Прошлое смотрит на меня мёртвыми глазами

С каждым годом мой большой мир становился всё меньше. Или это я становилась слишком большой для своего детского мира? Он стал таким маленьким, что там осталось место только для мамы, Плюшки и меня. Мне было очень трудно представить его без Плюшки.

Первый урок для меня был таков: всё когда-нибудь уйдет, ничто и никто не будет рядом с тобой вечно. Думаю, этот урок я могла бы усвоить еще в детстве, когда потеряла игрушку, но мама решила, что мне пока рано об этом думать.

Последние три дня Плюшка совсем не поднималась с подстилки. Она не реагировала на мои прикосновения, почти не пила воду, больше не мурлыкала. Только спала. Я так часто её гладила, хотела запомнить её тепло, что делала это уже механически, и в один момент не заметила, что Плюшка уже не дышит. Я ещё долго гладила мёртвую кошку, смотрела на огонь и неосознанно плакала. Гладила и гладила, гладила и гладила, пока не пришла мама и не увидела это. Она сразу поняла, что Плюшки больше нет. Вновь положила руку мне на плечо и еле слышным, срывающимся голосом, сказала:

– Малыш. Малыш, прекрати, пожалуйста. Плюшка ушла. Она убежала. Снова.

И я отскочила от кошки, как ошпаренная. Не помню, что было потом. Мама сказала, что я закричала. Сказала, что я не поверила её словам и пыталась разбудить кошку. А потом упала на диван и долго ревела. Думаю, в тот момент порвалась последняя ниточка, которая связывала меня с детством.

У меня случилась ужасная истерика. Мама долго не могла уговорить меня выпить чаю с валерианой. После выпитого я спала, а на утро мы пошли хоронить Плюшку.

Глаза не просыхали. Я пила успокоительное, но оно не помогало мне. Или, быть может, всё же спасало меня от истерики. Мы оделись во всё черное и приготовили лопату. Я сказала, что рыть буду сама.

В день похорон дул сильный ветер. Громко шумели камыши, пруд покрылся рябью, а деревья постоянно трогали меня своими голыми ветками. Будь я младше, я бы сказала, что они все скорбят вместе со мной и сочувствуют мне.

После того, как коробка была закопана, я попросила маму уйти и еще долго плакала над могилой. Ведь кроме Плюшки и мамы у меня никого не было.

После смерти мы долго не разговаривали. Обычно, если никто не занят делом, мы говорим. Мама не любит, когда в доме тихо, это её жутко пугает. Я замечала, как она, бывало, кружит надо мной, хочет что-то сказать. Садится напротив меня, наши взгляды встречаются, и она тут же отворачивается. Видно, решает, что я еще не готова. Потом подходит, прижимает к себе, и мы сидим так очень долго.

Она не так сильно переживала смерть Плюшки, ведь главным существом в её мире была я. Чувствовалось, что она что-то готовила, хотела сообщить важное, что, быть может, ей не так уж и хотелось сообщать, но она была обязана. А я не хотела ничего знать. Я, как и в детстве, сидела либо у окна, либо у камина, молчала или спала. У меня не получалось ни есть, ни читать, ни гулять. Только сидеть или лежать. Первое время я могла целый день не вставать с постели.

Так продолжалось около месяца. Мама всё ходила вокруг меня, всё пыталась сказать, но у неё не получалось. Потом я заговорила. Не радостно, но всё же подала голос. Начала лучше питаться, стала выходить на прогулку. К моменту моей поправки осень близилась к концу, стало очень холодно. Я подумала, что стоит погулять, пока есть возможность. Свежий воздух вернул меня к жизни, я стала чувствовать себя немного лучше. Могилку я старательно избегала, не хотела посещать, чтобы не теребить свежую рану.

И тогда мама решилась.

Это был первый день декабря. Все вокруг было ужасно холодное. В детстве я спрашивала у мамы, зачем придумано такое время, в которое не хочется вставать с постели из-за холода. Я никогда не любила зиму. С зимы, которую я встретила в восемнадцать лет, я стала ненавидеть это время года.

Из-за низкой температуры в большом доме, который мы не могли полностью прогревать самостоятельно, мы кутались в шерстяные шали. Мама нашла их очень давно в старом сундуке и сказала, что их когда-то вязала моя бабушка. Она их очень любила и всегда с любовью в них куталась. А мне они не нравились, они кололись и от них чесались ключицы. Но в то утро я не заметила этого.

Этой ночью мне не спалось. Я снова слушала, как кто-то плачет внизу. Прошло столько лет, но мне все никак не удалось услышать в этом звуке скрип ставней. Из-за того, что я не выспалась, я очень медленно плелась на кухню. По коридору бродил сквозняк. В какой-то из комнат дребезжало окно. Дом в этот день был унылый и серый, еще мрачнее, чем обычно. Да и сама я стала какая-то серая. «Скрип-скрип?», – скрипит пол под моими ногами. «Скрип-скрип!», – отвечают ему запертые комнаты. Но я уже ни на что не обращала внимания. На кухне меня ждет мама. Она греет руки о чашку чая, от неё исходят клубы пара.

– Доброе утро. Ещё немного и твой чай остыл бы, – тихо говорит она. Это не замечание, не осуждение, просто факт, на который я безразлично пожимаю плечами. Я вижу, что ей не терпится со мной поговорить. Она волнуется – теребит ключ, который теперь не висит на её шее, а лежит на столе. Гладит, вертит его, переворачивает, то поднимет вверх на цепочке, то опустит.

Я сижу спокойно и смотрю в кружку. Провожу пальцами по краю, трогаю голубые цветочки – рисунок на белом фарфоре, он объемный, когда-то мы рисовали эти цветочки вместе с мамой масляными красками. Плюшка тогда наступила в палитру и наследила голубым отпечатками по всему дому. Мы их до сих пор не отмыли. Я мысленно улыбнулась. Всё напоминает Плюшку, с ней связана моя прожитая жизнь. Мама смотрит на меня, молчит. Я знаю, что она решилась на разговор. А она знает, что я знаю.

Воздух холодный и чистый, из-за повисшей тишины кажется стеклом. Сейчас мама заговорит. Сейчас она уронит этот стакан, и он разобьется с оглушительным звуком. Она тяжело вздыхает.

– Малыш, – наконец говорит она. Мне хочется закрыть уши, мне кажется, что я слышу звон стекла. – Послушай, малыш. Ты уже взрослая.

Я молчу. Даже не поднимаю глаз. Не знаю, что тогда происходило на моём лице, но она меняется в тоне, говорит мягче и ласковее.

– Я понимаю, тебе тяжело. Мне и самой когда-то пришлось пережить большую потерю. Я потеряла отца. И… – она запнулась, будто забыла слова. Посмотрела на ключ, словно там была выгравирована подсказка. – Потеряла отца и получила этот дом. Дедушка завещал его нам, ты же помнишь это. Но помимо дома он завещал некоторые дела, которые он не смог закончить. Обязал меня делать их после его смерти.

Я всё ещё молчу. Трогаю пальцами тонкий ободок. Такой тонкий, словно его вывели карандашом на бумаге. Думаю о таких глупостях во время важного разговора и не хочу себя остановить.

– Обязал меня и тебя, – говорит она после паузы. – В завещании он написал, чтобы я передала всё тебе после твоего восемнадцатилетия. Ты должна обязательно прочитать в чем заключается твоя работа, я оставлю его здесь, на столе.

Она вытаскивает бумажку из кармана, кладет её на стол между нами. Сверху кладет ключ. Я начинаю догадываться, о каком деле она говорит.

– В детстве тебе было очень интересно, почему я хожу в подвал. Что я там делаю каждый вечер, а я ответила, что ты узнаешь, когда вырастешь. Я не врала.

Я в первый раз за утро поднимаю глаза на неё. Она серьезна и бледна. Брови у переносицы. Губы – тонкая полоска.

– Теперь это твоя тяжелая ноша, – заканчивает она. Мне внезапно и беспричинно становится смешно.

– Но ключ ведь совсем не тяжелый, – я улыбаюсь, у меня выбивается смешок. Но на маме нет и тени улыбки. Она выглядит несчастной.

– Хорошо, – говорю я. Забираю ключ, вешаю на шею. Мы смотрим друг на друга, и ей кажется, что она глядит в зеркало.

Больше в тот день мы не разговаривали. Разошлись по разным комнатам – она в библиотеку, я в свою комнату. Так мы и сидели до самого вечера, а потом она постучалась, вошла и сказала:

– Пойдём.

Она была очень напугана. Не объясняла мне, что делать, а я и не спрашивала. Мне было всё равно. Мы дошли до лестницы, которая вела вниз, к подвалу.

– Я ходила туда 15 лет почти каждый вечер, – голос её немного дрожал, свет фонаря мелко трясся. – И я так устала, малыш. Мне думалось, что ещё немного и я сойду с ума. Надеюсь, ты поймешь меня, если я не захочу туда спускаться. Поэтому дальше ты сама.

Она говорила полушепотом, озиралась и избегала моего взгляда.

– Дверь очень легко открывается, нужно только налечь на неё. Ты справишься, только ничего не бойся, хорошо? Это не трудно. Быстро всё сделала и вернулась. Туда и обратно, хорошо? – она отдала мне фонарь и теперь держала меня за плечи. – Только, пожалуйста, малыш, не забудь закрыть дверь за собой, когда зайдёшь и когда выйдешь. Обязательно закрывай дверь, хорошо? Это очень важно.

Я кивнула.

– Ох! – она прижала меня к себе очень крепко. – Будь аккуратней. Будь аккуратней, малыш. Я буду ждать тебя с ужином.

Потом она отстранилась, поцеловала меня в лоб и ушла. Впервые за долгое время во мне появились какие-то чувства. Мама озадачила, мне стало интересно, что же меня ждет в подвале.

И я начала спускаться. Ступеньки были каменными, стук моих туфелек эхом отдавался по арочным сводам. Этому звуку не было места, и он бился в стенах, потому что был несвободен, как дикая птица в клетке. Я задумалась, пока смотрела на свои туфли, и врезалась в дверь. Она показалась мне очень тёплой. Сняла ключ с шеи, быстро нашла скважину. Дверь легко поддалась и я вошла в подвал.

Там было очень тепло и темно, хоть глаз выколи. Свет фонаря не позволял мне видеть дальше небольшого кружка, который он освещал. Я растерялась и не сразу увидела в другом конце помещения тлеющий камин. Хотела пойти к нему, но тут же спохватилась. Чуть не забыла закрыть за собой дверь, ведь, по словам мамы, это было очень важно. Я пока не могла понять почему.

Закрыв дверь, я вновь надела ключ на шею и прошла дальше. Мне стало неуютно. Я ничего не видела, но меня не покидало ощущение, что на меня кто-то смотрит. Шаг, еще шаг, фонарь чуть выше, и…

И тогда я их увидела.

По сводам прокатилось испуганное «Ах!». Из темноты на меня смотрели глаза. Очень много глаз, думаю, несколько десятков. Глаза были непарные, они блестели теплым светом огонька фонаря и вопрошали. «Кто она такая? Что она здесь делает?», – будто бы говорили они. Но они молчали. Лишь задвигались в темноте, начали переглядываться.

Так я вернулась в сказку. Но совсем не в такую, в какую мне бы хотелось вернуться. То была новая сказка моей жизни – жестокая и грустная, – но тогда я этого еще не осознала.

Это был подвал, в котором росли цветы. У цветов были глаза, огромные глаза, которые наблюдали за мной. Я замотала головой и попятилась, с грохотом на пол опрокинулась жестяная лейка. До этого момента мне было неизвестно моё предназначение, но лишь завидев лейку и вновь взглянув на потухший камин, я всё поняла. Я должна ухаживать за цветами. Поливать их и поддерживать тепло в подвале.

Цветы не умели говорить. Это я поняла потом, когда попыталась с ними общаться. Цветы умели двигаться и показывать взглядом, что они чувствуют. Там же я нашла колодец, с которого набирала потом воду, и дрова для топки.

Цветов было очень много, как я уже говорила, несколько десятков. Ими был заполнен весь подвал. Они были даже у самого входа, странно, что я их не заметила сразу. Они встретили меня тепло и каждый раз, когда я потом к ним возвращалась, их глаза сияли от радости. Я с ними разговаривала, потому что привыкла, что мои друзья обычно молчат. Вот, что я имела в виду, когда говорила, что все друзья были странными. Мне было хорошо с ними, и я ожила. Вновь стала выходить на улицу, читать книги, нормально питаться и разговаривать с мамой. Нашла в себе силы навестить могилку Плюшки. Жизнь, казалось бы, наладилась, но я и не подозревала, что меня ждет дальше.

В тот первый день я сделала всю свою работу. Растопила камин, полила все цветы. Мне было немного жутко и неуютно от их взглядов, потому что они казались мне уж слишком живыми для цветов. Но уже к концу полива я привыкла.

Когда я возвращалась, мама с тревожным взглядом встречала меня у подвала.