Рифы судьбы

Не знаю, чего не хватило мне тогда, чтобы уйти, – силы воли, совести или ума, и что победило: моя идиотская доверчивость, девчачьи иллюзии, разбуженная природа или самонадеянность, а может быть, всё вместе взятое, – но только не сбежала я тогда, когда ещё можно и нужно было сбежать.

А потом была бесполезная борьба и резкая боль… Я, кажется, кричала и исхлестала его ладонями по лицу, а он всё не отпускал меня… и всё плавно перетекло в неизвестное мне ещё острое наслаждение… оно вытеснило боль, которая осталась далеко позади… а я понеслась куда-то дальше, повинуясь его телу, его движению, его воле…

Я лежала, обвитая им, ошарашенная, на окровавленных простынях, и паника рывками сменялась нежностью, а откуда-то свыше пришла то ли усмешка, то ли поздравление с чем-то совершенно новым.

Он вдруг внимательно вцепился в меня взглядом: «Слушай, а ты никогда раньше… что я говорю, идиот!.. Если бы я сам не сделал это, я бы ни за что не поверил, что это у тебя впервые… Надо же…»

А потом я отстирывала кровавые пятна, а они ни в какую не желали отстирываться. Он лепился и прижимался ко мне и вдруг засмеялся.

– А ведь теперь, если кто узнает, меня могут посадить за совращение несовершеннолетних… тебе же сейчас шестнадцать?

– Мне уже две недели, как семнадцать… и ты… Ты не волнуйся, никто не узнает.

И, конечно же, после школьных выпускных экзаменов – «в Москву, в Москву!». И отчаянный аврал поступления во все театральные и киноинституты, и горючие слёзы после всех провалов, и отчаянные попытки зацепиться в Москве без прописки. Наконец, устройство по жуткому блату грузчицей на базу в подмосковном Реутове, проживание у дальней полуродственницы, любовно называемой «Тёткой». И встречи со своим любимым в коммуналке, в семейном кругу, в присутствии жены и тёщи. Бесперебойная подготовка к следующему штурму театральных вузов и к съёмкам дипломного фильма моих учителей. А потом – урывочные наскоки в мастерскую, лихорадочное раздевание… одевание или судорожные любовные объятья в подъездах.

И снова – такая знакомая дорога в метро… И ощущение, что на прилавке режут и продают моё липкое в крови сердце. И душу мне прищемило дверью… и нужно нести домой, к Тётке, этот распирающий ад, где снова упрятывать всё поглубже в грудную клетку и держать внутри.

И, кажется, стоит отпустить себя, только задрать голову, чтобы тихонечко взвыть, а из груди, прямо из середины, рванёт кверху гигантский столб пламени, вперемешку с вулканической лавой, запёкшимися обломками и грудами пепла. И не будет этому извержению ни конца, ни предела… а значит – только не отпустить… не отпустить себя ни на минуту, ни на секунду, а не то взорвусь, взорвусь, взорвусь…

Нет, нет, ещё немного дотерпеть, и мне исполнится восемнадцать. И, наверное, тогда он сможет наконец сказать всем, что любит меня, только меня… и, как это ни больно, но… не может же она не понимать, что одной дружбы для брака мало!.. А он мой, он весь-весь мой!

Почти через год этого ада ранней весной начались съёмки их дипломного фильма и одновременно – прослушивания в театральные вузы. Где-то удалось пройти на следующие туры, где-то уже успела провалиться, а съёмки неслись к концу. Однажды посреди поля, в каком-то автобусе, во время скоростного перекуса среди дня все стали хвалиться – кто сильнее утомился за съёмочный период. Каждый рассказывал анекдотические ситуации о своей невменяемости, все смеялись, я усиленно жевала, задумавшись. И вдруг в общий гомон вклинился мой «учитель».

– Да что там! А мы… (тут он приобнял жену за плечи) мы уже неделю не живём! – он выразительно засмеялся на нижних регистрах, она утвердительно, сожалеюще шевельнула бровью. И снова общий смех, гомон…

В этот момент я как раз собиралась что-то проглотить. Но как-то это не получилось. Все смеялись, а я пыталась сделать простейшую вещь – всего лишь глотательное движение, но это удалось мне только с седьмой или десятой попытки. Потом смысл сказанного включил во мне какую-то кнопку, и началась странная цепная реакция, которая выдёргивала и подминала под себя каждое прошедшее событие, которое сразу взбухало всё новыми, и новыми, и новыми подробностями, озаряя их светом внезапной ясности…

Ядерный взрыв был абсолютно неизбежен, я быстро молча выскользнула из автобуса и бросилась к какому-то холму, неподалёку от горизонта. У горизонта я оказалась мгновенно, с лёту рухнула на пробивающуюся траву, под прикрытие холма, и тут из меня рванули вопли, стоны и рыдания чудовищной силы. Они выкручивали меня и выворачивали наизнанку, я орала и хрипела, я выла и взывала, я извергала в небо, в землю и вокруг все пласты, все мегатонны боли, которые были спрессованы внутри меня. И это превратилось в опустошительное пожарище, которое испепеляло всё внутри… и в то же время, приносило какую-то стихийную, доисторическую свободу…

Не знаю, сколько это всё продолжалось. Я лежала выпотрошенная до самых глубинных основ. Лицо стягивало от высохших слёз, а волосы и рукава были мокрыми и солёными. Казалось, я никогда не смогу произнести ни слова, они просто иссякли во мне, выжглись…

Почему-то рядом оказался мой «учитель». Он пришел посмотреть – а чего это я? Он, кажется, взаправду так и не понял… Осторожно, с опаской стал меня уговаривать, звать на съёмочную площадку. Смотреть на него я не могла. Я поднялась, осваивая новое ощущение себя, чужая и невесомая, как по воздуху, переместилась гримироваться. Хорошо, что не было времени как следует всё осознать. Видимо, поэтому съёмочный день всё-таки как-то завершился.

А какая я сволочь, до меня, слава Богу, дошло не сразу, а с некоторым замедлением. Вообще, все процессы во мне стали вязнуть. Но смотреть в глаза его жене стало практически невозможно. Ясно было одно: всё! Надо выкорчевать его из себя с корнем, вышибить любой ценой. Говорят, клин клином… Как угодно, при первом же удобном случае!

И случай представился довольно скоро. Был дождь. Я провалилась на экзаменах во ВГИК и спускалась в метро по эскалатору в легкомысленном, но стильном цветастом плащике, сшитом своими руками, и в такой же цветастой кепке. Надо сказать, что моё дизайнерское искусство (в сочетании со мной самой) всегда производило на окружающих сильное впечатление. Вот и сейчас двое молодых людей рванули за мной по эскалатору и начали знакомиться.

– Девушка, девушка, а куда же вы так спешите?

В другое время я молча проскочила бы мимо, но сейчас заставила себя их выслушать. К моему удивлению, выяснилось, что оба они начинающие актёры, только что закончили Щукинское училище и приняты в Пушкинский театр. Меня это не слишком впечатлило: поклонницей Пушкинского театра я никогда не была. Но, узнав, что я пытаюсь поступить в театральный, один из них, белобрысый, заявил, что обязательно отведёт меня к Львовой: она классный педагог по сценической речи! Да, наверное, это было бы неплохо.

Но дело было даже не в этом. Я была уверена, что, изменив своему «учителю», кинувшись к кому угодно другому, я избавлюсь наконец от той муки, которую ношу внутри.

Молодые люди позвали меня в гости, мы что-то пили и о чём-то говорили. Мне было довольно скучно. Оба они выглядели милыми, но достаточно поверхностными. Хорохорились, что-то из себя изображали. Я понимала, что с одним из них я просто обязана сегодня остаться. И мне было совершенно безразлично – с которым. Главное – убить, задушить в себе всё то, что выжигает меня изнутри.

В конце концов, эта нескончаемая прелюдия закончилась, один из приятелей откланялся, а я осталась с белобрысым. Было поздно, и деваться мне уже некуда. Кровать в комнате стояла одна. И было как-то уж очень ни к чему туда – с этим, может и симпатичным, но совершенно чужим парнем. Я даже решила вдруг незаметненько досидеть до утра на кухне… но этот номер мне, конечно, не удался. Да и какой смысл сопротивляться, если я, собственно, затем сюда и пришла?

Ладно, сейчас, ещё немножко – и всё будет хорошо. Это, наверное, как зуб вырвать… Вот увидишь, я разлюблю, разлюблю тебя во что бы то ни стало!

…Как-то оно произошло с этим белобрысым. В это время я чувствовала себя глупо и беспомощно. Когда всё наконец закончилось и он заснул, я продолжала тупо смотреть то в потолок, то на очертания комнаты. Я выкликала в себе чувство освобождения, радости… ну, хотя бы сладости отмщения… ну, хоть бы удовольствиишка какого на грамм… Ни-че-го! Только гадостно как-то, одиноко и абсолютно пусто.

Почему-то с новой ясностью вспомнился мой недавний день рождения… А!.. да, да, да… Вот они, долгожданные восемнадцать лет!

– Комаха! Поздравляю тебя! Теперь тебе восемнадцать! – счастливо улыбается он.

– Я тоже тебя поздравляю! Теперь тебя уже не могут посадить за растление малолетних!.. Я сдержала своё обещание – никто ничего не узнал. Так что теперь ты можешь жить спокойно – ты свободен.

И тут под серым полусонным взглядом светлеющего окна я поняла, что нет для меня на свете ничего желанней и дороже тех самых объятий, от которых я сбежала, и всё, что я пыталась в себе повыкорчевать, сидит себе живёхонькое, несмотря ни на что… только болит, измордованное, ещё нестерпимее…

Сосед мой по койке приткнулся было ко мне, но вмазался носом прямо в один из ручьёв, которые стекали из моих глаз долго и безутешно.

– Ты чего? Что с тобой? – встрепенулся он.

– Ничего, ничего. Это неважно. Я пойду, у меня сегодня съёмка.

– А когда я тебя к Львовой отведу?

– Ну, давай завтра.

На съёмку я принесла такое лицо, что все ахнули.

– Комаха, что с тобой?

– Да как же эти синяки под глазами замазать? Ты чего это?

– Так это же она во ВГИК провалилась! – поспешил разъяснить мой «учитель».

– Это ты так из-за ВГИКа?

– Ага! – обрадовалась я, и слёзы снова стали вываливаться из глаз.

– Да брось ты… – и все принялись меня утешать, и синяки были замазаны, и нужные сцены отсняты.