Нет цветов у папоротника. Книга седьмая

Последняя фраза окончательно расстроила его. Салтыков встал, вынул из буфета бутылку вина и приложился к ней прямо из горлышка. Вытер рукою губы и, глядя на своё отражение в тёмном оконном стекле, оттопырив губу, пробурчал:

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…

Спустя двое суток, глубокой ночью, повинуясь приказу императрицы, граф Салтыков погрузил в закрытые кареты арестантов, и повёз в крепость Дюнамюнде.

Объявление Салтыкова о подготовке к переезду, сперва обрадовало всё семейство. Но, узнав, что едут не в Брауншвейг, а всего лишь на расстояние нескольких вёрст от замка, в военную крепость, они испугались. И всю дорогу просидели настороженно, держа друг друга за руки.

Крепость эта была возведена на полуострове, образованном Рижским заливом и рекой Булльупе. Выстроенная ещё в XIII веке, надёжно укреплённая шестью бастионами и долгое время выполняющая оборонную функцию, во время правления Анны Иоанновны, крепость Дюнамюнде была мирной. Но с началом правления Елизаветы, из-за развернувшейся войны со Швецией, вновь переведена в оборонительное положение.

Здесь, за высокими толстыми каменными стенами, Анну Леопольдовну со всем семейством разместили в доме коменданта. По сравнению с Рижским замком, дом коменданта крепости был невелик. И арестантам пришлось разместиться в небольших комнатах со скудной обстановкой.

Впрочем, они безропотно расположились в отведённых им помещениях, где от наскоро затопленных печей ещё не прогрелись стены. И, прижавшись, друг к другу, изнурённые переездом, провалились в томительный сон.

Юлия пробудилась ещё до рассвета от тихих всхлипываний. И увидела, как Анна плачет, сидя на подоконнике. Она тревожно поднялась, завернувшись в одеяло, и подсела к ней:

– Что ты?

– Посмотри, – кивнула та на удручающий вид мрачной серой стены из окна, – Ты понимаешь, что это значит?

– Что?

– Это конец всем нашим надеждам…

– О чём ты? – Юлия накрыла своим одеялом её озябшие плечи.

Анна прижалась к ней всем телом, содрогающимся от горестных рыданий, прошептала:

– Теперь мы уже никогда… ни-ког-да не уедем из России!!

1743 год

Санкт-Петербург, императорский театр

Елизавета была большой поклонницей театрального искусства. С её воцарением, в созданном Анной Иоанновной придворном театре стали регулярно ставить театральные постановки. Но приглашались туда только представители высшего сословия и офицеры. На очередной такой спектакль Петька Трубецкой, хлопотами отца, заполучил три места в партере и позвал приятелей Ивана с Митяем.

Друзья обосновались на мягких, обтянутых алым бархатом, стульях, в восхищении разглядывая золочёные люстры и потолочные фрески. Предвкушая удовольствие от спектакля, Трубецкой без умолка нахваливал певческий талант мадам Элизабет, которая должна была исполнять в нём главную оперную партию. Голицын же с Лопухиным в это время интенсивно вертели головами, высматривая знакомых.

Иван внезапно переменился в лице, застыв взглядом, устремлённым на балкон. Там усаживалась в бархатные кресла молодая чета – граф и графиня Воронцовы. На Анюте было дорогое платье из дама, серебристо-серого цвета, открывающее плечи, и белоснежная шёлковая шаль, краями которой графиня старательно прикрывала живот. Но было очевидно, что в семействе Воронцовых ожидается прибавление.

Михаил учтиво подвинул супруге кресло, заботливо поправил шаль. И с важным видом уселся рядом, приветливо кивая знакомым вельможам с соседних балконов.

Анна почувствовала на себе обжигающий взгляд из партера и мгновенно столкнулась глазами с Иваном. Застыла, покрываясь мертвенной бледностью. Ощущая леденящий озноб, натянула до подбородка шаль.

– Тебе холодно, дорогая? – заметил супруг.

– Принеси мне меховое манто, – попросила она.

Михаил, ничего не подозревая, без лишних слов метнулся через дверь в гардеробную комнату, предоставив Анне с Иваном несколько минут, взволнованного созерцания друг друга.

Разноречивая гамма чувств за эти мгновения сменилась в лице Лопухина; удивление, нежность, страдание… Анна же в ответ пыталась ни одним движением не выдать истинного отчаяния, рвущегося из души наружу. Но, как бы, она ни старалась, глаза выдавали её целиком.

Голицын без труда заметил внезапно случившуюся перемену с Лопухиным, проследил направление его взгляда и всё понял. Он попытался разрядить обстановку: сперва нарочито громко рассказал пошлый анекдот, а затем стал высокопарно рассуждать о певческих способностях мадам Элизабет.

Тем временем на балконе Воронцовых позади Анюты возник Михаил, накрывая ей плечи меховым манто.

Лопухин поднялся из кресла. Не слова не говоря, стал настойчиво пробираться сквозь ряды зрителей на выход. Голицын подскочил:

– Лопух! Погоди, я – с тобой!

– Вы – куда? – всполошился Трубецкой, – А как же спектакль….?

– Извини, Труба, – обернулся Митяй, разводя руками, – Как-нибудь в другой раз.

Выбравшись из тесного помещения театра под пронизывающий февральский ветер с колючими льдинками не то снега, не то дождя, Лопухин уверенно предложил:

– В «Остерию»?

– Поехали! – кивнул Голицын.

Тем временем в театре крылья занавеса распахнулись, и под аплодисменты публики зазвучало волшебное сопрано. Дамы затаили дыхание. Мужчины с любопытством принялись настраивать театральные бинокли, пристально рассматривая внешние прелести певицы. Офицеры из партера неустанно посылали на сцену воздушные поцелуи. Зрители на балконах переглядывались, удовлетворённо кивая друг другу, обмениваясь впечатлениями.

А Анна Воронцова, закутавшись в манто, на протяжении всего спектакля безутешно плакала, делая вид, что невероятно растрогана пением мадам Элизабет.

Наутро

Потолок кружился в бесовском вихре всякий раз, как Голицын пытался разлепить глаза сквозь похмельный угар. К горлу то и дело подкатывал тошнотный комок. Наконец, приложив неимоверные усилия, Митяй повернулся на бок и упёрся лицом в чью-то пышную шевелюру чёрных волос. Брезгливо отплевался от попавших на сухой язык локонов и отодвинулся. Но, не рассчитав габариты кровати, с грохотом свалился на пол.

Ударившись, он пробудился и чудесным образом прозрел, опознав обстановку, как соответствующую комнате увеселительного заведения, каких на окраинах столицы предостаточно. Обладательница чёрных волос крепко спала, никак не отреагировав на его падение.

Митяй, качаясь, как моряк на шхуне во время шторма, подобрал разбросанные по комнате вещи. Небрежно оделся. Но, вот напасть, так и не смог отыскать второго сапога! Попытался растолкать девицу, чтоб выяснить у неё местонахождения обувки. Но та сквозь сон пробурчала:

– Не знаю, – и снова заснула.

Голицын, держась за стену, вышел в коридор. В приёмной зале его встретила хозяйка, пышногрудая мадам, туго затянутая в бархат красного цвета. Её наряд напомнил Голицыну вид копчёной свиной рульки, и его чуть не стошнило.

– О, господин офицер уже нас покидает? – пропела мадам, поднимаясь ему навстречу.

– Где мой сапог? – сиплым, осевшим голосом спросил он её.

– Не могу знать, – приторно улыбнулась она, – Вы пришли к нам ночью в одном сапоге.

– Вот чёрт… Я был один или с приятелем?

– Да. Но Ваш приятель уже ушёл.

– Куда?

– Сожалею. Он не сказал, – развела руками мадам.