Эфир

Антонина шумно вздохнула и, приложив ладонь ко рту, начала беззвучно и горько плакать.

– Почитать ему сможете? – спросил доктор.

– А как же, батюшка. А как же, – всхлипнула в ответ Антонина и стала утирать слезы серым холщовым фартуком.

– Я пойду повозку встречать, – сухо сообщил он, направляясь к дому.

Уже и так заскорузлая душа Климентия Павловича покрывалась в тот момент невидимой каменной коркой и выла неслышимым протяжным воем.

Но то, что он увидел на повозке, и в сравнение не шло с уже пережитой болью.

…Климентий Павлович не всегда был доктором в приюте. Была у него и другая жизнь. Будучи выходцем из дворянского рода, он всегда мечтал о медицине. Отец поддерживал его во всех начинаниях и оплатил обучение в Дерпте, на медицинском факультете. Когда молодой Климентий, получив образование, вернулся в городок, то он никак не собирался оставаться в провинции. Все мечты его были о столице. Туда он стремился и уже был принят на службу в одну из столичных больниц при Императорской медико-хирургической академии. Он уже мечтал о карьере военного медика и о том, с какой гордостью он будет носить погон лейб-медика в чине статского советника с императорской короной и гербом. В самых вольных своих мечтах он представлял, как будет оперировать перед коллегами и студентами, передавая свои знания и опыт. Однако не всякие людские планы схожи с планами судьбы.

Зайдя однажды в местную лавку, чтобы просто купить домашнего печенья к чаю, он встретил дочь лавочника. Маленькую, кудрявую как молодая овечка, девушку. Курносый носик, пухлые розовые губки и живые зеленые глаза ударили молодого доктора в самое сердце и разрушили все планы на жизнь. Девушку звали Татьяна, она уже была обручена и через месяц должна была состояться свадьба. Климентий, не в силах противостоять собственному сердцу, признался ей в чувствах, пообещал всё возможное и саму свою жизнь. Но Татьяна, подумав недолго, со слезами на глазах и дрожанием рук отказала ему. Свадьба ее состоялась в назначенный срок и прошла с должной пышностью для маленького городка.

Как сухие осенние листья стираются в пыль между ладонями, так амбиции и честолюбие Климентия стерлись в пыль между его сердечными переживаниями. Он отказался от должности в столичной больнице просто, быстро и без сожаления. И, открыв частную практику и устроившись на подработку в земской больнице, остался жить в городке. Он не искал встреч с Татьяной, не писал ей и ни о чем больше не просил. Его мечта была одна – столкнуться с ней раз или два в неделю и, увидев издалека, вспоминать потом до следующей встречи ее курносый профиль, зеленые глаза и непослушные завитушки, выбивающиеся из шпилек, лент и заколок.

Однажды, в очередную встречу, он увидел трогательный округлившийся живот Татьяны. Климентий застыл посреди улицы и не мог сдвинуться с места. На следующий день он собрал все свои вещи, уволился из больницы и уехал за город, в тот самый далекий дом, стоящий как изгой в стороне от всего мира. Небольших сбережений хватило Климентию, чтобы полностью выкупить дом, отремонтировать его и продолжить практику. А потом… Потом он даже сам не заметил, как из доктора превратился в почти гробовщика. Все чаще ему стали привозить тяжелых и умирающих больных. Он не отказывал никому, и весь город знал, что у Климентия Павловича за небольшие деньги или даже без денег примут любого больного и облегчат его последние страдания.

Не зайди он тогда в эту злосчастную лавку, то как раз сейчас вместо того, чтобы стоять на крыльце и встречать повозки, Климентий работал бы в Маньчжурии. Там в самом разгаре бушевала эпидемия чумы. Болезнь со стремительной скоростью двигалась в сторону границ Российской империи, и академией была организована большая экспедиция из преподавательского состава и студентов и отправлена на ликвидацию чумы. Но он зашел в лавку и увидел Татьяну…

С момента их последней встречи прошло более десяти лет.

Он не сразу узнал ее.

На дне повозки, в каких-то черных лохмотьях, прикрытая грязным покрывалом, лежала тонкая, как свеча, женщина. Лицо ее, от глаза до уголка рта, было изуродовано корявой опухолью. В нескольких местах опухоль нарывала и истекала зловонным гноем. Женщина была не в сознании. Весь ее вид и содержимое повозки напоминали смерть, и только маленькие черные овечьи кудряшки, живо торчащие из-под грязного платка, напоминали жизнь.

Когда Климентий Павлович понял, кто перед ним, то руки его задрожали, и слезы, прятавшиеся где-то в глубине души много лет, стали сами выкатываться из глаз и капать на сырую землю. Одновременно с первой слезой доктора серое небо тоже стало проливать мелкую морось начинающегося дождя.

– Почему в такой грязи? – дрожащим и срывающимся голосом, не видя ничего вокруг, спросил он у возничего.

– Она бездомная. Побиралась у храма несколько месяцев. Вчера ее в больницу привезли. Главный доктор сказал к вам… Принимать будете? – равнодушно потирая ладони, ответил возничий.

Климентий, утерев непослушными руками слезы, наклонился к повозке, стянул грязное покрывало и заботливо взял невесомое тело на руки.

Разворачиваясь и уходя к дому, он коротко произнес:

– Спасибо.

– Антонина! Антонина! – звал он, занося почти безжизненное тело в одну из просторных комнат дома и укладывая на широкий диван.

Осторожно, поддерживая голову и приподнимая тонкие плети-руки, он стаскивал с неё зловонную одежду. Появившаяся через минуту Антонина громко охнула и стала было помогать, но Климентий отстранил ее руки.

– Я сам, ты воды согрей и чистые простыни неси. И камин, камин тоже, – говорил он быстро и нервно, переходя с помощницей на «ты».

Антонина быстро скрылась и уже через секунду стала громыхать где-то вдалеке тазами и ведрами.

Полностью раздев свою новую больную, доктор завернул ее в чистые одеяла, а потом, когда Антонина принесла воду, долго мыл, протирая мягкой тканью ставшую почти прозрачной кожу.

Он справился только к вечеру. Антонина заходила несколько раз и, глядя, как он вьется над женщиной, вздыхала и снова уходила. Одновременно с этим в приюте тихо умирал Никитка. Антонина сначала читала ему, а потом, когда он уснул, просто сидела рядом, иногда бегая к доктору или другим больным, и слушала, как Никиткино дыхание становится все слабее и слабее.

Вечером Климентий Павлович попросил:

– Готовь операционную.

– Как же, батюшка? Ты же сам говорил, что такое не режуць?

– Готовь, – твердо сказал он, не поднимая взгляда на удивленные глаза помощницы.

– У меня ужин. Не кормить? – осведомилась она, готовая на всё.

– Корми, – подумав, ответил Климентий Павлович, – потом готовь. Мне надо побыть одному.

Антонина скрылась. Все это время Климентий не отходил от Татьяны.

Она не приходила в сознание. Опухоль, вероятно, зародилась в одной из носовых пазух, потом разрослась настолько, что проломила скуловую кость. Ее щупальца проходили через носовые перегородки, полностью перекрывая дыхание. Татьяна дышала только ртом. От этого высохло нёбо, и вся ротовая полость была покрыта маленькими язвами. Глазница над опухолью тоже была деформирована, и глазное яблоко сильно выпирало под распухшим веком. Он не мог спросить, но был уверен, что на этот глаз она полностью слепа. Скуловые кости, повреждая кожу, вызывали сильные нагноения. Гнойники в нескольких местах истекали жёлто-розовой жидкостью. Климентий, чтобы увлажнить иссохшее нёбо, по чайной ложке капал в рот теплую воду. Тело женщины было настолько худым, что в некоторых местах, казалось, сквозь посиневшую кожу просвечиваются кости.

Решение, которое он принял, не согласовывалось со всеми его медицинскими знаниями и объективной действительностью. Но что-то необъяснимое, что-то не зависящее от него глубоко внутри говорило, что надо попробовать.

Остужая голову и сердце, он вышел из дома и пошел через дорогу к полю и дальнему лесу.

Пройдя в сумерках метров сто, он остановился и прямо посреди высокой травы бессильно упал на колени.

Простояв так, будто в полудреме, около часа, Климентий открыл полные решимости глаза и направился к дому.

Операционная была готова.

На руках он отнес туда Татьяну.

– Помогать, батюшка? – несмело спросила Антонина.

– Нет. Я сам. Как Никитка?

Антонина заплакала:

– Дышит.

– Хорошо. Не приходи пока. Только лампы поправлять. И свечи еще принеси, – сказал он, закрывая за выходящей Антониной дверь.

Операционная – комната четыре на четыре метра – имела лаконичное содержание. Посредине на точеных ножках стоял белый деревянный стол, застланный чистыми, но посеревшими простынями. В изголовье лежала маленькая твердая подушка. Рядом со столом, застланный такой же посеревшей тканью, стоял маленький столик с приготовленными Антониной медицинскими инструментами. В углу была мойка, состоящая из рукомойника, таза на табуретке и подставки для мыла и полотенец. Керосиновые лампы и зажженные Антониной восковые свечи излучали жар и не давали достаточно света, но утра Климентий ждать не собирался.

Надев белый с завязками на спине халат, шапочку и марлевую маску, он долго и сосредоточенно мыл руки. Потом так же сосредоточенно раскладывал инструменты, повязки и бинты. Потом, дав подышать Татьяне эфиром, взял в руки скальпель. Стоя над ней, Климентий осознавал, что сейчас, пытаясь провести операцию, он раскроит Татьяне все лицо, и, вероятнее всего, она истечет кровью в первые полчаса, но еще он осознавал и то, что ей осталось всего несколько дней мучительной и бессознательной жизни. Выбирать не приходилось.