Поименное. Незабытые лица (сборник)

древнее древности глаза.

Куда ты, бабушка, направилась?
Настанет буря – не стерпеть.
– Жду панихиды. Я преставилась.
Да только некому отпеть.

Это я запомнила с ее голоса, хриплого (она курила, несмотря на астму, причем махорку, и меня научила). Или это: «Нам отпущено полною мерою все, что нужно для злого раба. Это серое, серое, серое – небо, вышки, запретки, судьба…»

Мне по душе был ее колючий юмор, беспощадные оценки (имела право!), своеобразное обаяние. Никаких «слюней», сентиментальности, иногда вздорность, даже капризность, самодурство. Но надо понимать и шизофреническую лагерную действительность, полную оторванность от реального мира, смещение норм. Например, когда я освобождалась, Санагина хотела (и я горячо обещала), чтобы на воле я занялась их делом, пошла в прокуратуру. Как вывезти их приговор, обвинительное заключение? Ведь на вахте освобождавшихся шмонали. И вот они всерьез предложили мне зашить эти бумаги в подошву валенок. «Господи, но ведь я освобождаюсь в июне, какие могут быть летом валенки?» Тогда был предложен не менее «реальный» план: «Надо достать воздушный шарик, привязать к нему бумаги и пустить этот шарик через запретку, а вы будете его ловить за зоной». Я просто положила их приговор в старый конверт с письмом и спокойно вывезла.

Когда я прочла их приговор, волосы буквально встали дыбом от кафкианской чудовищности обвинения. Даже мы с мамой (севшие ни за что, просто это была месть только что умершему Пастернаку) казались по сравнению с ними матерыми разбойницами. И вот за это – А.А. пересылала по почте свои воспоминания жившей в Москве приятельнице по заключению В. Макотинской – десять (и не первых!) страшных лет лагерей больному человеку, поэту, который мог бы составить гордость русской литературы!

Весной 1961 года лагерь переехал в Мордовию. И когда наша «горсточка» собралась уже не под сибирскими пихтами, а под русскими березами (нас с мамой везли туда почему-то отдельно, окольным путем, через Казань и Рузаевку), «чаи» возобновились, возобновились и прогулки вокруг бараков. Рядом была мужская зона, быстро завязалась переписка (бросали записки, завернув в них камень), у меня начался «роман» с моим будущим мужем Вадимом Козовым. А.А. над романом моим посмеивалась, я давала ей читать мудреные Вадиковы письма, он любил в этих записочках (мельчайшим почерком!) вдаваться в философию, и А.А. прозвала его «ваш амбивалентный». Она писала мне шутливые послания в стихах, довольно добродушные, хотя чего-чего, а добродушия в ее характере не было. Переписка зон была очень активной, в основном, полулюбовной, романы начались не только у меня. И вдруг однажды прилетает камень, а с ним записка «А. А. Барковой»! Это стало настоящей сенсацией. Писал ей Леня Чертков, большой знаток и любитель поэзии (ныне уже покойный), знавший ее как поэта, были вопросы литературоведа к поэту – и это через запретки, под носом конвоя, с риском карцера… Воистину Кафка (или Хармс?) отдыхают…

Никогда не забуду встречу Нового 1962 года в классной комнате, где преподавала Дора Борисовна. Только что ввели новый режим, ограничивающий посылки и нормы питания. Главное – были запрещены сахар и чай! Но мы подготовились: намазали черный хлеб томатной пастой, был лук, селедка, бутылка коньяка, брошенная нам мужчинами из зоны, вафли и сбереженная пачка чая. А.А. была в гневе: взявшаяся заварить чай Валентина Семеновна испортила заварку. Но все равно было очень весело: вдруг погас свет (отказал движок в поселке), а когда загорелся – тарелки оказались пусты. «Милостивые государи, кто последнюю кильку взял??» – вопрошала А.А. Но я подозреваю, что это сделала именно она. Ее обаяние разыгралось в этот вечер в полной мере. «Не шали!» – одергивала она Дору Борисовну, когда та, почти слепая (она носила толстенные смешные очки), роняла на пол корку хлеба. В свою знаменитую шапку-ушанку она положила свернутые бумажки с предсказаниями, мы по очереди вынимали. Они были очень забавные, иногда довольно злые (например: «Если ты, сука, думаешь в этом году освободиться… и т. п.), но в контексте той жизни воспринимались как блестящие новогодние шутки. Юмор был нашей спасительной броней. Мы от души хохотали.

Когда я освободилась, несколько раз получала от нее стихотворные послания. Помню один сонет (она отлично владела разными формами стихосложения, и мне преподала несколько уроков), заканчивающийся стоном: «Ах Ирочка, пожрать бы всласть!» Все было зарифмовано по канонам. А в лагере в это время действительно стало голодно. Пять килограммов посылка раз в полгода (без сахара и чая). Была маленькая лазейка – не оговаривались бандероли, и первое время в них, между мылом и конвертами, можно было запихнуть шоколадку или витамины. Она взяла с меня клятву, что я в бандероли буду запихивать чай. Довольно скоро эти «милости» закончились, бандероли тоже запретили, но раз или два я и Макотинская, которая не забывала свою несчастную подругу, посылали ей подкрепление. Иногда удавалось выхлопотать «внеочередную» посылку, посылали ее от имени той же Брехуновой, это был единственный адрес, с которого они (А.А. и Санагина) могли официально что-то получать. Сохранилось ее письмо, в котором она указывает, что положить, и спрашивает, как идут хлопоты по делу. Уже не стихи, тон грустный, безнадежный. В конце концов хлопоты (все взяла на себя Анна Петровна Скрипникова, жившая в Орджоникидзе, мы с ней по этим делам переписывались) увенчались относительным успехом. Обеих преступниц освободили несколько раньше отпущенных им гуманным советским режимом десяти лет. На воле мы уже не встречались.

В одном из ее стихотворений, а читала хриплым голосом, кашляя, были такие строки: «Страдание – творческая материя. Иначе к чему страдания?» Вспоминая ее жизнь, я вспоминаю и эти строки.

Париж, 2009. Выступление в Фонтанном доме на вечере памяти А. А. Барковой

Анна Саакянц. «Рыжий соавтор»

Рыжей Аня не была, но у нее надо лбом среди каштановых кудрей огневел рыжий клок. Он был именно непослушный, задиристый и удивительно шел к ней, к ее колючему, порывистому, страстному характеру. Но главное в ней было – чувство формы и игры, природный артистизм, обаяние и легкость, за которыми скрывался глубокий и сильный человек. Стоя на крыльце тарусского домика, она стряхивала с шубки снег, а из-под меховой шапки весело смотрели большие серо-зеленые глаза, распахнутые, удивленные. Она, как и Ариадна, любила дурачиться, и они замечательно «подыгрывали» друг другу.

Стройна моя осанка,
Нищ мой домашний кров, —
Ведь я островитянка
С далеких островов! —

напевала Анюта, помогая Але что-то ставить на стол. (Она была очень музыкальна, до последних дней слушала оперные кассеты. А вот хозяйство не любила, хотя и стряпала что-то на своей кухоньке для гостей – немудреное, но всегда было вкусно и уютно.) В ней было столько женской прелести, капризной грации, что-то от средневековой неприступной дамы, незабываемое изящество внешнего проявления. Недаром часто ее отношения с мужчинами строились сугубо «куртуазно» – были пажи-рыцари, и любившие ее, и терпевшие от нее, и страдающие без нее. «Романом века» шутя называли друзья ее отношения с «двумя Львами» – Л. М. Турчинским и Л. А. Мнухиным. С Левой Турчинским, несмотря на сорокалетнюю дружбу и почти ежедневные встречи, они были на «вы». «Прекрасная дама» сохраняла дистанцию.

Когда мы уже подружились, Аня рассказала мне, как первый раз, готовя в Гослитиздате маленький процеженный сборничек Цветаевой в 1961 году, приехала к Ариадне работать над текстом. Это было 3 марта 1961 года. Але уже удалось купить однокомнатную квартирку около метро «Аэропорт». Там почти не было мебели, она еще собиралась по друзьям. Для Ани это была первая встреча с дочерью любимого поэта, она робела, не смела возражать, заранее письменно приготовила «рабочие» вопросы. Но о поэзии в этот первый раз они не говорили.

Ариадна Эфрон и Анна Саакянц в Тарусе. 1960-е годы

– Я должна рассказать вам о своих двух друзьях, которые сейчас в беде, – сказала Ариадна. Она подошла к окну, закурила и, глядя на заснеженные крыши, стала рассказывать о нас, о смерти Б.Л., об аресте, следствии. «Курила без конца, – вспоминала Аня, – и до Цветаевой так и не дошли».

А Ариадна писала мне в лагерь после этой встречи, что у нее появился «рыжий соавтор», который, как муравей, от руки переписывает в архивах статьи Цветаевой из парижских газет. Со временем «муравей» превратился в крупнейшего исследователя творчества Марины Цветаевой. И хотя она никогда не канонизировала свою героиню, не впадала ни в гимназическое обожание, ни в модные ныне «разоблачения», отмахиваясь от роли «ведущего цветаеведа», она все же им стала. Без ее книги «Марина Цветаева. Жизнь и творчество», на мой взгляд лучшей из того, что написано о поэте, не может сейчас обойтись ни один вдумчивый читатель цветаевской поэзии. У нее было чутье кладоискателя, – а при разбросанности по всему свету цветаевского архива это было необходимо, – и в ее руках собрался огромный фактографический материал. Люди доверяли ей, ее порядочности, честности настоящего ученого, – и отдавали то, что никогда не передали бы в другие руки. Так, Ариадна открыла для нее свой заветный «сундучок», на моих глазах (уже в Париже) М. Л. Сувчинская отдала Анечке драгоценный фотоальбом, какие-то записки прислал уже умиравший в доме для престарелых Родзевич…

В годы «процеженных» сборничков Аня явилась как бы «прорабом», «первопроходцем» (ух, и влетело бы мне от нее за это слово!) возвращения Цветаевой в Россию. Все другие цветаеведы шли уже ее путем.

Для меня же ее книга ценна не только достоверностью собранного в ней огромного материала, но прежде всего корректностью тона – она не позволяла себе копаться в чужих ранах, заниматься отсебятиной, смаковать сенсационные открытия. Отсюда, может быть, и некоторая сухость, и академизм ее работ, но она так остерегалась вульгарности, «желтизны»!

Нельзя сказать, что ее совместная работа с Ариадной была безоблачной идиллией. Например, Ариадна, для которой главным было, чтобы «Цветаева печаталась в России», осторожничала, придерживала антибольшевистские стихи матери, негодовала на публикацию их в заграничных изданиях («Лебединый стан», вышедший в США, поверг ее в полное отчаянье). Благодаря же Аниной настойчивости многие крамольные с советской точки зрения тексты Марины вышли в России гораздо раньше, чем могли бы, соглашайся она во всем с дочерью поэта.

С ней всегда было интересно. Она не могла жить без творчества, без поэзии. Она и меня заставила писать, нашла слова, чтобы убедить в способности что-то создать. Последнее, что она сказала мне: «Хватит тебе чужими письмами заниматься. Пиши свое». Мои «Легенды…» во многом обязаны ей.

Под крылом Ариадны мы подружились. На моей свадьбе с Вадимом Козовым в январе 1964 года они сидят по правую руку от жениха – обе веселые, красивые, умеющие безоглядно радоваться за другого. «Друг – это тот, кто прежде всего и в радости друг».

Аня была моим другом много лет. Верным и легким. Мне легко было с ней дружить, может быть, и потому, что мы были по какому-то «физиологическому» ритму похожи. Не любили торопиться, на вокзал приезжали часа за три до поезда, не занимались спортом, предпочитая валяться с книжкой на диване, медленно ходили, ненавидели магазины… (Как сейчас слышу ее испуганный голос, когда я затащила ее в какую-то парижскую лавочку за кофточками: «Ирка, скажи, ну что я тебе сделала в жизни плохого? За что ты меня сюда затащила!!») И еще – потому что обе любили Алю, без конца говорили о ней, все пытаясь понять загадку этой великой души.

Как-то в одно из ее предпоследних посещений Франции мы медленно прогуливались где-то в окрестностях Арьежа (около Тулузы), не спешили, разглядывали диковинные каменные поилки для лошадей – еще средневековые, и самих лошадок – черных пиренейских пони с гривами до земли, что называется плелись, судачили, потом, устав, сели отдохнуть на теплые ступени деревенской церкви. Аня, помню, сказала: «Самое красивое место на свете, которое я видела, – это город Каркасон. Если выбирать посмертное место жительства – только там». Но умерла она не в Каркасоне – в Москве. И какой мучительный достался ей конец! Но она до последней минуты осталась самой собой – прекрасной и гордой дамой, благородно не замечающей болезни, с теми же интонациями, иногда капризными, с теми же шуточками, с теми же вспышками темперамента, той же Анютой, Анетой, Анькой… В этом неприятии беды была легкость высшей пробы и большая сила духа. «Уметь умирать, – писала Цветаева, – еще не значит любить бессмертье. Уметь умирать – суметь превозмочь умирание – то есть еще раз: УМЕТЬ ЖИТЬ».

Опубликовано в газете «Русская мысль», 2002, март, а также в книге «Годы с Пастернаком и без него». М.: – Вагриус, 2007

Ася-Ися. «Памяти друзей»

«Друзья» – не то слово, которым определяется роль этих двух людей в моей жизни. Это был родной теплый дом, куда я приходила со всеми своими радостями и горестями в течение очень многих лет. Анна Соломоновна Рапопорт и Исаак Моисеевич Фильштинский, Ася и Ися – почти моя семья. Долгие годы этим домом была их квартира в Козловском переулке на первом этаже около метро «Красные ворота». Странно, всего две комнаты у них было, а казалась квартира большой. Даже «семинары» удавалось там проводить – Леонид Ефимович Пинский, вернувшийся из лагерей, собирал аудиторию, читал лекции, шли дебаты, сколько эти встречи дали нам, почти школьникам, только собиравшимся вступить в жизнь! «Открывали глаза». А я часто просто забегала на «огонек», благо жила рядом. Как ни скромно они жили (ведь только на пенсии – Раисы Львовны и Аси, будущий муж тогда еще не появился), а на столе всегда было угощение – салат какой-нибудь незамысловатый, чай с Асиным пирогом, сахар в старинной хрустальной вазочке. На стене портрет Раисы Львовны, красавицы, Асиной мамы, уютный диванчик, на котором столько душ исповедовалось и получало мудрые советы, сама хозяйка, обаятельная, умница, с острым язычком, прелестным юмором, иногда наивная, но «в высшем смысле» – всегда справедлива и права.

Анна (Ася) Рапопорт и Исаак (Ися) Фильштинский

Незабываемые «паутинки быта»…

«Мудрые советы» – опять не то слово, которым определялось участие этой семьи в моей судьбе. Своей помощью, активным – не на словах – сочувствием они воплощали в жизнь жесткую цветаевскую формулу: «друг – это прежде всего дело». Вот несколько эпизодов, кусочков мозаики, «пазла», из которых складывается картина нашего «содружества».

1958 год. Октябрь. Печально известная травля, которую развернула против Пастернака в связи с Нобелевской премией советская власть. Почти каждое утро я бегаю в Козловский к Асе, где заседал «совет» – слушали зарубежные «голоса», собирали письма в поддержку Бориса Леонидовича, которые я в тот же день ему передавала. Прибегаю, в слезах, показываю Асе знаменитое обращение БЛ к Хрущеву, рассказываю, как вчера ночью отвозили ему проект в Переделкино, что он его подписал… «Не расстраивайся, Ирочка, – говорит она. – Письмо очень достойное».

1960 год. Август. Только что арестовали маму, у нас проходят ежедневные обыски. «Сейчас не сталинские времена, – говорит Ася. – Маме прежде всего нужен адвокат». И вот мы вместе с ней идем к председателю московской коллегии В. А. Самсонову. Авторитет ее покойного отца, Соломона Марковича Рапопорта, блестящего юриста, открывает нам доступ в этот высший орган адвокатуры. Ибо, как сказал мне следователь, сейчас новые времена, адвокаты даже допускаются к делу! Самсонов принимает нас в своем роскошном кабинете, доброжелательный, красивый. Говорит, что дела никакого нет, ограничатся штрафом, что он берется маму защищать, что до суда скорее всего не дойдет. «Скоро увидите маму, да и к жениху во Францию поедете! Но каковы французы! Всегда увозят из России лучшие ценности!» И одобрительно, по-мужски, смотрит в мою сторону. Ася (и я в восторге от ее светской выдержки) тут же парирует: «Но, как видите, Василий Александрович, им не всегда это удается!» Она оказалась права. Скоро была арестована и я, и в следующий раз я увидела Асю уже в коридоре городского суда на Каланчёвке, потрясенную нашим приговором, с красными глазами, но успевшую сказать мне вслед самые нужные в тот момент слова.

А посылки нам в лагерь, сбор денег, консультации с теми же адвокатами – сколько она вложила в них души, здоровья (а оно у нее всегда было хрупким)! Вместе с моим другом, любимым учителем Инессой Малинкович они образовали настоящий «штаб», где решались, например, даже такие вопросы: стоит ли посылать в Тайшет в посылке зеленый лук?

Освободившись по знаменитому УДО, через два года я возвращаюсь в Москву. Июньское раннее утро, поезд из Саранска приходит на Казанский вокзал в 6 утра. Но среди веселых лиц встречающих меня на платформе нет Аси. Метро еще не работает, ей трудно добраться до вокзала в этот час, хотя Казанский и недалеко от «Красных ворот», но она ждет нас у себя. И мы тут же, на платформе, решаем: всей дружной колонной, с цветами, идем к Анне Соломоновне пешком, пусть этот дом будет моим первым на вновь обретенной московской земле! А там уже и стол нас ждет, и моя любимая хрустальная сахарница, и Асин пирог. Незабываемые «паутинки быта»…

Первым домом в Москве он стал и для Вадима Козового, моего мужа. Мы познакомились «путем взаимной переписки» в Мордовии, в лагере. Он освободился в октябре 1963 года, мы встретились. Первые шаги политзека на свободе. Нелегкое время. Да и реальный вопрос встал: где ночевать? Квартира моя в Потаповском была переполнена. Бегу в Козловский. «Ирочка, не волнуйся! Я умею принимать лагерников!» Ася перешла ночевать в спальню к маме, а Вадику, как почетному лагернику, предоставили диван в гостиной. Утром я сижу на рабочем месте в своей редакции, звонок с Козловского. Ася всюду умела прозвониться. «Ирочка! О таком мальчике можно только мечтать!» Они проговорили полночи. Как и Ася, Вадим был «идейным индивидуалистом» (ее слова), сверявшим свой жизненный курс по своей системе ценностей. Так что в моем замужестве ее роль – не из последних. Но и я не осталась в долгу.

Две «Ирочки», две мартышки, как называла нас любовно Ася, беленькая (я) и черненькая (Ира Одаховская) были свидетелями на их свадьбе. Разумеется, Ися давно уже поселился в Козловском, но официальное оформление брака состоялось в 1968 году. Для меня это был совершенно сумасшедший день, так что в ЗАГС на улице Грибоедова я прибежала взмыленная и растрепанная. Так же несколько взъерошен был и жених. Он тоже припозднился, но не из-за рубашки, как Левин на венчание, а из-за заседания партбюро.

В этот день его исключали из партии. Это было время «подписантства», подписывали коллективные письма в защиту арестованных, за это преследовали, особенно членов партии, а Ися им был (вступил во время войны). Исключавших партайгеноссе больше всего возмутило, что Ися спешит в ЗАГС. «Его из партии исключают, а он в этот день женится!» Когда после регистрации собрались в Козловском, где Раиса Львовна приготовила угощение, Ася со своей прелестной улыбкой и всегдашним самообладанием «открыла вечер»: «Ну, как видите, мы нашли время и место!»

Жизнь не скупилась на удары. Едва родившись, смертельно опасно заболел мой младший сын – менингит. В каком-то полубеспамятстве я проводила дни и ночи в больнице, было просто отчаянье. И вот, помню, меня вызывают вниз, в справочную: стоит Ася, в руках термос – привезла горячий борщ, даже ложку захватила. И я вдруг вспомнила, что уже два дня ничего не ела. Глотаю этот борщ, словно силы прибавляются. «Скажи… ведь он не мучается, ему не больно?» «Мучается! Когда открывает глазки, в них такое страдание!» По щекам Аси, славящейся своей выдержкой, ручьем текут слезы. «Но ведь есть надежда?» Мальчик выздоровел. Через много-много лет он пришел в Асин-Исин дом со своей невестой. Я в Париже с нетерпением ожидаю звонка – каково же будет мнение Аси? И как всегда, ее веселый голос: «Ирочка, о такой девочке можно только мечтать!»

Исаак Моисеевич, конечно, задолго до регистрации брака появился в их доме. И дом этот, если такое возможно, стал еще теплее. Как радостно было смотреть на эту пару! Филимон и Бавкида, Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович, какие только сравнения не приходили в голову! И если последние жили, как писал Гоголь, «для гостей», то наша пара жила во многом для друзей. Ися, сам еще не нашедший достойной работы (его диссертацию не допускали к защите), выискивал всевозможные пути для моего трудоустройства. Благодаря ему меня взяли, наконец, корректором в издательство «Прогресс», и трудовая книжка, и прописка были временно обеспечены. Даже сумела защитить диплом. А чтобы были какие-то деньги, Ася находила мне «подработку» – я перепечатывала (машинка у меня была) в нескольких экземплярах то «Крысолова» Цветаевой, то «Реквием» Ахматовой, то «Майстера Экхардта», то Кришнамурти… Тексты потом переплетались, и Ася по пятерке продавала их знакомым. Судьба Вадика тоже была их головной болью. То устраивали его рецензентом в журнал «Семья и школа», то экскурсоводом в музей восточных культур, то секретарем к какому-то члену союза писателей… Самым большим успехом Вадима (и началом литературной карьеры) стала статья – вступление к «Тристану и Изольде» в обработке Бедье, он получил этот заказ через Пинского, с которым познакомился и подружился в Асином доме. Вадим был талантливейшим самоучкой, не получившим, однако, филологического образования, и первый вариант своей статьи он отнес на суд в Козловский. Ася очень много помогла ему своими замечаниями, и статья эта до сих пор переиздается. Он оказался достойным учеником.

А с Исей нас сближало и общее лагерное прошлое. Он ценил мою прозу, я – его замечательные рассказы, вошедшие в книжку «Мы шагаем под конвоем», на которую я даже написала рецензию в газету «Русская мысль». Они очень близки мне своим тоном «неосуждения», интересом к самым разным судьбам, наблюдательностью, юмором. Помню, он не раз говорил мне: «А знаете, что меня спасло в зоне? Любопытство!» Это было как раз то чувство, что и меня очень выручало. (Но, конечно, не шаламовские лагеря это были.) В последние годы мы, уединившись, смотрели с ним по телевиденью хорошие честные сериалы – «Штрафбат», «Зона», переживали многое заново, он возвращался к прошлому, вспоминал другие эпизоды своей жизненной эпопеи, увы, оставшиеся незаписанными.

При всей своей мягкости, обаянии, уступчивости, был Исаак Моисеевич и настоящим мужчиной. Помню, мы с Асей долго сетовали, почему Евгений Борисович Пастернак продолжает недостойно говорить о моей маме, О. В. Ивинской – почему? (Речь шла о фильме Рязанова, где он позволил себе сказать: «Возвращаясь от Ивинской, папочка каждый раз принимал ванну с мылом».) Ися наши вздохи оборвал: «Что вы тут философию разводите? Да как он смеет судить? Что он знает о лагере, о ВОСЬМИ годах лагеря для молодой женщины? Отсиделся со своим партийным билетом! Я, вас не спрашивая, просто пойду и дам ему по морде!»

Я вспоминаю – квартира в Козловском, на улице Строителей, Кратово летом… Но где бы они ни жили, это был прежде всего ДОМ, теплый и открытый. Это чувство дома у нас, рассеянных теперь по свету, осталось только в памяти. Уже не позвонишь в знакомую дверь, не увидишь на пороге приветливого хозяина, приготовившего для тебя теплые тапочки, не услышишь из кухни всегда веселый Асин голос: «Ну что ж ты, мартышка, так долго шла, картошка остыла!» В день Асиного рождения Исаак Моисеевич всегда читал посвященную ей оду: «Муж ее чист и ухожен, в доме – уют, загляденье. Каждый предмет расположен так, что не канет в забвенье». Так пусть же не «канет в забвенье» и этот дом.

Из дневника

14 апреля 2000 года

День рождения Аси

Собралась старая гвардия – Мелетинские, Гриша Померанец, Юля Живова, Дима Янков, Исин друг по лагерю (второй раз его у них вижу), Волосовы… И я, как вечное нацменьшинство (впрочем, друг, кажется, тоже «лапоть»). Вспоминали сначала войну. Какой неслыханной отвагой отличался, оказывается, Гриша (что очень на него похоже), как он был ранен, как рвался из госпиталя и был снова отправлен в действующую армию. Как Елеазар Моисеевич, пошедший на фронт добровольцем, сразу попал в окружение, как ему пришлось выводить из окружения свой отряд (он был лейтенантом), как в конце концов, после холода и голода, он вдруг понял, что его отряд непрочь сдаться немцам, как вышел он на немецкий патруль, и немец, поняв, конечно, что он еврей, сделал вид, что верит, будто он армянин, и отпустил его. И как потом за это самое окружение он был приговорен СМЕРШем к вышке… Мне оставалось только молчать.