Королевы Привоза

История, благодаря которой Роза Шип прославилась, произошла десять лет назад. В Одессе ударила жестокая зима с лютыми морозами, и словно вдобавок к этому разразился кризис нехватки продовольствия и лекарств. Роза Шип тогда только открыла свое заведение, где обустроила все, как говорится, по-богатому – благодаря поддержке очередного любовника, крупного промышленника, который засыпал ее бриллиантами. Как и все женщины, она обожала бриллианты и с вульгарностью девушки из простонародья щеголяла в них везде и всегда.

Кризис голода и холода страшней всего ударил по Еврейской больнице и по сиротскому дому призрения на Пересыпи, которые вдруг, по какому-то упущению городской власти, полностью остались без финансирования.

В больнице и в приюте не было дров, еды, лекарств. А между тем Еврейская больница была единственным прибежищем для бедного населения Одессы. В приюте же содержались обездоленные дети из самых низов.

Никто так никогда и не узнал, зачем, для какой цели Роза Шип поехала в приют на Пересыпи. Одни говорили, что разыскивала своего потерянного в юности ребенка, другие – о том, что хотела кого-то усыновить. Ни то, ни другое не было правдой. Но все-таки по какой-то причине Роза Шип оказалась в сиротском приюте. И прямо в коридоре наткнулась на спрятанные под рогожей тела детей, умерших от болезней, голода, зверского обращения и истощения.

На глазах Розы двое кладбищенских рабочих заворачивали в рогожу детские трупы и выносили в похоронные дроги, стоящие во дворе. Потом их увозили в место, находящееся рядом со Вторым Христианским кладбищем, и зарывали в общей яме.

Обстановка в приюте воистину была ужасающей. В жилых комнатах посиневшие от холода дети жались друг к другу, пытаясь согреться, не было ни еды, ни дров – нечем кормить, нечем топить.

В тот же самый вечер Роза Шип продала все свои бриллианты самому богатому скупщику Одессы Ройзману, а деньги отдала сиротскому приюту. Заболевших детей на деньги Розы отвезли в Еврейскую больницу. Когда же она увидела, что и в Еврейской больнице обстановка такая же, как и в приюте, она продала весь остаток своих драгоценностей и отдала деньги на больницу.

Благодаря этим деньгам и дети из приюта на Пересыпи, и больные в Еврейской больнице пережили суровую зиму.

Весть о том, что совершенно бескорыстно сделала Роза Шип, быстро разнеслась по Одессе. Люди были шокированы: бывшая проститутка, бандерша сделала то, что не решились сделать представители богатых семей и городские чины! В городе даже возник страшный скандал, в результате которого многие чиновники городской управы лишились своих теплых насиженных мест. А городской голова был вынужден пересмотреть вопросы финансирования больниц и сиротских приютов.

Так Роза Шип стала самой популярной фигурой в городе. И незнакомые люди, встречая ее на улице, часто низко кланялись ей в пояс.

Честно говоря, Роза не сильно пострадала в финансовом плане: очередной богатый любовник возместил ей все проданные драгоценности с лихвой. Но добрая слава этого бескорыстного поступка осталась жить в памяти Одессы.

Теплым осенним вечером Роза Шип под руку с очередным кавалером прогуливалась по Николаевскому бульвару. Кавалером ее был богатый банкир из Петербурга, и Роза с увлечением делилась с ним своими планами расширения заведения, собираясь достроить к зданию двухэтажную пристройку. Пара мило беседовала, в их разговоре и взглядах царила полная гармония. И, опираясь о руку купца, Роза повела его к себе. Но идилия длилась не долго. Когда пара уже поднялась на третий этаж, Роза вдруг что-то увидела и резко остановилась, а затем схватилась за сердце, побелела как мел и, обернувшись к банкиру, заявила, что у нее внезапно разболелась голова и их свидание продолжится завтрашним вечером. Банкир удивился, но поцеловал ей руку, пожелал скорейшего выздоровления и пообещал прийти утром к завтраку. После чего покинул заведение, наняв у входа извозчика.

Именно так он говорил в своих показаниях судебному следователю, и у того не было оснований банкиру не верить. Тем более, что это подтверждали несколько человек: личная горничная мадам Розы, клиент заведения, спускавшийся со второго этажа, девица Пашка Рыжая, курившая на лестнице, вышибала Семен у входа, он же дворецкий, метрдотель и привратник, а также извозчик, показавший, что в указанное время отвез банкира с Ланжероновской в отель «Бристоль».

Все эти люди сказали, что банкир ушел от Розы Шип около 9 часов вечера, и заявили в полиции, что ничего подозрительного или необычного в тот вечер не видели, так как никто из них не поднимался на третий этаж.

По словам горничной, мадам велела ей уйти к себе в подвальное помещение дома, где та жила вместе с другими слугами, сказав, что у нее разболелась голова, она хочет остаться одна и лечь спать. Горничная сразу же ушла, а Роза Шип, войдя в свои апартаменты, заперла дверь на ключ. Больше в ту ночь никто ее не видел.

Полицейский следователь по особо важным делам как мог пытал банкира, пытаясь понять, что такого разглядела Роза у дверей на третьем этаже и почему вдруг она так резко решилась прервать важное свидание. А оно действительно было важным, так как близкие подруги Розы подтвердили следователю, что деньги на пристройку она собиралась взять именно у этого банкира. Роза хотела раскрутить его на очень большую сумму. Почему же не сделала этого?

Банкир клялся, что ничего не увидел. Роза поднималась по лестнице первой, он – следом за ней. Поскольку женщина она была высокая, с плотной фигурой, широкая в кости, а щуплый банкир был ниже ее на голову, то, конечно, из-за широкой спины своей дамы он ничего не смог разглядеть. Банкир утверждал только, что состояние ее нервозности было искреннее, и что нельзя так искусственно, по желанию побледнеть, как побледнела Роза прямо на его глазах. Тем более, что особой наблюдательностью банкир не отличался, по сторонам не глазел, не отрывая глаз от фигуры своей спутницы. Следователь бился долго, но так ничего и не выпытал. События же в доме на Ланжероновской развивались следующим образом.

В девять утра для мадам принесла важную телеграмму из Южного банка. Горничная знала, что Роза терпеть не могла рано вставать, но телеграмма требовала немедленного ответа, поэтому она решилась подняться наверх.

Дверь мадам была заперта изнутри. Горничная стала громко стучать – никто на ее крик не отозвался. А дальше произошло то, что заставило ее дико завопить и сломя голову броситься вниз по лестнице за вышибалой Семеном: из-за двери апартаментов Розы Шип стал вытекать пенящийся кровавый ручеек.

Вопли горничной переполошили девиц со второго этажа, и они сбились на лестничной площадке, наблюдая за тем, как дюжий Семен быстро идет на третий этаж, неся огромный топор. Этим топором Семен выбил замок и выломал дверь, открывшую узкий коридор. Справа была спальня Розы, слева – личная гостиная и будуар, а прямо по коридору находилась роскошная, отделанная мрамором ванная. В коридоре все было испачкано кровью, а кровавый ручеек тек из спальни мадам.

Двери всех комнат были открыты, и в воздухе стоял тяжелый солоноватый запах крови. Горничная сразу же хлопнулась в обморок. Кто-то послал за полицией.

Прибывшие полицейские обнаружили следующую картину. Все в спальне Розы было перевернуто вверх дном, а на полу разлиты кровавые лужи. Крови было столько, что она вытекла за дверь. Но хозяйки в спальне не было.

Кровавый след вел в ванную, где все так же было перепачкано кровью – еще больше, чем в спальне. Ванна была испачкана так, словно в ней разделывали тушу. Но, опять-таки, тела не было.

А в гостиной не было никакой крови. Но на столе по центру комнаты стояла плетеная корзина, в которой был обнаружен мертвый младенец женского пола не старше трех месяцев, абсолютно голый. Шея его была повернута набок.

От страшного зрелища едва не поседели видавшие виды полицейские. Что за младенец, чей он, откуда взялся – никто в доме не знал. В доме не было и быть не могло никаких младенцев, ни у кого из девиц заведения, персонала ресторана, прислуги и самой Розы не было детей, и в доме с ними дети не жили. Все в один голос твердили, что младенца в трехэтажном особняке не было никогда. Было также непонятно, куда делась сама Роза, и что это за кровь.

Решили обыскать весь дом сверху донизу и целый квартал. К ужасу присутствующих, через два дома, во дворе одного из заведений на Ланжероновской, где была местная мусорная свалка, обнаружили части тела Розы – половину бедра, часть туловища, руку, ступню. Их опознали близкая подруга Розы и горничная – по браслету, который был крепко пристегнут на руке, и убийца его не снял.

Оставшиеся части тела были обнаружены еще в двух местах: возле Карантинной гавани в порту, возле одной из ночлежек, где обитали портовые рабочие, и на Екатерининской улице, прямо на углу с Дерибасовской. Завернув в холщовую ткань, их просто бросили на землю, даже не пытаясь спрятать. Голову Розы обнаружили в мусорном баке на кухне в самом доме – убийца бросил ее в мусорное ведро. Было понятно, что ее убили в спальне, зарубив топором, после чего в ванне расчленили тело и под покровом ночи вынесли все части трупа, разбросав их в разных местах. Кто же с такой легкостью мог ночью бродить по дому? Судя по всему, убийца расхаживал с частями тела целую ночь. А между тем все это время – до половины шестого утра – в доме было полно людей. Ночь была самым горячим временем и в ресторане, и – тем более – в публичном доме. Похоже, убийца с мешком из холщовой ткани затесался среди тех, кто входил и выходил этой ночью. На третьем же этаже никто его не видел, так как, побаиваясь сурового нрава хозяйки, слуги не решались подниматься туда. Очевидно, именно убийца и принес мертвого младенца в корзине. Это был какой-то чудовищный символ, разгадать который было совершенно невозможно: слишком уж жестоким, страшным, нетипичным было убийство Розы Шип.

Полиция сбилась с ног, выискивая свидетелей, допрашивая всех обитателей дома и прислугу, среди которой было много приходящей, нанятой поденно. Вышибала Семен для допросов был так же бесполезен, как и банкир. Его обязанностью было впускать в дом всех, не особенно вглядываясь в лица (ну какому солидному женатому клиенту публичного дома понравится, если на него будут пялиться в упор!). Клиенты, нанятая прислуга, модистка, поправлявшая туалеты девицам, привезли даже срочный заказ от шляпницы… Еще был помощник аптекаря, который поставлял девицам кокаин. Одним словом, с девяти вечера до половины шестого утра дом посетило бесчисленное количество людей, и многие из них были с мешками, чемоданами, большими сумками, коробками. Убийцей мог быть кто угодно!

Сведений о мертвом ребенке полиции обнаружить не удалось. В городе было такое количество пропавших и мертвых младенцев, что отследить их было невозможно физически. Его могли выбросить на улице, могли выкрасть у подпольной акушерки, стащить труп из какого-то приюта или больницы… Вариантов была тьма! Тем более, что в полицию по поводу такой пропажи никто не обращался. Заявлений не было. И разобраться в этом было все равно, что найти иголку в стогу сена. Особенно учитывая высокую детскую смертность среди детей босяков, бродяг (которых никто никуда не записывал) и бездомных уличных детей.

Следователь, правда, обнаружил кое-что странное, но к чему приписать эту непонятную находку, совершенно не знал. На третьем этаже возле первой двери в апартаменты Розы на полу были обнаружены осколки раскрашенного фарфора, словно от какой-то разбитой статуэтки или вазы. Но так как их было слишком мало, и все осколки были мелкие, определить, что именно разбилось и как этот предмет выглядел раньше, было нельзя.

Впрочем, у следователя не было никакой уверенности в том, что осколки фарфора связаны с убийством. Они могли лежать там и несколько дней, по недосмотру горничной – разбила, к примеру, чашку и плохо подмела.

Убийство Розы Шип раскрыто не было, оставшись одной из страшных тайн южного города. Убийцу так и не нашли.

Глава 3

ОДЕССА, 1 декабря 1918 года

Старое деревянное здание цирка содрогалось от порывов шквального ветра, бушующего над Одессой. Зима была суровой. Снегопады, сопровождаемые этим штормовым ветром, причиняли немало бед жителям города, и без того страдавшим от болезней, голода и разрухи. Но внутри помещения цирка на Коблевской никто не обращал никакого внимания на бурю – там стоял настоящий жар. И жаркие страсти собравшихся кипели в воздухе громом бурных, спорящих голосов, сотрясающих деревянные стены цирка не хуже, чем свирепствующая снаружи буря.

Цирк был полон под завязку. Люди толпились на арене. Они размахивали руками и кричали. Эта густая пелена крика производила довольно неприятное впечатление, и в этом шуме нельзя было разобрать слов. Многие курили, и густой сизый дым стлался под потолком рваными хлопьями, обволакивая лица присутствующих сизой, расплывчатой дымкой.

Несколько человек в директорской ложе наверху внимательно наблюдали за сборищем, которое давным-давно вышло из-под контроля организаторов, то есть мирное собрание плавно перетекло в шумный митинг. Страсти разгорелись нешуточные, и достаточно было нескольких слов, чтобы разошедшаяся толпа вырвалась в город что-либо громить.

Несколько человек в директорской ложе внимательно наблюдали за происходящим.

– Видишь, Японец, – лысый гигант в кожанке, облокотившись о перила ложи, внимательно посмотрел на молодого человека, сидевшего рядом с ним. Его элегантный собеседник расположился в кресле вальяжно – нога на ногу и раскачивал носком элегантного лакированного ботинка. Костюм его был так же щегольски элегантен. На колене лежал котелок, за локтем стояла изящная трость, а в петлице пиджака вызывающе краснела гвоздика. Он являл собой разительный контраст с суровыми, плохо одетыми – неряшливо, в кожанки, в рваную военную форму – людьми, находящимися рядом в ложе.

– Видишь, – несмотря на то что лысый гигант вроде как уважительно и даже доверительно обращался к своему соседу, в голосе его звучала все-таки некоторая насмешка, – толпа кипит. Достаточно пары слов – и всё. Да шо там тюрьму, город возьмем! А ты говорил, шухера не будет.

– Так уж и за город возьмем, – усмехнулся Японец, – шо ж ты, Котовский, жмешься здеся, как барышня на сносях, а не берешь за свою тюрьму? Охолонут твои хлопцы, вот-вот часики протикают – и точка. И никто ни за что не возьмет.

– Может, и так, – лысый бросил на него тяжелый взгляд, – за того и позвали тебя сюда. Подсобишь?

– Ты, Григорий Иванович, ушами-то не финти! – хмыкнул Японец, любуясь носком собственного ботинка. – Давно тебе тюрьма покоя не дает. Вроде как вторая попытка. А может, и тюрьму сами сдадут, как в первый раз было? Может, малость погодём?

– Тюрьму надо брать, – мрачно сказал Котовский, – без тюрьмы французы лишатся важного форпоста в городе и скорее всего город сдадут.

– Красным, – хмыкнул Японец.

– Пускай красным, – Котовский кивнул, – сила за красными, и ты, Японец, это знаешь. Недаром вызвался нам помогать.

– Я еще ничего не решил, – ухмыльнулся Мишка, – передергиваешь, как коню поводья. Ну, допустим, подсоблю я тюрьму. Шо я с этого буду иметь? За какой интерес мои люди под пули пойдут, моих ведь там самая малость?

– Ты знаешь! Было же все оговорено! – заметно занервничал Котовский. – Мы же обсудили с тобой, в кабаке твоем, по полкам разложили. Или хочешь, как собачонка, цыпкаться с этим шаркуном Гришиным-Алмазовым, пока кто другой возьмет город? Ты учти, возьмут без тебя, без нас. Давно пора решить, с кем ты, Японец. Отсидеться, как крыса в норе, уже не получится. Так шо вот тебе проверка на прочность. Именно здесь и сейчас.

– Ладно, угомонись. Рот не рви, бо гланды простудишь, – Японец махнул рукой. – Ну шо, гулять так гулять. Но за пару слов ты сказал.

– За пару слов, – подтвердил Котовский.