Радость моя

Вечерами особенно тоскливо. Никто не чешет головку на ночь, засыпая ладонью на самой макушке, никто не шепчет «Отче наш» на ушко.

Молитва у бабушки какая-то особенная – скороговористая; слетает с губ щёлкающим шепотком и мурашками забирается за шиворот сорочки. А там и до сердца недалеко.

Несколько ночей без неё.

Гуляет. На улице темно, и падает густой снег. В конце улицы в пятне света от единственного фонаря движется чья-то фигура.

Загадала, что это бабушка. Если замереть и не шевелиться – точно будет она.

Не будет.

Слёзы бегут на стылый подбородок. Мёрзлой варежкой по щеке.

Она появится внезапно. Таким же зимним вечером, каким и исчезла. Возникнет на пороге, когда уже почти перестанешь ждать.

Пуховой платок на голове.

Тёмно-синее шерстяное пальто всё в снегу.

– Бабушка!

И рук не хватает, чтобы обнять. Резкий выдох на крике, а вдохнуть нету сил. Сознание отделяется и катится куда-то в самую глубь детского тела.

Уткнулась ей в самый живот, а на лице колючки от тающих снежинок с пальто. Только так и удержалась.

– Где ты была? Я тут ждала тебя!

Они потом сказали, что это был санаторий – не хотели расстраивать Нину долгими и непонятными объяснениями. Лучше бы расстроили, у ожидания хотя бы есть срок.

Пройдёт чуть больше десяти лет, и бабушка потеряется снова. Уже насовсем.

В этот раз она предупредит о своём уходе тяжёлой болезнью. Катастрофа от пробела в целую бабушку останется на всю жизнь. Знать бы тогда, что так мало осталось. Не отпускала бы. Эх!

Она будет часто сниться. Сначала молчаливо, потом улыбаясь, а года через три даже заговорит.

И так много десятков лет. Счастливых и не очень, ярких и притушенных, трудных и игривых. До того самого момента, пока сознание Нины не упадёт внутрь её уже дряблого старческого тела и не затеряется в космических глубинах.

А на том берегу, на пороге вечности будет ждать её она – бабушка. С тёмно-синем шерстяном пальто, усыпанном звёздным снегом.

– Где ты была? – спросит Нина.

– Я тут ждала тебя, – ответит та.

Всем потерявшимся бабушкам посвящается.

Новая жизнь

В комнате бабушки Груни что-то тревожно стукнуло.

«Опять Полька хозяйничает!» – подумала, разозлившись, Оля и быстрым шагом направилась в комнату, из которой выскользнул звук. За дверью царила тишина, характерная для тех пространств, куда детям запрещено влезать, но куда они по своему обыкновению упорно лезут и обязательно что-то портят. Оля заглянула в комнату. Так и знала. На полу валялась бабушкина инкрустированная деревом шкатулка. Она лежала ножками вверх, на крышке, которая была неестественно перекошена. На стуле у комода, замерев от ужаса, с огромными глазами, стояла маленькая Полина и закрывала руками рот.

Оля шумно выдохнула и зажмурилась. В висках застучало от нахлынувшего гнева, а на шторках закрытых век заплясали чёртики. «Только не ори! – приказала она самой себе. – Только не ори!»

– Я не хотела, – Полина решилась открыть рот. – Я только посмотреть.

– Сколько раз я тебе повторяла не заходить сюда, – процедила Оля, не открывая глаз. Казалось, если она позволит себе посмотреть туда ещё раз, то не сдержится.

Комната покойной бабушки Груни обладала для маленькой Полинки чудовищной притягательностью. Сколько она себя помнила, ей запрещалось туда заходить, но это её нисколько не останавливало. Пышная кровать с кружевными накидками на подушках, высокий трельяж с огромными зеркалами, массивный комод с салфеткой и множеством занятных вещиц в виде пузырёчков и коробочек – всё было настолько заманчивым и необыкновенным, что соблазн покопаться в этом великолепии всегда побеждал страх перед материнским нагоняем.

– Марш в свою комнату! – бросила Оля.

Полинка спрыгнула со стула и сквозняком пролетела мимо матери. Оля выдохнула с упором, чтобы избавиться от молоточков в висках, подошла к шкатулке и подняла её. Из распахнутого красного нутра выпали пара бабулиных золотых колец, брошка и наручные женские часики «Луч» – те самые, которые Оля, будучи чуть старше Полинки, любила примерять на свою худенькую детскую ручку.

– Не разбей их, донюшка, – говорила ласково бабушка, видя, как та пытается пристроить их на своё запястье. Она протягивала морщинистые ладони к Оле и плохо гнущимися пальцами помогала застегнуть тугой замочек на браслете.

Девочка растопыривала пальчики, чтобы часы не соскочили с тонкой кисти, и с важным видом начинала прохаживаться по комнате. Бабуля следила за ней, но часы не отбирала, пока та вдоволь не наиграется. Оля замирала от ощущения чуть ли не царского великолепия на своей ручке и старалась быть бережной к кредиту доверия, выписанному ей бабушкой. От матери такого получать не приходилось…

Теперь оказалось, что столь памятные часы тоже пострадали. При падении их корпус не выдержал удара и выпустил стекло из своих объятий. Оля чуть не расплакалась от досады. Давно она хотела убрать часы куда-нибудь подальше, чтобы маленькая Поля не добралась до них, но, как видно, не успела.

За обедом Полина молча цедила свой суп, боясь поднять глаза выше края тарелки. На столе, слева от её худенькой ручки, ладонь которой она засунула между колен, лежали часики без стекла. Она знала – они там не случайно. Часы лежали на видном месте, чтобы стать немым укором её своеволию и нарушению запрета. Мама молчала, часы молчали, но вся нарочитая ситуация оглушительно кричала о Полинкиной вине.

Оля старалась не ругать дочь. В своё время она сама вдоволь хлебнула материнской педагогики – крутой и непредсказуемой, как горная река. С лихвой накатав Олю по бурным водам своего переменчивого настроения, мама устала от дочери и отвезла ту к родителям, после чего отбыла обратным поездом в другую жизнь уже без неё, без Оли. Так девочка осталась жить со своими бабушкой и дедушкой. Немного погрустив по маме с неповторимой детской наивностью, Оля отдала себя в любящие руки стариков. Именно тогда, окружённая заботой и участием, она поняла, что такое контраст, даже ещё не зная этого слова. Кажется, именно в тот период она пообещала себе, что никогда не будет такой, как мама.

Видимо, намерение её было настолько сильным, что, повзрослев, Оля не стала матерью в прямом смысле этого слова – долго она не могла забеременеть. Сложнее всех неудачу переживала бабушка Груня. После смерти мужа она сильно сдала, но как только Оля вышла замуж и переехала с Андреем к ней в квартиру, Агриппина Павловна воспряла и будто бы даже помолодела в ожидании правнуков.

Но общим чаяниям не суждено было сбыться: бабуля ушла дорогой цветов через три года после свадьбы внучки, так и не покачав заветный свёрточек на руках. Бабушка уходила молча и сосредоточенно, до самого конца не путаясь в лабиринтах Зазеркалья, ощущая все грани последних дней своего существования. Оля держала её руку и слизывала кончиком языка набегающие в уголки рта слёзы.

– Не грусти, донюшка, – подавала голос Агриппина Павловна, – это ещё не конец.

Оля кивала и плакала ещё сильнее.

– Как же я тут буду без тебя? – не выдержала Оля, когда бабушка уже почти не открывала глаза. Бабуля сжала её руку и шевельнула губами. Оля наклонилась к ней ближе:

– … с тобой… – только и смогла услышать Ольга, и бабушкины губы отпустили последний выдох…

После похорон Оля закрыла любимую комнату и опечатала дверь скорбью. Полная решимости родить ребёнка, Ольга купила комплект новорождённого нейтрального бежевого цвета. Она надеялась, что так сможет привлечь в свою жизнь ребёнка, но тот никак не появлялся.

Года два Оля с Андреем обивали пороги разных клиник, потом устали, позже отчаялись, а через год сорвались в какое-то очень горящее, но всё ещё дорогое путешествие.

Слегка покусывая локти от скоропалительного решения спустить все сбережения на заграничное море, Оля отвлеклась и через некоторое время с удивлением обнаружила себя в интересном положении. Предстоящий декрет и отсутствие хоть какой-то финансовой подушки грозили сделать их положение ещё более интересным, но факт свершившегося чуда вселял уверенность и надежду на всё хорошее.

И оно настало, это пресловутое хорошее. Финансовую брешь заштопали общими усилиями, а вскоре и Полинка родилась – здоровая и крепкая. Родители освободили малютке свою комнату, а сами переехали в большую, громко называемую залом. Бабушкину комнату оставили нетронутой. Так захотела Оля. Она запретила кому-либо заходить туда, не меняя положение вещей со дня бабулиной смерти. Андрей посмеивался над ней, говорил, что в доме у них имеется музей советского прошлого, но с женой не спорил, проявляя почтение к пустующей жилплощади. Только Полька с того самого момента, как начала ползать, не желала мириться с тем фактом, что добрая часть квартиры оставалась без её надзора, за что, собственно, и отхватывала от матери с завидной регулярностью. И если раньше она только трогала вещи неизвестного ей члена семьи, то случай с часами стал признаком вопиющего непослушания.

«Непростительный акт вандализма», – сказала ей мама этим вечером вместо «спокойной ночи» и оставила дочь размышлять над поведением. Поля не понимала, о чём речь, но с тоном мамы нельзя было не согласиться. Однако от переживаний глаза слипались, и она позволила себе отложить сложный процесс размышления на завтра. На кухне тихо переговаривались родители.

– Сможешь починить? – без надежды в голосе спросила Оля мужа, протягивая ему часы со стёклышком.

– Опять Полька мародёрничала? – спросил он, разглядывая поломку.