередил его:

– Вон!! Вон из моего дома! Вон из моей жизни! Ты больше не сын мне! Я проклинаю тебя! Будь ты проклят и убирайся прочь отсюда! И никогда, слышишь, никогда больше не возвращайся сюда, даже после моей смерти. Я не оставлю тебе ничего. Я вычёркиваю тебя из своей жизни. У меня больше нет сына по имени Энрике! Пошёл прочь!

Энрике опомнился только на пирсе. Стояла звёздная ночь, от реки шёл холод, а у него не оказалось даже пиджака. Он совсем промёрз в своей белой рубашке. Он ещё не осознал, что потерял всё. Он только понимал, что теперь, когда ему хочется согреться в тёплой постели горячим какао с молоком, ему некуда идти. Нигде его не ждут. Огни, горящие в ночи – чужие огни. Потому что там его не ждут. И небо в звёздах над ним – чужое. Потому что оно не согреет его. Чужое, враждебное небо…

…Энрике поднял голову и оглянулся вокруг. Он обнаружил, что давно съехал с трассы и стоял на обочине. Более того, оказывается, он рыдал от воспоминаний, уронив голову на руль. Он ещё некоторое время приходил в себя, а потом медленно тронулся с места. Он выехал на шоссе, набрал скорость. И вновь прошлое обступило его…

…У пирса стоял небольшой кораблик. С него доносились голоса. Кажется, они готовились к отплытию.

Энрике слушал плеск волн и пытался понять, что же всё-таки с ним произошло. Неужели это действительно было сегодня с ним – разъярённое лицо отца, гневные обвинения и позорное изгнание из родного дома. Энрике вновь и вновь перебирал в уме сегодняшний скандал – где была та грань, за которую не стоило заходить? Кто из них допустил ошибку, каких слов можно было избежать, где остановиться, чтобы не прийти к такому печальному финалу? В конце концов, Энрике пришёл к выводу, что всё это оказалось неслучайным, что отношения между отцом и сыном дошли до той критической точки кипения, за которой следует взрыв. Они оба слишком долго шли к этому – полнейшему разрыву отношений, и это обязательно должно было произойти: сегодня ли, завтра, послезавтра… Не случись сегодня, это обязательно бы произошло, ну, может, чуть позже. А Энрике теперь среди тех, о ком говорят: «ни пэр, ни мэр, ни сэр…» Он отныне никто. Без денег, без имущества, без работы, без родных, без крова над головой. Один…

На кораблике у пирса, как показалось Энрике, поднялась суматоха. Он стал прислушиваться, чтобы отвлечься от своих мыслей. Оказалось, что у одного моряка перитонит. Его увезла карета «Скорой помощи» с сиреной и мигалками. Набережная опустела. Стало светать. Вдали один за другим гасли огни световой рекламы.

Что ж, прощай, дом с колоннами в Уэст-Энде – престижнейшем районе Лондона. Прощай, фамильный замок Норфолков. Прощайте, отцовские денежки…

– Эй, парень! Ты кого-то ждёшь или тебе некуда идти? – внезапно окликнули его с судёнышка. При утреннем сумеречном свете Энрике разобрал его название: «Гибралтар».

Дальше было, как в кино. Или в романе. Ему предложили занять место заболевшего матроса. (Энрике даже показалось, что он где-то уже читал про такой поворот событий или видел на экране). Он стал моряком. Выбора у него не было. В одночасье он обрёл и стол, и ночлег, и заработок. Прохладным ранним утром он, вместо того, чтобы за домашним столом в тёплом халате принимать утренний кофе с булочками, уходил в своё первое плавание на борту «Гибралтара».

Они занимались рыбным промыслом для мелких торговцев рыбой. Никогда не заходили в порт, останавливались у набережной, продавали улов и снова уходили в море. Вскоре Энрике стал догадываться, что они возят не только рыбу, но и то, за что можно получить большой срок – наркотики. Поэтому они не заходили в порты и не были оборудованы новейшими достижениями техники – компьютерами и другими морскими приспособлениями: так легче остаться незамеченными, да и подозрений меньше. Кому придёт в голову искать наркотики на старом корыте?

Энрике научился определять путь по звёздам, прокладывать курс по карте, часами стоять у штурвала… Всё то, что на современных судах делают приборы, Энрике научился делать сам. И это был бесценный морской опыт, за которым стоят солёные морские мили, против которых диплом о высшем морском образовании – простая бумага. Но именно этой бумажки и не хватало Энрике для продвижения вперёд. А ему очень хотелось этого – особенно, когда хозяин назначил его капитаном «Гибралтара» вместо прежнего, спившегося. Энрике понимал, что теперь ответственность за все тёмные делишки лежат на нём как на капитане. Хотя он вовсе ими не занимался и даже как бы не знал о них – это делали другие. Но он-то капитан, с него спросили бы в первую очередь. Он не хотел сесть в тюрьму за чужие грехи. Поэтому Энрике поставил себе цель: любой ценой стать настоящим моряком. Настоящим – это значит получить диплом и плавать на большом океанском лайнере. К тому времени Энрике стал завзятым морским волком. Он полюбил море. Он полюбил себя: не всегда бритого, уверенного в себе мужчину, стоящего у штурвала, над картой, с биноклем и твёрдой рукой ведущего послушный ему корабль. Ушли прочь комплексы. Забылись семейные обиды. Вот он, Энрике Рочестер, состоявшийся, достойный человек. Он нашёл своё дело, в котором мог применить свои знания, свой ум, свои руки, своё умение. Он гордился собой. Он был занят настоящим мужским делом. Только бы не попасть за решётку… И в уголовную хронику…

И пришёл тот день, когда Энрике в белом кителе, сверкая нашивками, впервые ступил на борт 6-палубного пассажирского лайнера «Скандинавия» в качестве 4-го штурмана. Он ходил по палубам и улыбался сам себе, оставляя за собой восхищенные взгляды пассажиров. Или это ему только казалось?

За годы разлуки с родным домом он ни разу туда не заглянул и ни разу не возникало у него желания увидеть отца или брата. Все новости о них он узнавал из светской хроники, когда возвращался после плавания в Англию. Так он узнал о смерти отца (и ничто не шевельнулось в нём), о том, что Джек Рочестер стал лордом Норфолком, о женитьбе брата на какой-то артисточке, о рождении у них слепой дочери и последовавшим за этим разводом. Газеты писали, что ребёнок остался с отцом. Энрике понял, что Джеку пришлось пережить тяжёлую драму, и это чуть растопило ледок, пролегавший между братьями. Энрике сочувствовал брату, но желания увидеть его не имел.

В один из приходов в порт приписки он купил газету, где большими буквами было написано: «Лорд Норфолк обречён». В статье говорилось о том, что Джек тяжело болен – у него неоперабельная опухоль мозга и дни его сочтены. После долгих раздумий и колебаний Энрике решил навестить брата.

Встреча состоялась в родовом поместье Норфолк-холле – колыбели всех Норфолков. Джек заметно постарел. Возраст или болезнь умерили его пыл. Он уже не был столь категоричен в суждениях и оценках. Он был согласен, что прежде надо дорожить близкими людьми, а уже потом судить или не судить их поступки. И для того, чтобы это понять, ему надо было оказаться на краю могилы!

– Наверное, мы были слишком строги с тобой. Да что там «наверное» – не наверное, а точно. Но так воспитывали нас, так мы и пытались воспитать тебя. Ладно, хватит о прошлом. Ты, я вижу, многого добился, – он кивнул на мундир Энрике.

– Второй помощник капитана океанского пассажирского лайнера «Скандинавия», – с улыбкой отрекомендовался Энрике, а про себя подумал: «Как легко тебе сказать: «хватит о прошлом». Я бы тоже хотел научиться так легко отгонять от себя мысли о прошлом, только куда же я от них убегу? Моё прошлое всегда со мной – унижения, оскорбления, упрёки, которые я легко получал от вас. Изгнание из дома – это тоже моё прошлое. Куда мне от него убежать? Смогу ли я когда-нибудь забыть об этом?»