Три часа утра

Она ответила:

– Маша.

Теперь замолчал он – не мог опомниться.

Она спросила:

– Ты что сейчас делаешь?

Он посмотрел на раскрытый учебник на столе:

– Кажется, геометрию…. А ты?

– А я… с ума схожу…

– Почему?..

– Не по чему, а по кому…

– По кому? – туповато переспросил он.

– Ты до сих пор не догадался?..

Он настолько обалдел, что зачем-то сказал:

– А как же Феликс Ржаев?

Маша помолчала, потом тихонько вздохнула:

– Спроси что-нибудь полегче.

Любовь у них в самом деле была какая-то сумасшедшая: едва расставшись, они с порога бросались к телефонам.

По воскресеньям они встречались рано утром и как-то умудрялись не надоесть друг другу до самого вечера. Мало того, время от времени Маша звонила ему и ночью, благо имелась подходящая причина: она почему-то никак не может заснуть, даже таблетки не помогают.

Юлий брал гитару и тихонько пел ей в телефонную трубку колыбельные, и не только их, – иногда до самого утра. Несколько раз эти спецконцерты прерывались внезапным криком Машиной мамы, которая темпераментно призывала его «немедленно прекратить хулиганство» и оставить её дочь в покое.

Юлий с ней никогда не встречался, поэтому долго не мог понять, чем объясняется с её стороны такая агрессивность по отношению к нему. Потом удалось выяснить, что Машина мама занимает какой-то немаленький пост в районном «Белом доме» и, исходя из этого, считает, по-видимому, сына «простого электрика» и библиотекарши решительно неподходящим объектом для нежных чувств своей единственной дочери.

Машин папа тоже занимал приличную административную должность, хотя и на производстве, и тоже пару раз звонил Юлию, настоятельно рекомендуя ему забыть о Машином существовании.

Юлий поначалу в ходе этих переговоров нервничал, терялся. Потом почти привык, научился отвечать ровным, безукоризненно любезным тоном что-нибудь вроде: «С удовольствием пошёл бы вам навстречу, но, к сожалению, это практически невозможно!», чем вызывал у Машиных родителей новый прилив сильных чувств и соответствующих выражений.

Узнав, что Маша собирается поступать в ин’яз, Юлий взялся за английский. Через какой-нибудь месяц он уже свободно объяснял ей согласование времен, косвенную речь и другие сложные вопросы, которые на уроках Ксении Андреевны освещались весьма туманно. Кстати, англичанка отнесла невероятный скачок Юлия от оценки «три пишем, два в уме» до твердой пятёрки по языку исключительно на счет того, что «вовлечение ребёнка во внеклассную работу способствовало зарождению у него глубокого и стойкого интереса к предмету», как она отметила в докладе на педсовете.

К тому времени, правда, выяснилось, что в работу эту «ребёнка» вовлекли по ошибке: вместо Юлия на вечере должен был выступить Мельников из 9-го «В», который закончил музыкальную школу по классу баяна и иногда на предпраздничных концертах веселил публику исполнением русских народных песен. Располагая этими данными, Ксения Андреевна рассудила, что Мельников может при необходимости исполнять и английские песни, записала наспех его фамилию и класс Маше в блокнотик и на том успокоилась.

Увидев на репетиции Медникова, Ксения Андреевна удивилась, но услышав его, осталась вполне довольна. Правда, песня ей понравилась не особенно: с воспитательной точки зрения лучше было бы выбрать какую-нибудь более прогрессивную – скажем, антивоенную. В ответ на конструктивное замечание Медников пожал плечами и заявил, что по его, видите ли, мнению, самое прогрессивное явление в мире – как раз любовь. Но это к слову.

Маша с блеском сдала все вступительные экзамены в ин’яз. На следующий год туда же поступил и Юлий. Они почти не расставались и были очень счастливы целых два года.

В начале четвертого курса Маша, как обычно, уехала со своей группой на картошку – восемь часов на поезде в одну сторону. Юлий должен был отрабатывать весь сентябрь в институте: кто-то на военной кафедре прознал, что он неплохо пишет пером и рисует, и его запрягли по этой части.

Прежде всего Юлий попытался устроить скандал начальнику кафедры полковнику Терехову. Тот был человек умный. Он не понял, почему Юлий так рвётся на сельхозработы, которые обычно у студентов большого энтузиазма не вызывают, но догадался, как с ним нужно обращаться. Скандала не получилось. В ответ на все свои вызывающие заявления типа: «Вы не имеете права», Юлий неожиданно услышал:

– Молодой человек, вас здесь никто не держит. Вас просто-напросто попросили помочь, но если уборка картофеля беспокоит вас больше, чем оснащенность кафедры необходимыми пособиями по тактике и военному переводу, поступайте как знаете.

– Хорошо, – согласился Юлий. – Дайте мне хоть половину этих таблиц домой – я их вам не за месяц сделаю, а за неделю!

– Не положено, – сказал Терехов с сожалением. – Я, конечно, не думаю, что вы понесёте их на базар и будете продавать агентам иностранных разведок, но – не положено.

За весь сентябрь Юлий вырвался к Маше только один раз, буквально на несколько часов. И с первых же минут долгожданной встречи вдруг почувствовал, что за это время произошло что-то очень серьёзное, может быть – даже непоправимое.

Так потом и оказалось.

На первый взгляд, конечно, случившееся казалось не очень значительным, и даже наоборот – скорее, походило на анекдот.

В субботу тётя Нюра, в доме которой проживала половина Машиной группы, истопила баню. А хозяйка дома, где поселился их руководитель, преподаватель военного перевода Олег Владимирович Сладковский, уехала к дочери в город и баню, соответственно, не топила.

Сладковский договорился с тетей Нюрой насчёт того, чтобы помыться. И вечером пришёл.

Дома была одна хозяйка – девицы, уже помытые, усвистали в клуб на танцы, а Маша – в библиотеку: на пляски её без Юлия не тянуло.

Тётя Нюра проводила Сладковского до бани, подробно рассказала, где там что находится, и в лучших традициях местного гостеприимства побежала к соседке за «поллитрой».

Тем временем Маша, вернувшись с ни разу никем не читанной антологией английской поэзии XIX века, села к окошку и, созерцая сохнущее во дворе белье, вдруг вспомнила, что оставила в бане мыло, шампунь, мочалку и полотенце.

На этом месте все, кто когда-либо слышал сию занимательную историю, уже начинали смеяться, Юлий в том числе.

Тут для полного эффекта необходимо сказать несколько слов о подполковнике Сладковском.

В свои сорок с лишним лет Олег Владимирович выглядел примерно на тридцать. Причём, выглядел так, что на занятиях, особенно первое время, начисто выбивал всех без исключения студенток своих групп из рабочего состояния.

Отличницы от волнения переводили ему, к примеру, вместо «танковая атака противника» – «вооружённое нападение врага». «Супостата! – глумился Сладковский и интересовался сквозь зубы: – А что, по-вашему, нападение противника может быть невооружённым?!»

Отличницы краснели, бледнели и переводили вместо «ствол с нарезами» – «искривлённый ствол». «Искривлённый? – переспрашивал Сладковский с непередаваемым выражением. – Это чтобы из-за угла стрелять, что ли?!»

Не отличницы вообще помалкивали. Если сначала Олег Владимирович пытался их как-то понукать, то потом махнул рукой и обращался к ним лишь с отдельными замечаниями типа «Не на меня надо смотреть, а на таблицу!»

Красавцем его никто бы не назвал, но в нём было что-то сильнее и привлекательнее красоты. Его сутулая спина, впалые щёки, блёкло-светло-серые глаза и почти такого же цвета волосы в сочетании с обычным холодно-высокомерным выражением лица были весьма далеки от голливудских стандартов, но вместе с тем производили впечатление, которое трудно передать даже словом «неотразим».

«Есть существа с таким надменным взглядом, что солнце созерцают напрямик», – это подметил ещё Бог знает в каком веке (в шестнадцатом, наверно) великий итальянский поэт Ф. Петрарка. Подполковник Сладковский являл собой наглядное подтверждение этому мнению: да, действительно, есть такие существа. Причём надменным у него был не только взгляд. Голос, походка, манеры – он был высокомерен насквозь.

К грузовику с очередным ведром картошки он подходил с таким видом, будто это был «Мерседес» последней модели, ожидающий его после званого обеда в самом что ни на есть высшем свете.

Студентов удивляло, что он вообще появляется в поле: им раньше доводилось иметь дело с руководителями, которые с утра прямо из столовой отправлялись за грибочками в лес или в поход по окрестным магазинам, в обед с подробностями хвалились дефицитной добычей, а затем, утомившись, заваливались спать до ужина.

Понятно, что студенты при таком руководстве в поле тоже не слишком усердствовали. По крайней мере, среди них была очень популярна песенка из мультфильма о Винни-Пухе, слегка переиначенная в соответствии с местными условиями: «Вот мешок пустой! Он предмет простой! Он никуда не денется! И потому мешок пустой, и потому мешок пустой гораздо больше ценится!»