Поименное. Незабытые лица (сборник)

Но когда заговорили о лагерях, тут и я взяла слово. Я попросила их ответить на конкретный вопрос: что испытывал каждый, очутившись с деревянным чемоданом или с мешком, как я, перед закрытыми воротами зоны, на свободе? Я свое чувство помню очень отчетливо. Страшная раздвоенность. Там, в зоне, осталась мама, без конца болеет, ей еще шесть лет сидеть. Остались несчастные старухи (Баркова, Санагина, Дора Борисовна). Литовские девочки, с которыми подружилась, «свидетельница» Зося, славная добрая украинка, бросавшая мои записки Вадику, ей тоже сидеть еще шесть лет, и это после немецкого лагеря! А я – вольная птица. И был другой страх – что ждет в Москве? Стояла я со своим мешком, и не хотелось мне двигаться «в сторону свободы», пока остановившийся около меня «газик» не предложил подвезти до Зубовой Поляны, где выдавали паспорта. «Что это вы такая невеселая? – спросил меня шофер. – Не хочется домой? Понравилось у нас?» – «Не хочется!»

И Ася, и Юля возмутились: «Да ты просто дурочка! Тебя вся Москва ждала!»

– Ну а ты? – спросила Ася у Иси. – Ты что чувствовал?

– Я? Я – счастье. Я знал, что буду счастлив.

Париж, 2013. Опубликовано в кн. И. Фильштинский. «Мы шагаем под конвоем». М.: Возвращение, 2014

Боря Подольский. «Первое письмо…»

Из дневника

Ноябрь 2010 года

Собираемся с подругой Дитой в Израиль. Я двадцать лет не была в этой стране. Даже больше – 21. И тянет, и боюсь увидеть постаревших изменившихся друзей, с которыми, может быть, трудно будет найти общий язык. А сама страна? Ее единственные в мире холмы, иудейская долина… Не застроили ли их? Зовут мои любимые читатели из Кфар Сабы, просят выступить в их клубе (их руководитель, Карл Штивельман уже звонил), Боря и Лида Подольские ждут, буду жить у них, наметили план поездок, может, и на кладбище, где похоронена Инесса, любимый наш Учитель, выберемся, покупаемся в Средиземном море. Да и другие есть – Юрочка М., Давид Маркиш, Света Шенбрунн, Майя, родственница, она уже старушка, посидим с ней, вспомним ОВ, Митю, Валю, Митиного сводного брата, ее мужа… Решила поехать.

Борис Подольский, заключенный лагеря 385/17, Мордовия, 1960 г.

Дита заказала нам билеты на две недели, летим вместе с ней, хотя у нее другие друзья и другие планы. В Тель-Авиве наши пути разойдутся, а меня, надеюсь, встретят Подольские. Как раз на днях Лида прислала свою книгу – это настоящая сага об их огромном роде, страшная история гибели части семьи – в погромах, нацистских рвах, лагерях, поговорим. А Боря, Борька, ныне Барух, прославленный филолог, профессор, автор лучших учебников по ивриту, знаток всех на свете языков – с ним столько связано! Он – гениальный полиглот. Все языки ему подвластны – и древнеэфиопский, и какой-то амхарский, и хинди, и арабский, и фарси…

В лагере (и в Тайшете и в Мордовии) я была с его мамой, Дорой Борисовной, «сионисткой», она отсидела 7 лет от звонка до звонка за свои попытки донести до мира правду о положении евреев в СССР. А Боря, инициатор встреч с израильтянами, «передатчик материалов» (встречался с работниками израильского посольства в синагоге на улице Архипова), был осужден на пять лет, мальчиком, с первого курса взяли (как раз хинди учил в МГУ), отбывал заключение неподалеку, в соседней с нами зоне. Дора Борисовна, румяная, круглолицая, всегда в пуховом платке и смешных толстых очках, само добродушие – а оказалось, чудом избежала «высшей меры» – судили их «группу», в которую входил ее муж, отец Бори, и сын, сначала военным трибуналом! Потом все же переиграли, ей с мужем дали по 7 лет, Боре – 5. Не просто «изменническая деятельность», а также «использование национальных предрассудков!» Так в приговоре. Салтыков-Щедрин не придумает лучше.

Когда нас с мамой привезли на этот лагпункт (кажется, весной 1961 года), первое приветственное письмо я получила от Бори.

Такое и через полвека не забудешь. Летом заключенные женщины работали в поле, на огородах, весной шишки какие-то собирали, парники обустраивали. А зимой что делать? И вот начальство решило рядом с жилой зоной построить «рабочую», а в ней швейный цех. В этом цехе мама моя два года пришивала пуговицы к солдатским кальсонам, вот она, судьба Лары! Но пока его строили, лагерная жизнь кипела, ибо появилась возможность, особенно при снисходительном конвое (такие бывали из Москвы, никогда из Средней Азии, которых было большинство), перебрасываться записками, в них заворачивали камень и, через запретки – метали. (Не я, конечно, мне было не добросить даже на 50 метров. Были «метальщицы».) На стройке работали заключенные из соседней зоны – сильные мужики, «прибалты» или украинцы (хотя бригадиром был армянин, незабвенный Ашот Казарян, я ему своей любовной перепиской с Вадиком обязана!), а вот на подхват, мусор убирать, приводили слабосильную «мелочь».

Помню эти две фигурки с носилками, лопатами. Они не спешили, навалят носилки и сидят (нам через забор было хорошо видно), болтают, беседа не смолкает, один – высоченный, худой как палка, в литовской шапочке, мордочка совсем детская, да он и был, кажется, еще школьник; второй, напарник – маленький, щупленький, тоже очень юный, с характерной еврейской внешностью, в огромной, на уши сползающей кепке. Пат и Паташон, так мы их сначала звали. Их было водой не разлить. Антанас (Тони) Игнатавичюс и Боря Подольский. И вдруг прилетает мне записка – от паташона! От Бори!

Первое письмо, крохотный листок…
вы найдете слезинку между строк… —

как поется в неаполитанской песне. Он писал по-французски: «A la guerre comme ? la guerre (т. е. «на войне как на войне», а если фонетически – «в лагере как в лагере»), ну, и разные добрые слова. Боря ведь на редкость доброжелательный легкий человек, никакая «карательная система» этого не вытравила. Я ответила, хотя они мне казались «мелочью» (по возрасту), ведь в зоне были настоящие «орлы», лесные герои, красавцы прибалты, вот с ними бы завести «роман»!

Но и мои «малыши» оказались храбрецами. Вот сидят они у своей нагруженной тачки и пишут мне ответ. И тут подкрадывается к ним сзади начальник спецчасти, «кум», цап записку! Они бесстрашно вырывают ее из «кумовых» лап, раздирают на мелкие клочки (ведь и тому, кому писалось, т. е. мне, может влететь!), и их тащат в карцер. Боре дают 10 суток, Тони –5, хотя писали они вместе, но уж таков был антисемитский подход у начальства. Как Боря потом рассказывал, Тони все кричал, что ему надо 10, это он писал, Подольский ни при чем, но приговор остался в силе.

Боря отсидел в лагере весь свой срок – 5 лет. Он вышел в 1963 году. Жить негде, мать и отец досиживают свои два года. Остается знаменитый 101 километр, где разрешалась таким «врагам народа» прописка, город Александров. Он прописался в каком-то общежитии, устроился чернорабочим. Приезжал на уикэнды в Москву, приходил на Потаповский. Рассказывал, что живет в комнате, где 39 человек, не лучше мордовского барака, все почти бывшие уголовники, но его не трогают. Уважают как «своего». Рассказывал так добродушно, с юмором. Как-то раз пришел веселый, говорит: в местных деревнях не хватает учителей иностранных языков, ему предлагают в какой-то сельской школе преподавать немецкий («Выучу!») при условии, чтобы заодно вел и физкультуру. «Боря! Но ты же такой неспортивный!» «Там все учителя – пожилые женщины. На их фоне такой добрый молодец как я просто Илья Муромец!» В этой деревне он прожил два года, дождавшись освобождения родителей. И дети сельские его оплакивали. Много потом у него в жизни было всякого… В конце концов уехал в Израиль с женой Лидой и родителями. И теперь – прославленный профессор… «Человек года»! Когда буду выступать, расскажу и о Боре, и о его замечательной маме (я о ней когда-то написала воспоминания, напечатаны), о строительстве швейного цеха, о тех отношениях, что завязываются действительно на всю жизнь, и как бы судьба ни разбросала – тянет друг к другу…

Не состоялась наша встреча. Лида написала мне, чтобы я не приезжала, Боря в больнице, диагностировали рак мозга. Он скончался 21 февраля 2011 года. Пока был в сознании, очень волновался, что на кафедре, где он преподавал, некем его заменить.

Публикуется впервые

Будберг-Гучкова. «Подарки баронессы»

Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг, «железная» Мура, любовница Локкарда, Горького, Уэллса, «красная Мата Хари» и прочее… Ее жизнь так богата и темна, что готовившийся к встрече с ней БЛ беспрестанно звонил из Переделкина с просьбой то положить на видное место томик Горького (увы, у нас буревестника в доме не было), то на крайний случай роман Уэллса… «Мама! – закричала я в раздражении. – Сама подходи к телефону! При такой биографии нужна ленинская библиотека! Классюша еще сто раз позвонит!» Обсуждалось и меню – ведь баронесса, а мы – плебеи.

С 1936 года железная Мура жила в Англии. Говорили, что в июле этого года ее вызвал НКВД, чтобы проститься с умирающим Горьким, она пробыла с ним наедине 40 минут, после чего он скончался, будто бы не без ее помощи. Заодно она привезла с собой чемодан с его архивом, который Горький не хотел ввозить в СССР и который таким образом оказался в руках Сталина. Была ли она агентом НКВД или «двойным агентом», или просто роковой секс-бомбой до сих пор неясно, но ясно, что женщина-легенда, и БЛ перед встречей с ней очень волновался.

Встреча должна была состояться у нас на Потаповском. В пятидесятые послесталинские годы Мария Игнатьевна не раз приезжала в Россию, и вот теперь, летом 1959 года решила познакомиться с опальным нобелевским несостоявшимся лауреатом. Встречу эту организовала Ариадна Сергеевна Эфрон по просьбе Веры Гучковой-Трейл, своей парижской знакомой, которая часто сопровождала Муру в этих поездках. От встреч с Верой Аля всегда уклонялась, спешно уезжала в Тарусу, но та была так энергична, что уклониться не всегда удавалось. Во всяком случае в одном из писем ко мне Аля писала: «Приехала ли Вера? Если да, то я с ней повидаюсь попозже, только не сейчас. Сейчас мне никого не хочется видеть, а ее особенно… встреча с ней – это как раз то, что сама жизнь велит откладывать…» Почему она избегала парижской подруги? Не хотелось ворошить прошлое, темные годы парижской «бесовщины»? Или же их развела полная человеческая «несовместимость»? Вера Александровна была полна энергии, бегала на все кинофестивали (для этого и в Москву регулярно приезжала), Аля называла это «противным ажиотажем», азартно спорила на политические темы, обличая сталинизм да и вообще советский режим. (Помню, она с темпераментом взывала к БЛ: «Ну что это за страна, где, чтобы прочитать Набокова, надо быть героем? Почему здесь все время надо быть героем? От нас этого требовали только в войну!») Аля усмехалась, отмалчивалась, переводила разговор на другие рельсы, как она пишет мне в том же письме: «… например, к беспривязному содержанию скота, скоростным плавкам металла…».

Но БЛ был настроен по-другому. Ему хотелось познакомиться с дочерью «самого Гучкова» (он даже допытывался у нашей Полины Егоровны, помнит ли она про Временное правительство, про военного министра Гучкова, чья дочь сейчас к нам придет. Та ничего не помнила, но кивала) и с легендарной Мурой.

Наконец пробил долгожданный час. БЛ был в лучшем своем костюме («выездном», для поездок в Москву), при галстуке, оживленный, красивый, «парадный». Что же касается баронессы, то, во-первых, мы ее очень долго ждали, на столе застывало какое-то печеночное суфле, специально купленное в «Праге». Во-вторых, туалет ее не поражал элегантностью – широченный бесформенный балахон с отвислыми карманами. А опоздала она потому, что очень медленно ходила – задыхаясь, кашляя, помогая себе палкой. И главное – не признавала лифта. Клаустрофобия, поэтому подняться на шестой высокий этаж было для нее трудным восхождением. Вера Александровна являла собой полную противоположность. Тогда в моде были ситцевые короткие пышные юбки на подкладке, эту подкладку даже крахмалили, этакая «нижняя юбочка». На ней была именно такая ярко желтая шуршащая юбка, она лихо закидывала ногу за ногу, громко хохотала, раскрывала объятия, засыпала вопросами (сказывалась журналистская привычка, она же работала тогда на би-би-си), казавшимися мне тогда бесцеремонными. Коньяк был отставлен, Мария Игнатьевна сказала, что предпочитает водку. Гостья погрузилась в свои бездонные карманы и очень нескоро вытащила (по одной) две клипсы в виде позолоченных орешков и протянула маме. Мама была в полном восторге. Через некоторое время из тех же карманов был извлечен и помятый галстук – подарок БЛ. Все это без упаковки, в табачных крошках. БЛ тоже выразил величайшее удовольствие. Только Аля хмыкала, сидя в углу знаменитого диванчика.

Застолье прошло очень оживленно, как обычно БЛ надписывал дамам книги и фотографии, они звали его в Лондон. От Марии Игнатьевны в нашей семье остались лишь клипсы и галстук, а вот Вера Александровна Гучкова возникала не раз на жизненном перепутье.

Узнав о нашем аресте, она бурно занялась нашим освобождением. Одолевала Митю звонками и телеграммами (а он очень боялся контактов с заграницей, ведь и его могли арестовать) с самыми фантастическими предложениями – организовать в Лондоне комитет в нашу защиту, вовлечь королевскую семью, влиятельных клерикалов, главное – как можно больше публичности, внимания мировой общественности, то есть «звонить во все колокола». Это все пугало и отталкивало Алю, которая настаивала на прямо противоположном: «сидеть» (увы, в буквальном смысле слова) тихо, в лагере вести себя образцово, не получать «взысканий», назойливых журналистов отшивать (это было наставление Мите), одним словом, ничем не раздражать советские органы. О Вере в письмах писала недоброжелательно, называя ее «сенсационеркой», писала, что публичность нам только вредит, а если о нас забудут, то, «уверена, вы скоро будете дома». Теперь я уже не могу сказать, чья тактика была мудрее. И не знаю, не будь широкой кампании в нашу защиту, освободили ли бы нас раньше отмеренных властью сроков (маме ведь предстояло отсидеть восемь лет!). Может, Алей двигал биологический страх перед всесильным КГБ, она-то знала, каково дразнить этого зверя. Но ведь были уже другие времена, и власть на Запад оглядывалась. А может и другое – родина нас посадила, родина и простит, нечего «сор из избы выносить». Патриотические «убеждения». Но, как сказал нерешительно какой-то герой «Бесов» (Шатов), «убеждения и человек – это, кажется, две вещи во многом различные». И то, как помогала нам Ариадна, как поддерживала осиротевшего Митю, как надрывалось ее сердце из-за меня, из-за доверчивости мамы, ее посылки и письма нам в лагерь, это ведь важнее любых «убеждений».

Приехав в Париж, я подружилась с Марьяной Львовной Сувчинской и регулярно бывала в ее незабываемой квартире на рю Сен-Санс, 15, с ее аристократической простотой, безбытностью, пыльными книжными полками, роялем, покосившимися картинами на стенах. Островок уходящего мира, смываемые временем следы первой, трагической «волны эмиграции». Я очень полюбила хозяйку, ее обаяние, острый язычок, «колючесть» и одновременно – беззащитность. Она уже теряла память, круг друзей сужался, телефонные звонки редки. Сидим за круглым столом над простыми белыми чашками с настоящим «русским» чаем, вдруг звонок. Марьяна выходит в коридор и начинает громко кричать в трубку: «Да я вам говорила, что не помню когда это было! Мне сейчас некогда разговаривать, я занята! А в июле меня не будет, уезжаю!» Возвращается. «Почему вы так, извините, орали?» – «Да она совсем глухая! И о чем мне с ней разговаривать! Хочет приехать… Что мне с ней делать? Горбатая, скрюченная, еле ходит…» (А надо сказать, что сама Марьяна Львовна до смерти была и подтянута, и элегантна – племянница Карсавиной все-таки!) «Да кто это?» – «Вера Александровна, Петина предыдущая жена. Вы знаете, душка, Петя ведь был настоящая “синяя борода”, без конца женился». Так мне открылась еще одна страничка бурной жизни дочери военного министра временного правительства.

Когда гостьи ушли, мы стали рассматривать подарки. И БЛ, и мама, ничего не смыслящие в драгоценностях, были убеждены, что клипсы из чистого золота. БЛ стал давать маме наставления: «Олюша, не надевай их, когда едешь в Переделкино. Это опасно, ведь в Вырубове банда, мне рассказывали, все может случиться, особенно когда ты вечером возвращаешься через лес…» Ариадна охладила их восторг: «Как же, эти «господа» вам золото подарят! Да она просто стянула их в какой-нибудь лавке, не от бедности, а из озорства, из хулиганства». (Она оказалась права. За баронессой такие «штучки» водились.) Из золота или не из золота, но мама очень любила эти сережки, и они ей удивительно шли.

Публикуется впервые

Грузия любимая. «Комната на дне души»

Мы были совсем крошками, я и мой брат, когда в сумерках старой московской квартиры, устроившись с ногами в обтрепанном кресле, завороженно слушали, как наша молоденькая, куда-то всегда спешившая мама, читала, иногда целыми часами, свои любимые стихи.

В глубокой теснине Дарьяла,
где роется Терек во мгле…

она читала наизусть, полушепотом, свет не зажигали, чтобы было страшнее, чтобы потом, когда нужно будет спать, для нас долго еще «сквозь туман полуночи блистал огонек золотой…» и эта великая царица Грузии, которая «прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла» была нашим детским наваждением.

Чабуа Амирэджиби и Эмзар Квитаишвили. Тбилиси, 2007

Лермонтовская Грузия – первое открытие Кавказа. С этими мифами ребенку предстоит долгая жизнь. А если он – поэт, они навсегда останутся в нем, как это случилось с Пастернаком, чтобы потом обернуться «Сестрой моей – жизнью», памятью о Демоне, «Волнами»… и в детстве мучившая нас царица Тамара становится княжной у лампады, а «печальный демон, дух изгнанья» – крылатым чудом, глянувшим на нас с врубелевского полотна в Третьяковке, разбившимся ангелом, заломившим «оголенные, исхлестанные, в шрамах» руки – крылья. И главное – «Там седеет Кавказ за печалью», прекрасный и печальный Кавказ. Но это уже мифы юности, второе открытие Кавказа.

Мама гордилась тем, что знает всего Лермонтова наизусть. Так же смело могла она сказать и о стихах Пастернака. «Разбудите меня ночью… с любого места…», и судьба подарила ей эту «заслуженную» встречу с кумиром ее юности – с Борисом Пастернаком. Студенткой она бывала на его вечерах, поджидала у выхода, но боялась даже написать записку, попросить прочитать любимое стихотворение. Одна личная встреча в 1932 году чуть-чуть было не состоялась: приехавший в Москву Константин Гамсахурдия пригласил к себе в номер в гостиницу «Метрополь» молодых сотрудников журнала «Смена», где она тогда работала. (Так пишет она в своей книге «В плену времени».) Уже во втором часу ночи хозяин объявил, что сейчас к ним приедет Пастернак. Но словно какое-то предчувствие удержало от того, чтобы остаться, «сидеть с ним за одним столом», и она, как девочка, не объясняя причины, убежала.

Знакомство произошло через много-много лет, оно переросло в любовь, в длительную и глубокую связь, выдержавшую тяжелейшие испытания. Среди арестов и разлук был и период краткой передышки – «оттепель» в структурах власти, «оттепель» в издательствах… настоящей волной хлынули издания замученных и расстрелянных поэтов. И тогда я услышала от Пастернака эти два имени – Паоло Яшвили и Тициан Табидзе. Это было в 1956 году, он как раз писал очерк – предисловие к готовящемуся однотомнику своих стихов (в издание которого он все-таки слабо верил. Помнится, говорил: «Подожди, это у «них» скоро кончится!»). То, что он рассказывал нам, вошло потом в книгу «Люди и положения» отдельной главой, где есть замечательные слова о его грузинских друзьях, которыми и мне хотелось бы определить свое отношение к этой стране: «Как сейчас вижу эту комнату. Да и как бы я ее забыл? Я тогда же, в тот же вечер… осторожно, чтобы она не разбилась, опустил ее на дно души…».

Готовился однотомник реабилитированного Тициана Табидзе в Гослитиздате, в редакции народов СССР. Составителем, как бывало в подобных случаях, являлась вдова поэта Нина Александровна Табидзе, которой все эти страшные годы после ареста Тициана помогал Пастернак. Она приехала в Москву, жила у него на даче в Переделкине, один раз, помнится, зашла и к нам на Потаповский. К тому времени у мамы накопился уже достаточный переводческий опыт. Она очень любила эту работу, особенно переводы грузинской поэзии – и Галактион Табидзе, и Александр Абашели, и Симон Чиковани, и Валериан Гаприндашвили, и Карло Каладзе были уже переведены ею. Многие, в том числе и Пастернак, хвалили ее. В архиве Музея грузинской литературы, где находится часть хранившихся у нас рукописей Пастернака, та, что показалась «незначительной» агентам КГБ, производившим у нас обыск (поэтому они и сохранились в нашем доме), есть свидетельства их совместного труда: иногда он просто пишет свой вариант поверх ее не понравившихся ему строк, иногда ограничивается советами, иногда восхищается: «Очень хорошо, браво! ты – неподражаема!» Удивительно, но и мама осмеливалась поднимать свой голос: «Оч. плохо!» – написала она как-то около действительно неудачной строки его перевода, или одобряла: «Чудесно!», «Родной мой, вот это уже ты…» Целые папки черновиков, на которых написано: «наши грузины», и на этих пожелтевших листках – то ее голос, то его, дополняют, поправляют друг друга, и рождаются замечательные строки, иногда не хуже оригинальных пастернаковских, например, эти:

В воде ловили цапли рыбу,
а волки резали телят,
я людям говорю спасибо,
которые нас возродят.
Я лить не стану слез горючих
о рыщущих нетопырях.
Я реющих мышей летучих
не вспомню, побери их прах.

(Тициан Табидзе. «Высоким будь, как были предки», перевод Б. Пастернака. Интересно, опубликован ли он? Вадим Козовой, мой муж, перечитывая эти строки, сказал: «Бесподобное, головокружительное дыхание! Мурашки по телу бегут, а из глаз – самые невольные слезы. Бедный, бедный Тициан – и какая палаческая нечисть!»)

После всего, что пережила мама сама за эти годы – тюрьма, лагерь, гибель преждевременно родившегося ребенка в тюрьме – можно себе представить, с каким трепетом отнеслась она к работе над стихами Тициана Табидзе, друга Пастернака, мученика сталинских застенков, собрата по трагической судьбе. Она не спала ночей, как бы заново переживая допросы и этапы, – она ведь была очень открытым отзывчивым человеком!

Она посвятила памяти Тициана стихи:

Угадаю, как округлы формы