Из ящика стола

– Напрасно смеешься! – поджал губы дед. – Думаешь, чего я место для бани определил здесь, хотя оно на дворе и не последнее? Не только по тому, что сарай худой был – но и потому, что это самый дальний угол от дома. Неспроста так в старину бани ставили – чтобы духи банные в гости не шастали. А чтобы сила эта мирно жила, нужно ее подкармливать, – тихо сказал дед. Аня слушала его, широко раскрыв глаза.

– Бать, ну, хватит тебе, Аньку вон напугал, – похлопал ее по плечу отец.

– Не хватит! Иди в дом и принеси краюху хлеба ржаного да соль на блюдце, – сказал дед. – Оставим здесь духу угощенье, а попариться еще успеется.

Из топки вновь донеслось уханье. Дед выхватил фонарик из рук сына и сам полез смотреть. Звуки стихли, в тускнеющем свете фонаря Матвей тоже ничего не увидел. Фонарик моргнул несколько раз и погас – сели батарейки.

– Вот, и фонарь не просто так погас! – цыкнул дед. – Хотите верьте, хотите не верьте, но баня – это вам не ваша ванна в квартире. Это особое место и энергетика тут особая. Баня для русского человека – она всегда ого-го была! – потряс кулаком дед. – Моя бабка мать мою в бане родила, как и прабабка – ее. В деревнях только там и рожали. Кому везло, кто с духом банным дружил, хорошо все обходилось. Но если злился тот дух на людей – так и младенцев нечисть утаскивала, и чего там только не случалось! Думаете, почему в Сочельник к бане лучше и вовсе не подходить? – спросил дед.

– Почему? – заикнулась Аня.

– Потому что ночь накануне Рождества – последняя, в которую нечисть свободно гулять может, вот и беснуется она напоследок. Ну ладно, значит, Саша, ты иди за хлебом и солью, ты, Аня – в дом, а я пойду дрова для растопки проверю, – похлопал фуфайку по карманам дед и вышел из бани. Следом за ним, подначивая старика, отправился и Саша. Аня заворожнно стояла в полумраке напротив открытой печи.

– У-у-ууу! – снова загудела труба.

Аня хотела было выбежать из бани, но ее любопытство оказалось сильнее страха.

– Банник! Выходи, я тебя не боюсь! Ты же добрый дух? – сказала она, схватив печную заслонку и высавив ее перед собой на манер щита.

– Ууу- донеслось в ответ.

– Ты умеешь только ухать? – спросила девочка.

– У-у-ууу.

– Сейчас папа хлеба тебе принесет, – сказала она и подошла ближе к печи, надеясь все же увидеть банника. Вдруг в дымоходе раздался гулкий шорох, уханье сменилось криком и из печи прямо ей под ноги вывалился черный комок. Девочка взвизгнула и выбежала из бани, захлопнув дверь.

– Дед! Дед там домовой, я его видела! Выскочил из печки, черный весь! – кинулась она к деду, возившемуся на веранде с дровами.

– Батюшки! – перекрестился дед. – Сашка! Хлеб неси давай! – крикнул он в хату и побежал к бане. Аня вприпрыжку – за ним.

– Аня, ну и где домовой? – подошел к печке дед, разведя руками. – нет никого, – посмотрел он кругом. В бане было плохо с проводкой, свет хоть и горел, но тускло и с перебоями. – Смотри-ка, весь пол в саже, – присмотрелся дед.

– Он сначала завыл, потом как выскочит прямо на меня! – выпалила девочка. – Я и убежала, не знаю, куда он тут мог деться, – сказала она и посмотрела на лавку. Под нее тянулся черный след. – Деда, он под лавкой!

Матвей пригляделся – под лавкой в углу чернел комок. Он отодвинул ее, и они с внучкой молча переглянулись. Между кадушкой и стеной барахталось, ухая, какое-то существо.

– Батя, я хлеб принес! – в баню с фонарем забежал Саша. – Нашли банника?

– Да вот он, свети сюда! – крикнула девочка, показывая в угол. Белый луч фонаря выхватил из полумрака банника. Он забился в свете и взмахнул крылом, издав резкий крик.

– Батя, а банники летают? – спросил Саша.

– Да кто ж их знает, – склонился над «духом» дед. – Да нет, какой это банник! Это же сова! – хлопнул он себя по колену. – Стало быть, пока баней-то мы не пользовались, на зимовку она в трубе поселилась. Или залетела сюда, раненая – видите, крыло одно поджимает. – рассматривал птицу Матвей.

– Что с ней делать-то будем? Спасать животину надо, – сказал Саша.

– А что делать. Сейчас в дом возьмем, пусть отогреется. А там в питомник пристроим – у нас тут есть такой рядом с деревней, где птиц выхаживают, – ответил дед.

Саша подошел к сове и покрошил перед ней хлебные крошки. Аня засмеялась:

– Папа, ты бы ей еще соль насыпал! Это же сова, она мышей ест!

– Да, дочка, не зря свои книжки читаешь, – почесал голову отец. – Ну, да с голодухи ей и крошки нормально!

– Ты это, хлеб-то впечь положи да заслонкой притвори, – сказал Матвей, заворачивая сову в тряпку. – Кто их разберет, духов этих : то ли есть, то ли нет!

– Усть, – протяжно выдала птица.

Дунай

Все спали.

А я не спал.

Линялая, штопаная Дуняшей не раз, моя подстилка, набитая остюками, колола бока. Но лучше лежать на ней, чем мордой в луже перед будкой, сбитой наспех Демьяном.

– Так пойдет, шо кобелине надо – шоб хвост не мерз, а у него и так вон – шерстяки сколько, – гремя инструментами, басил хозяин. – Вентиляция тебе будет, барбос, – потрепал он тогда меня по голове и подтолкнул в корявенькую будку ладонью под зад. То ли я его тогда еще не наел, то ли пятерня у Демьяна была пудовая, но я довольно ощутимо впечатался морденью в шершавую заднюю стенку своей конуры. Неуклюже растопырил лапы, побарахтался в ее тесном нутре, запутался в цепке, но все же развернулся и высунул поймавший занозу нос на улицу.

– Ай, барбосина, какую хату тебе я справил, – пыхтя папиросой, причмокнул Демьян. – Чего скулишь, цуцыня, – щелкнул он меня по больному пятаку, и я взвизгнул. Если бы я был большим, как мама…Если бы только я был большим. Где моя мама? Я помню, как проснулся утром под набитым травой мешком. Ее не было рядом. Только место, где она лежала, пахло ей. А потом пришел человек. Взял меня под передние лапы. Выпустил колечко дыма мне в морду. Отчего-то рассмеялся, запахнул меня своим тулупом и унес.

– Ну, больно тебе, друг, – перебил Демьян картинку, всплывшую в моей голове. – Дуня! Дунька! – крикнул он в уже по-летнему расшагаканную дверь хаты.