Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

– Мэ надживава битеро*, что напрасно слова тратить. Со мной пошли, ты не жена, теперь, не девка, тебе терять нечего. Пошли, будешь со мной.

– Знаешь, милый. Кто раз предал – предаст и еще. Нет!

Лачо прижал Гелю к забору, потянулся к лицу. Геля резко оттолкнула его в сторону, цыган чуть не упал, но удержался и влепил ей пощечину, хлестко и больно. Обомлевшая Геля на секунду, казалось, потеряла сознание, но быстро опомнилась и, сделав пару шагов назад, крепко зажала головки кувшинок в кулаке и стеблями, как хлыстом, стеганула парня по лицу. Потом, перехватив связку поудобнее, бешено била голове, плечам, куда попадет, выплескивая всю боль и обиду последних лет. Лачо неловко и как- то по-бабьи закрывался руками, выкрикивая какие – то свои злые, цыганские слова. От ворот бежали Борька и Владимир.

раны, сыр дживэса?*– красавица, как поживаешь?

Мэ надживава битеро* – я без тебя не могу

Глава 5. Меры

– Знаешь, как я устал? И еще у меня появилось нехорошая привычка. Я думаю…

– Думаешь?

Тот, кто сидел слева так удивился, что его большие, пушистые крылья встрепенулись, сделали один холостой взмах и слегка порозовели. От этого невольного движения ожил и пронесся мимо несильный, но прохладный ветерок, и тот, кто сидел справа, ухватился за край гладкой синей тверди и еле удержался.

– Не маши так, что ты сквозняк устроил? Я и без того сегодня неважно себя чувствую. Да еще вот… это… думаю…

Тот кто сидел справа – красивый, хоть и слегка сутулый старик в пушистой безрукавке подвинулся поближе к тому, кто сидел слева. Странно посопел слегка длинноватым носом, отодвинул порозовевшее теплое крыло, чтобы оно не мешало своим трепетом и, наклонившись к самому уху, чуть поморщившись от того, что острый нимб уперся ему в щеку, прошептал: «Мне кажется, я неправильно поступаю. А Справедливость перестала быть Высшей»

– В смысле?

Ангел так удивился, что развернулся всем своим полупрозрачным телом к Мастеру Меры и плотно сложил крылья, как озябший голубь.

– Ты сомневаешься в Высшей Справедливости? В том, что Она есть?

– Кто может сомневаться в Высшей Справедливости? Разве только глупец… Нет, конечно. Просто я думаю, не слишком ли простыми мерами мы меряем Добро и Зло. Вот скажи мне! Ты всю жизнь жил праведно, любил Его, помогал бедным, не убивал, не прелюбодействовал. У тебя целый мешок добрых шаров, они не помещаются уже ни в твоем доме, ни в твоей душе. И вдруг ты украл пятачок у богатого. Тебе положен черный, ну – или хотя бы серый шар?

Ангел качнул белокурой головой и улыбнулся.

– Нет, я же у богатого и всего пятачок…

– А если ты украл все последние деньги у бедного?

– Ну еще бы. Конечно положен. Ты зачем спрашиваешь?

– А если ты украл все деньги у очень богатой одинокой старухи, и она пошла по миру на старости лет?

Ангел покачал нимбом, задумавшись, и нимб тоже порозовел, став одного цвета с крыльями.

– Я б дал… серый. Это же старушка, она теперь помрет с голоду.

– А если бы ты ее деньги больному бедному бродяге с умирающим малышом на руках отдал, все, до копейки?

Ангел недовольно отодвинулся, привстал, взмахнул крыльями, хотел взлететь, но Мастер Меры крепко ухватил его за белую шелковистую кисть и не отпускал.

– Погоди!

– Ну… С тобой тут не белым, черным станешь, хоть не слушай.

– Я вот что еще думаю. У Добра мы меру придумали, у Зла. А любовь чем нам мерить? Она что? Добро или зло?

Ангел остановился, цвет его нимба еще усилился, и розовое сияние окрасило молочные облака.

– Ты про какую любовь? Я знаю только одну! К Нему…

– Все равно. Ты мог бы ради этой своей любви убить? Только честно, не увиливай.

– Ради любви к Нему я могу все!

– И предать?

– Ангелы не предают, ты зарапортовался, старик.

– Ну все-таки…

– Я же сказал, я могу все!

– А в моей книге, на странице триста тысяч сто двадцать пятой написано… подожди…

Старик привстал, и неуловимым движением что-то вытащил из кармана широких атласных панталон, подбросил вверх и залихватски дунул, скорее даже свистнул в сторону летящего предмета. Предмет еще в воздухе вдруг вздрогнул и раздулся, как мяч, вздрагивая и пырхая. На синюю твердь тяжело плюхнулась старая книга с засаленными страницами.

– Вот, смотри. Триста тысяч сто двадцать пятая… «За предательство тех, кто тебя любил, за предательство тех, кто тебе верил, за предательство земли своих отцов, за предательство матери и отца» – ну тут много всякого еще предательства, – «всем, без всяческого исключения дается серый свинцовый шар, единожды и навсегда».

– Знаешь что?

Ангел сел, аккуратно свернул крылья и поманил старика. Когда тот опустился рядом, обнял его за плечи,

– Нам с тобой думать не по чину. Мы с тобой солдаты Его. Написано, выполняй, сказано, делай. Думает пусть Сам. Смотри, там внизу, у них, какая заря. Любуйся.

И на фоне разгорающегося зарева восходящего солнца ещё долго были заметны две обнявшиеся фигуры. Одна – слегка сутулая, с грустно опущенным долу длинноватым носом, другая – статная, с волнистыми локонами и слегка подрагивающими пушистыми крыльями. Они сидели на краю тверди и задумчиво болтали ногами…

***

– Ты, конечно, дура, Аля, но я рад, что так получилось. Ребенок еще неизвестно чей, а ты – та еще штучка. Я два года вкалывал, как шахтер в шахте, все для тебя, там у нас дом – полная чаша, а ты тут хвост налево.

Виктор стоял перед дверью загса и говорил. Говорил нудно, долго, рубил краем ладони по стволу ни в чем не виноват ого молодого клена, упиваясь своей речью. Геля почти не слушала, думала о своем, разглядывая небольшие облачка, быстро несущиеся по небу. Этот человек в красивом полосатом костюме, гладко зализанными назад волосами и красным, мокрым сочным ртом был ей совсем не знаком. Она не понимала, что вообще ее может связывать с ним, и разве можно даже на секунду представить, что смешливая баловница Ирка с хитренькими зеленовато-карими глазенками и таким близким, родным теплом шелковистого тельца, имеет к этому дятлу какое-то отношение.

– Алименты ты конечно можешь отсудить. Только доказать еще надо, что я отец. Она вон, кудрявая, как…

– Заткнись.

– Чтоо? Ты это мне, Ангелина?

Геля подошла к Виктору вплотную, притянула его за галстук, близко прижала свое лицо к его лицу круглому и красному и близоруко вгляделась в его глаза.

– Знаешь что! Иди ты в п…