Из ящика стола

– А то что ж это, все, начить, на тракционах катаются да на бесплатном транспорту, а мы с тобой – тут сидим? Не годится, – подначивала подругу Михайловна. Времени был уже 10 час вечера, но кутежниц это не смутило – автобус ходил туда-обратно до 12. Чай, ехать всего километров 30. – А поехали! – икнула Семеновна, облизывая липкий от потекшего с леденца сахарного сиропа.

Приехали – а парк аттракционов закрыт. И ни души кругом. Ни собаки, ни людины. Ни даже сторожа.

– А полезли через забор! – сиганула на кованую ограду Михайловна. – То же самое, что в детстве, помнишь – в сад деда Коли лазали через штакетник, – призывно махала она рукой Семеновне. Правда, штакетник-то был от земли высотой в пол метра. А ограда – знай, верхушку рядом скорячившегося тополя подпирала.

Перелезли.

– Ну, кудымсь пойдём? На чем кататься будем? – отряхивая шлепнувшуюся таки с забора Семеновну, всматривалась в темноту Михайловна. Только над мостиком, перекинутом через Везелку, шутливо перемигивались новогодние, еще не снятые с зимы, фонарики…

– А кто нам их включит-то? Они ж, того, электрические, – огляделась кругом Михайловна.

– Да сами, с ветерком полетим! – потянула ее за руку неугомонная подружка к вертушке.

– А ну стоять! – донеслось до них грубое, а следом – свисток.

– Милиция, батюшки! – завизжала Михайловна и они с Семеновной сиганули в кусты под оградой, в которой, на их счастье – или нет? – оказался лаз. Семеновна-то проскочила, благо, была худая как балалайка, а вот Михайловна застряла в тесных прутьях своими «натур»формами.

– Бззз. Бззз, – загудела Семеновна сквозь смех. – Мы пчелки, мы из колхоза «Пчелка» – в хмельном хохоте пыталась она ответить на вопрос милиционера, что взрослые женщины делают на закрытой площадке аттракционов в полночь.

Ночь провели нарушительницы в Костелкинском отделении милиции, а наутро их, помятых, грязных и сонных забрал Корней Михайлович. Председатель колхоза. Молча…

– Ох и позору тогда натерпелися! – запищала Михайловна, заходясь в приступе смеха. – Ох, тыж, чуть не вывалился, – потерла она глазницу кулаком, поправляя еще сохранивший бледно-зеленый цвет, глаз.

– Да, подруга, кутили мы с тобой справно. Душевно. Да ведь не пьянствовали – так, по праздникам, – протянула Семеновна, тоже что-то припоминая остатками мозга. – Только где теперь все – и не знаю. Вон, тишь да гладь нам с тобой осталась, – махнула она рукой, выпавшей в локте из сустава. – Тьфу ты, – плюнула она на погост, – вишь, разваливаемся, – погрустнела она. – Да и где сыночки мои – уж и придумать что не знаю.Чай, привиделись мне, что ли…

Старушка замолчала, подняв глаза к небу. Там блестели, застряв в тучах, звёзды. Михайловна с Семёновной любили такие ночи. Сиживали они часто, разгоняя могильную тоску.

На кладбище было тихо. Впрочем, тут редко бывает шумно. Разве что на Пасху, когда обезумевшие от радости выходному родственники тащат на погост, явно путая сие место с всё содержимое холодильника и с аппетитом поглощают его.

« Надо бы оградку покрасить, – подумала Семёновна. – Только где бы краску взять. Оставил бы кто, что ли».

Молчала и Михайловна, вспоминая свою жизнь. И жизнь Семеновны. Ей казалось, что она знала о ней больше, чем сама Семёновна. И чудно ей было то, как так могло получиться – баба она была хорошая, а не везло ей ни тогда, ни сейчас. Была травинкой в скошенном поле всю жизнь, травинкой и померла. Молчал и заяц. Ну и что, что он не умел говорить. Он делал вид, что говорить умеет, но сейчас просто не хочет. Он где-то раздобыл другой, не менее странного вида стебелёк и с важным видом жевал его. Он слушал разговор подружек и, постепенно отходя от недавнего шока, мелкими шажками приближался к ним. Теперь, в конец осмелев, он сел рядом с Семёновной.

– Вот кто ко мне приходит, – заметив зайца, улыбнулась старушка. – Не бойся, ушастый, я никого не ем, – погладила она его по голове. Зайцу понравилось, что его жалеют, и он заурчал, как кот.

На востоке уже занималась заря, и первые лучи солнца путались паутиной в голых верхушках елей.

– Гляди, Семёновна, какой нынче туман. Даже креста моего не видать, – кивнула Михайловна на свою могилу.

– А у меня его и нет, – понуро посмотрела туда же Семёноввна. – Ладно, старая, пора нам, а то увидит, не ровен час, кто. Завтра вылазь, – подмигнула она ей и посмотрела на зайца. Тот явно не желал уходить, он сидел, прижавшись к ней всем своим пушистым тельцем. Куда-то вдруг подевалась вся его деловитость, пропал страх, а вместе с ними и странного вида стебелёк. Солнечный свет коснулся его носа и он, фыркнув, отвернулся от него.

– Пойдём, ушастый, – тронула за ухо его Семёновна. Поднявшись со скамейки, она, кряхтя, пошаркала к своей могиле. Заяц поскакал следом, провожая её. Он снова где-то раздобыл очередной странный стебелёк и, затаившись за деревом у могилы старушки, внимательно смотрел на неё. Семёновна махнул ему рукой и задвинула плиту. Она лежала и думала о том, как снова будет смотреть на звёзды, разговаривать с Михайловной, надеялась, что всё-таки кто-то к ней придёт. Она ждала ночи, которая ей была единственным спасением от вечной тоски.

Но сегодняшняя её прогулка оказалась последней. Кладбище, которое стало им с Михайловной последним пристанищем, было не далеко от дороги, которую какие-то не очень умные люди задумали расширять. Новую её ветку решено было пустить через кладбище, по его окраине. Могила Семёновны была в отдалении от других могил, к тому же, слабо на неё походила. Нерадивые дорожники, конечно, заметили оградку, скрывшуюся в бурьяне, но их это мало смутило. Кому нужен человек, который оказался не нужным никому?

А заяц, нервно теребя в лапах на этот раз самого обычного вида стебелёк, с тоской наблюдал за тем, как могилу Семёновны равняют с землёй. Кинув на неё прощальный взгляд, он скрылся в густых зарослях шиповника. Закачавшиеся листья на тронутых им колючих ветках разноцветными фонариками упали на мёрзлую землю.

Банник

Какой же то деревенский двор, если нет в нем бани? Настоящей русской, из пахучей сосны, с парилкой да комнатой, в которой хорошо пить малиновый чай, а то и что покрепче? Особенно, если двор тот выходит к тихой речной заводи – от забора до нее шагов тридцать вниз по холму, а если бегом да вприпрыжку, то и вовсе не больше десятка. Смотрел на свое хозяйство дед Матвей, да все прикидывал – то ли баньку поставить на место отжившего свой век кособокого сарая, то ли освободить под нее место от яблонь, болевших уже третью весну.

– Агафья!, – позвал Матвей, обмерявший периметр сарая. – Агафья, гляди-ка!

– Чего тебе? – в окне веранды показалась его жена, вытирая полотенцем, свисающим с плеча, тарелку.

– Ну чего, где баню ставить-то будем? Сарай как хочешь, но убирать надо – совсем худой. А яблони-то того, жалко, – дед махнул в их сторону рукой. – Да и места там маловато будет.

– Раз маловато да жалко, то чего думать, – протянула Агафья, звякнув тарелкой. – Только гляди, чтобы весь двор не перевернули – ни сараем ни баней! А то знаю я, приедут, тракторами тут все перепашут, грязюку разведут во дворе, укладывай ее заново кирпичами!

– Ну, сарай мы с мужиками уберем – его только тронь, развалится. А вот баню как строить… – почесал дед голову, – Придумаем!

Дед Матвей не привык откладывать дела в «долгий ящик» и на той же неделе озаботился сносом сарая. Мужиком он был рукастым – когда-то и этот сарай, и собачью конуру, и дворовый туалет, и веранду к дому сам по досточкам сложил. До бани руки все не доходили , но мечтой она была его давней. А тут сын обьявился, говорит, «так, батя, да так, привезу тебе брусы – будем баню ставить". Договорено было к началу осени ее и справить.

– Сашка, все, шли брусы – убрали сарай! – позвонил дед сыну, проводив соседских мужиков. «Воевали» с сараем они не долго – по досточке за день разобрали, в кузов грузовика погрузили и как будто и не было его никогда – на земле в напоминание, что постройка все же была, остался только прямоугольник влажной земли. – Каких рабочих пришлешь? Да я и сам с мужиками справлюсь – чертеж давно готов, с древесиной обрашаться мы привычные, организую им стол в благодарность да парилку – и красота! – воодушевился дед.

На том и порешили: через пару дней привезли деду сосновые брусы и затеяли они с мужиками стройку. Неделю трудились Матвей с товарищами, да такую баню сколотили! И попариться в ней можно, и помыться, и отдохнуть за настойкой – все как дед и хотел.

– Агафья, принимай работу! – позвал он жену, радуясь бане. – Сегодня с мужиками париться пойдем!

– Баня-то ладная получилась, да вот париться тебе не надо бы, – подошла к нему Агафья. – Давно тебя давление било? Как на стройке еще не свалился-то, – запричитала она.

– Ай, баня все лечит!, – отмахнулся дед и, что-то радостно напевая, пошел в хату.

Агафья как в воду глядела – после парилки да посиделок с мужиками поднялось у Матвея давление. Да так, что скорую помощь пришлось звать из города. Увезли деда в больницу, осталась хозяйка одна. Загоревала, расстроилась, на баню недобро стала коситься. Так и простояла она, один раз опробованная, до зимы. За осень ни дед, ни бабка ни разу в нее не заглянули, не то что не попарились. Стояла бы она, бедолажная, без дела –да приехал по зиме к старикам сын с женой и дочками.

– Батя, давай девчонкам баню натопим, – предложил он, глядя на скучающих дочек. На улице мороз – долго не погуляешь, друзья все в городе остались, из развлечений – телевизор с двумя каналами да старые книжки. – Яна, Аня, в баню хотите?

Девочки переглянулись и недовольно покривились.

– Дурехи, что вы понимаете! Вы ж там ни разу не были – попробуйте, а потом носы ворочайте! – сказал отец.

– У меня от бани вся завивка разовьется, пусть Анька идет, у нее ни ресниц, ни волос! – фыркнула Яна. Она постоянно задевала младшую сестру, которая предпочитала салонам красоты библиотеки.

– И пойду! – захлопнула девочка увесистый том рассказов Джека Лондона.

Вместе с отцом и дедом она пошла посмотреть, в порядке ли баня. Пока мужчины проверяли проводку, девочка подошла к печи и отодвинула заслонку.

– У-ууу, – донеслось оттуда. Девочка отпрыгнула, но подошла к печи снова и заглянула в нее.

– У-у-у, – раздавалось из дымохода вперемешку с шорохами.

– Пап, в трубе кто-то! – закричала девочка.

– Кто? – подошел к ней отец, засунул голову в топку и посветил наверх прихваченным из дома фонарем. – Никого тут нет, – рапортовал он. Уханье и шорох больше не повторялись.

– То домовой. Банник, банный дух! – подошел к ним дед, подняв вверх палец, прислушиваясь. – Он во всех банях есть, и это вам не шутки! Надо бы его еще раз задобрить, – протянул он.

– Банник? Задобрить еще раз? – рассмеялся Саша, глядя на отца. – То есть, ты его уже задабривал?