Чувства

Несколько месяцев назад он попросил Тасю прислать снимок Алёны, но показывать Наташе не стал – ведь это был его личный интерес. И вот теперь она сама захотела узнать, какой стала её дочка.

– У меня есть её фото.

– Я должна взглянуть на него, – в голосе Наташи снова появились привычные металлические нотки.

– Хорошо. Пойдём.

Несколько минут Наталья стояла неподвижно, сжимая в руке цветную фотографию, на которой застыла движущаяся куда-то девушка. С её чёрными как ночь волосами играл ветер. Рука замерла поднятой, она пыталась утихомирить взметнувшиеся локоны. А глаза – точная копия материнских! – смотрели жёстко, без единого намёка на лояльность к окружающей действительности. Одета она была в длинный безвкусный сарафан, чем-то смахивающий на балахон старухи. Плотное, даже крупноватое тело покрывала смуглая кожа.

– Нам пора, – наконец произнесла женщина и тихо добавила. – Её всё равно уже не переделаешь.

Она бросила снимок на пол и твёрдой походкой вышла из комнаты.

Давид в очередной раз подумал, что снова ничего не понимает. Но нашёл в себе силы не устраивать допрос, догадываясь, что Наташе всё равно придётся рассказать о своих опасениях.

Он подобрал с пола фотографию и пошёл за ней.

Глава 4

– Эй, Алёнка-картонка! Погадай на руке, может, я завтра разбогатею, – противно издавал звуки коротенький крепыш с косолапыми ножками.

– Если только в цирке уродов начнёшь выступать, – не полезла за словом в карман девушка.

Малявка обиделся и раздулся как рыба фугу[6 -

] в момент опасности, аккумулируя свой яд во рту. Уж очень хотелось выплеснуть его на эту зазнавшуюся ведьму, но его отвлекли. Он громко сплюнул себе по ноги, зло зыркнул маленькими глазками на Алёну и, процедив сквозь зубы что-то о том, мол: «Мы ещё увидимся…», – заковылял к товарищам.

Алёна проводила его взглядом и принялась снова орудовать тяпкой…

Она не любила все эти огородные дела и выходила к грядкам только из чувства долга перед бабушкой. Выйдет, а сама ворчит – часы считает, минуты подгоняет. И так – пока последняя травинка не исчезнет.

Алёнка с детства привыкла, что у неё в этом мире никого кроме бабушки нет. Да и ничего против этого не имела.

Люди всегда казались ей иноземцами без царя в голове, а от того – способными на любые пакости. Она чуралась их, не доверяла и старалась не разговаривать, а уж если заговорит, то доброго слова никогда не выскажет.

Хотя отчасти дело было не только в её странности. Просто так в посёлке повелось, что их с бабулей считали чудными, а покосившийся старый домик соседи именовали не иначе как «ведьмина изба» и без надобности в гости не заглядывали, обходили стороной.

Сколько Алёна себя помнила, сельчане и приезжие к ним заявлялись лишь тогда, когда кому-то совсем худо становилось. И тогда бабка Тася бралась за дело. Кого-то вытягивала с того света, а кого-то, наоборот – подготавливала к уходу.

Что она ожидавшим смерти говорила – никто не знал, но после её сеансов эти люди преображались на глазах и доживали последние часы счастливыми. И как будто бы даже светились изнутри. Причём никакой разницы не имело – молодой ли человек или старый.

Могла баба Тася и карты раскинуть, но делала это редко и не для каждого. Долго всматривалась в расклад и наконец заявляла: «Иди, всё хорошо будет…», – или говорила. – «Жди беды…». Ничего другого от неё добиться не представлялось возможным.

Эта её немногословность и вселяла в обывателей страх. А ещё – точность прогнозов.

Алёнка бабкиных премудростей не любила, хоть и помалкивала об этом. Она старалась делать вид, что не замечает, как та – после очередного посетителя – подолгу сидит, уставившись в одну точку, и даже дыхания не слышно. Но внучка ни о чём не спрашивала и уж тем более не просила раскрыть ей тайну заговоров.

Всё, что она себе позволяла, так это сходить с бабой Тасей в леса. Они в их северных широтах дремучие, хвойные, сплошь кедр, ольха да лиственница – тайга, одним словом. Никаких особых трав знахарка там не собирала, разве что грибы по осени домой таскала.

Алёнка сначала пробовала задавать вопросы: «Что, зачем, да почему…», – но ответ всегда получала один. – «Слушай просто…».

Так и бродили они – бабуля да внучка – от рассвета до заката по непролазной чащобе, даже словом не обмолвившись.

Одно радовало Алёну – комары да мошки её не кусали. Как будто даже стороной облетали. И поэтому смогла она всё-таки научиться слушать особенную таёжную тишину. Ныряла в неё и плескалась на волнах покоя. Ничего важного не говорила тишина, но от этого казалась девушке ещё более ценой.

Ни к чему ей в жизни лишние сложности…

Окончив школу, Алёна – в отличие от здешней молодёжи – не спешила упорхнуть за лучшей долей. Не строила планы на счёт института.

Она даже на выпускной не пошла – настолько неприятно ей было слушать разговоры о том, что где-то может быть лучше, чем в её родном краю. В классе её недолюбливали, поэтому никто не заметил отсутствия девушки.

Как-то она услышала разговор двух одноклассниц о себе…

Девчонки говорили о том, что рядом с Алёной находиться страшно, что от неё странная энергия идёт и заставляет бояться чего-то или гневаться больше меры.

Алёна не понимала, как она может кого-то что-то заставить чувствовать и поэтому разговор этот отнесла к обычным сплетням придурошных подростков, начитавшихся хоррора[7 -

].

А между тем, она действительно могла как-то по-особенному влиять на других. Её глаза – практически всегда светившиеся ясным, даже кристальным блеском – были серьёзны и словно сверлили окружающих насквозь.

Возможно, родись она в средневековье, ей бы не дали прожить долго. Сожгли бы на инквизиционном костре, как нечисть, а может, утопили бы, кто знает…

В наши дни Алёна отделалась легко – всего лишь перешёптываниями о ней и косыми взглядами, что, в общем-то, её несильно-то и напрягало.

Про мать Алёна редко спрашивала, боялась услышать что-нибудь плохое. Не интересовалась и причинами, почему её оставили у бабушки.

«Раз решили так сделать, значит – было необходимо…», – думала Алёна.

Но иногда воображение всё же рисовало ей встречу с мамой. И тогда прозрачная скупая слезинка медленно стекала по щеке. Но на том всё и заканчивалось – до истерик и подростковых заскоков дело не доходило…

– Алёна, обедать иди, – послышался бабушкин голос.

Она тут же бросила своё орудие труда и чуть ли не вприпрыжку побежала к дому.

В сенях витал пряный запах свежих щей…

Домик их, неказистый снаружи, внутри был вполне ничего. За чистотой хозяйки следили. Жили не богато, но всё что нужно имелось.

В редкие дни бабуля выезжала в город, что значился райцентром, и возвращалась всегда нагруженная. Алёнке только диву оставалась даваться, видя, как восьмидесятилетняя старуха бойко спешит к калитке, нагруженная – словно войлочный вол – сумками да пакетиками.

К слову, и выглядела бабуля гораздо моложе своих лет. Подтянутая, резвая, морщин на лице – раз, два и обчёлся. Глаза ясные, голубые, нос кверху. Волосы только хорошенько сединой мазануло, но ей это шло. А улыбка – таинственная и обволакивающая – красноречивей любых слов могла сказать, что владелица её секретов жизни знает немало.

Алёнка зашла в кухню, которая служила им ещё гостиной, где баба Тася хлопотала возле плиты.

Пискнула микроволновка, и девушка поспешила достать из неё тарелку с пышными оладушками.

Бабуля налила наваристого супца и поставила перед внучкой. Ещё немного повозилась и сама присела за стол.