Спираль

– Надеюсь, далеко, – улыбнулся ей Павлов.

Николай Павлов родился не Павловым и даже не Николаем. Он уже и забыл свое настоящее имя и старался не вспоминать его. Мать его умерла родами, отец, кадровый военный, погиб в Русско-японскую войну. Тогда еще не Николай воспитывался в семье своей тетушки по отцу и был отдан в кадетский корпус, как только подошел срок. Осенью семнадцатого, после разгрома корпуса и всей прежней жизни, когда остальные кадеты разбежались по домам, все еще не Николай понял, что ему-то бежать некуда, да и фамилия выдавала в нем человека, которого новая власть не примет и выдавит из себя обязательно, рано или поздно. Как это понял он, еще совсем ребенок, в то время как взрослые и умные люди – военные, ученые, поэты – не поняли, неизвестно. Но, назвавшись Николаем Павловым, начал он совершенно другую жизнь. Были в его жизни и элементы удачи и везения, не только своим умом достиг он того, чего достиг. Одним из таких везений был профессор Васнецов.

Профессор сразу понял, кто перед ним. Нет, он не знал, как в трогательных романах, родителей Николая, а его самого не качал на руках, когда тот был малюткой. Но своим жизненным опытом взращивания множества учеников, увидел он в нем своего – умного, воспитанного человека из старой, прежней жизни. Когда они сблизились настолько, что Николай стал ему ближе всех, стал как сын, которого у него не было, Андрей Аркадьевич рассказал, что у него есть на Западе работы. Вообще-то это была не новость, но дальше профессор сообщил, что эти работы и патенты дают ему возможность иметь там свою лабораторию, а его ученики и коллеги ждут его и готовы помочь сбежать из Красной России. Вот это была новость. Васнецов поддерживал не только официальную разрешенную переписку, но и общался через работников одного нейтрального посольства со своими учениками, сейчас достаточно известными на Западе и обеспеченными людьми. Его ждут, к его приезду все готово. Он откладывал свой переезд, надеясь, что время есть, а пока и тут его жизнь неплоха: он обласкан властью, несмотря на свое презрительное к ней отношение, преподает, занимается научными изысканиями, возглавляет самую перспективную в своей области лабораторию, для которой молодая советская страна не жалеет средств. До двадцать седьмого года Васнецов выезжал за рубеж практически свободно: конференции, доклады, выступления. Но после бегства некоторых наших ученых на Запад такие выезды стали все реже, оформления затягивались, разрешения подписывались чуть ли не в Кремле. Васнецов полностью перешел в лабораторию, больше не преподавал, знал, что Сталин ждет от него успехов, и уверял кого надо, что эти успехи ждут его там, в Берлине. Профессор давно сформировал список тех, кто понадобится ему в поездке и Павлов, его надежный и верный ассистент, должен был непременно поехать с ним. Учитель не разделял его стремление влиться в советскую действительность настолько органично, не нравились ему и ухаживания, как он старомодно выражался, Павлова за Лидочкой.

– Я могу понять ваше вступление в комсомол и даже в партию, молодой человек, – обращался он к Николаю, – но компрометировать даму ради карьеры, это, по крайней мере, неприлично, – морщился он.

Николай в ответ улыбался:

– Профессор, эта дама сама компрометирует себя.

Андрей Аркадьевич только качал головой в ответ. Так изменился мир, что теперь уже не понять, что хорошо, а что плохо.

А Николаю Павлову на самом деле нравилась Зина Иванова. И если связывать свою жизнь с женщиной, то лучше с такой, как она – спокойной, сдержанной, необыкновенно красивой, как на старых картинах русских художников. Он почувствовал в ней своего человека, как когда-то профессор Васнецов почувствовал такое в нем. Присматривался к Зине, но виду не подавал, не хотел раскрывать себя раньше времени, ждал подходящего момента. Николай, как только представился такой случай, спросил профессора, можно ли включить Зину Иванову в состав делегации. Андрей Аркадьевич вскинул брови в изумлении:

– Помилуйте, Николай! Я беру вас, потому что вы, возможно, будете мне полезны в моей лаборатории там, но брать ваших дам – это уже слишком. Она милая девочка, но я оставляю тут, в лапах большевиков, свою супругу. Да-да, оставляю! – профессор истерично повысил голос. – А вы берете смазливую мордашку, имея при этом невесту. Нет, увольте! Даже слушать не хочу!

К поездке было все готово, когда неожиданно ГПУ изменило свое решение о том, что делегацию возглавит профессор Васнецов. Что послужило причиной этому, никто в лаборатории не знал. Но когда следователь, который вел дело оперуполномоченного Шмайкова в 1932 году о преднамеренном саботаже и диверсии, изучал папку с приказами о назначении и характеристиками членов той самой злополучной делегации, то наткнулся на письмо, написанное не очень аккуратным и вроде бы женским почерком. В нем сообщалось, что на самом деле профессор Васнецов А. А. не болеет за успех дела, а как раз, наоборот, в присутствии сотрудников руководимой им лаборатории критикует советскую власть и прочее, и прочее. Кто автор данного «сигнала», так и осталось неизвестно, но письмо было написано на бланке лаборатории и подброшено Шмайкову под двери кабинета, а не отправлено по почте.

– Не переживайте, Андрей Аркадьевич, – говорил Николай Васнецову, когда они прогуливались под окнами в тот самый день, – я приеду первым и все подготовлю все к вашему приезду.

– Увы, молодой человек, я уже не надеюсь, что они выпустят меня, особенно если вы останетесь там, – грустно качал головой старик, – возможно, я так и умру здесь. Но, как бы все не случилось, вы должны, нет, обязаны, продолжить мое дело! Наши все разработки у вас тут, – и он постучал себя по лбу согнутым пальцем. – Сразу, прошу вас, сразу же все запишите, как будете в безопасности, чтобы ничего не упустить и не забыть.

– Хорошо, профессор! И это открытие назовут вашим именем!

В ответ на эти слова Васнецов как-то сразу воспарял духом, выпрямил спину и расправил плечи. Павлов смотрел на него, как казалось, с восторгом и обожанием.

Вернувшись с банкета ближе к полночи, члены советской делегации сразу же хватились товарищей Павлова и Иванову. Та самая Аделаида, которая была якобы из института стали и сплавов, бросилась к ответственному товарищу и доложила, что соседки ее в номере гостиницы нет, ее вещи все на месте, это она первым делом проверила, а паспорта всех членов делегации были у руководителя группы. Тут же бросились искать Павлова, но и его тоже нигде не оказалось. Портье не мог понять спросонья, что требует от него толпа иностранцев, половина которых уже успела переодеться в пижамы и ночные сорочки, а некоторые дамы даже накрутили папильотки. Но когда он окончательно проснулся, то сказал, что никто из советских товарищей в гостиницу до этого момента не возвращался, они первые.

– А может, они еще на заводе?! – крикнул вездесущий Вася Половников.

Версия эта была дикой, но, тем не менее, товарищ Андреев тут же побежал звонить на завод, но оказалось, что дежурный, как назло, не говорил по-русски. Пока дозвонились ответственным за контакты с советскими товарищами, а те тоже были на банкете и поэтому уже спали в своих постелях, пока наконец-то разобрались, что говорит дежурный, прошел еще час. На часах было больше двух ночи, и всем стало окончательно ясно, что товарищи Павлов и Иванова сбежали, и это был даже не скандал. Это была измена!

А в этот момент инженер Шульц давал с вокзала телеграмму некому Ван Гайну: «Поезд «Берлин – Амстердам» прибудет без опозданий тчк Супруги Дассен 5 вагон тчк».

Глава вторая. 2010 год

Сеньора Лемье родилась в Турине, но, выйдя замуж в семьдесят пятом за своего Стефано, переехала к нему в Мирано и осталась тут, среди гор и тирольцев, навсегда. Ее Стефано тоже был корнями не отсюда, мать его после войны оказалась в предгорье случайно, сама была из Падуи, там же жили когда-то ее родители. И мать, и Стефано, и она, Мария, были здесь чужаками. Большинство их соседей были тирольцами, разговаривали на немецком, носили немецкие фамилии и имена, и мечтали воссоединиться со своими северными сородичами, потому почти в каждом дворе развивался австрийский флаг. Полицейские, в основном итальянцы с юга, ходили по дворам, флаги срывали, хозяев штрафовали. Были еще свежи в памяти взрывы памятников и префектуры по ночам. В этом были все тирольцы: да, теракт, но так, чтобы никто не пострадал. Такое же отношение было к их семье у соседей в то время: с ними здоровались, могли перекинуться парой слов, встретив на улице, но близко не дружили и породниться тоже не захотели ни со Стефано, ни с его матерью. Мария встречает до сих пор первую его любовь – высокую, сейчас уже седую, а раньше белокурую и розовощекую Грету, родители которой, прознав, что она встречается с итальяшкой, тут же выдали ее за местного парня, сына фермера, какого-то Ганса. Мария видела их вместе, когда они гуляли со Стефано в местном парке, встречала возле школы, когда забирала своего Паулито. Грета тоже забирала детей из школы, старшую – красивую темноволосую девочку, среднего мальчика, явно не совсем умственно нормального, и младшую – белокурую свою копию. Они никогда не здоровались, не разговаривали, а, если встречались семьями, Стефано молча кивал, он как работник префектуры должен здороваться со всеми, независимо от личного отношения, и муж Греты кивал в ответ, она же отворачивалась, чтобы не видеть супругов Лемье.

Мария спросила когда-то Стефано, почему у него французская фамилия. Он ответил ей, что это фамилия его отца. Вернее, у отца она была немного другая, но когда он наконец смог получить итальянские документы и жениться на его матери, то итальянец, занимавшийся оформлением, смог выговорить и написать эту фамилию только так. Отец не возражал. И так надо было торопиться. Стефано уже родился, а его мать была не замужем. Местный падре наотрез отказался крестить младенца, пришлось скорее что-то решать. Так они все стали Лемье. Отец умер, когда Стефано было восемнадцать, мать осталась одна, и Стефано вернулся после учебы из Милана домой, пошел работать в префектуру, где и проработал до самой пенсии.

– Твоя жизнь могла бы сложиться по-другому, – говорила ему Мария.

– Да, возможно, но тогда бы я не встретил тебя. Давай не будем жалеть о том, чего не случилось.

Тогда, сразу по возвращении в родное Мирано, Стефано встретил Грету, они познакомились на танцах, а когда ее выдали замуж, то уехал на полгода на курсы в Рим, чтобы хоть какое-то время не видеть ее, что было неизбежно в таком маленьком городе. И на этих курсах для работников префектур и администраций школ он познакомился с Марией, тогда совсем юной помощницей учителя из Турина. Потому домой Стефано вернулся уже с невестой.

Своего свекра Мария, понятно, что, не застала. В комнате свекрови стояла фотография с крестин, на которой в торжественных позах стоит сама свекровь, юная, тоненькая, с забранными назад волосами и пухлым Стефано на руках, и ее муж и отец Стефано, высокий, на голову выше свекрови, крупный немолодой мужчина со светлыми волосами и большими пушистыми усами. Стефано тоже вырос высоким, не таким светлым, как отец, но по местным меркам – блондин, а вот их Паулито пошел в отца и деда только ростом, остальным походил на Марию и ее туринскую родню.

– Сейчас уже не те времена, – сказала свекровь, когда Паулито привез из Милана знакомить с ними свою девушку, Ани Свантесон. – И слава богу, – добавила потом.

Свекровь умерла, увидев, как ее единственный внук женился, и, узнав, что в Милане родился маленький белокурый на половину швед ее правнук.

Когда Мария убирала после похорон ее комнату, то нашла странную коробочку. Она была старая, из жести, и напоминала коробки из-под монпансье, только больше. Краска местами на ней облезла, и невозможно было понять, что было написано или нарисовано раньше на ее крышке. А еще кто-то специально или случайно стукнул изо всей силы ребром этой коробки, оно погнулось, и теперь крышка не открывалась. Мария потрясла странной коробкой возле уха. Внутри что-то гулко застучало.

– Это вещь отца, – сказал ей Стефано, когда она пришла с расспросами, – он берег эту коробку и сказал, что возможно за нею когда-то придут. Потому ни в коем случае ее не выбрасывай.

Второй странной вещью, которая принадлежала свекру, была маленькая, карманного формата книжечка, написанная незнакомым языком, и даже буквы в ней были непонятные. Мария отнесла ее библиотекарю, очень образованную и начитанному сеньору.

– Я думаю, это болгарский язык, – ответил тот, внимательно просмотрев несколько страниц из книги-малютки, – определенно болгарский.

– Значит твой отец – болгарин? – спросила она вечером Стефано за ужином.

– Может, и болгарин, – согласился тот, – я спрашивал его, когда был ребенком, кто он, откуда и где живут мои вторые дедушка и бабушка. Отец отвечал всегда, что он – человек мира, и той страны, откуда он, больше нет и никогда не будет, а дедушка и бабушка у меня живут в Падуе, мама возит меня к ним, а других у меня нет, потому что они умерли, когда отец был еще ребенком.

Когда Европа стала единой и даже у них в Мирано появились крикливые смуглые люди с плохими зубами и кривыми ногами, которые и оказались болгарами, Мария поняла, что старый библиотекарь что-то напутал, это не болгарский язык, и отец ее Стефано точно не был болгарином.

Мария стеснялась спрашивать у свекрови, где и как она познакомилась со своим мужем, а Стефано был на редкость не любопытен в отличие от своей жены.

– Ну разве тебе было не интересно узнать? – спрашивала она его.

– Это их дело, – только и отвечал тот, – главное, что они познакомились и родился я.

– А ты любил своего отца?

– Конечно. Любил, но немного стеснялся. Он был уже очень пожилой, когда я родился. Не играл со мной в футбол, не бегал, а больше сидел в кресле или мастерил что-то по дому. Он и не работал уже, как я помню.

– А на что вы жили? – удивлялась Мария. В ее мире мужчина не мог не работать.

– Я думаю, у отца были какие-то сбережения. Мать работала, хотя тогда это было не принято. Была медицинской сестрой в кабинете местного дантиста. Ей часто пеняли соседки, почему отец не работает и не служит, а она вынуждена, как незамужняя, зарабатывать на кусок хлеба. Мать всем им отвечала, что отец уже отслужил свое. Но мы никогда не жили бедно, мать всегда покупала мясо, вкусно готовила, были деньги мне и на учебники, и на одежду. А на такое одного жалования медицинской сестры было явно недостаточно. Когда я поехал учиться, отец дал мне с собой приличную по тем временам сумму и сказал, что достаточно доверяет мне и знает, что я не спущу ее, а смогу устроить свою жизнь в большом городе. Не будь у него денег, откуда бы он ее взял? Нет, мой отец был хорошим человеком, немного уставшим от жизни, но хорошим. Он очень нежно относился к матери, любил ее по-своему, никогда не бил меня, ругал – да, бывало, но не бил, как били моих приятелей их отцы.

Мария слушала Стефано очень внимательно, думала, а как бы к ней отнесся ее свекор. И вот было бы здорово, если бы он увидел Паулито, ее любимого мальчика, самого умного и красивого во всем Мирано.

Когда был жив Стефано, Паулито приезжал несколько раз в год, привозил Ани и детей, у него их уже трое: два мальчика и малютка, которую Паулито назвал в честь нее, Марии. Сейчас, когда Мария осталась одна и сын начал разговоры, что было бы хорошо, если бы она переехала поближе к ним, в Милан. Он начал присматривать уже варианты покупки небольшой квартиры с одной спальней по соседству с ними, но Мария как-то приросла к этому дому, когда-то тесному, когда рос Паулито, и все они помещались в нем с трудом, потому что ребенку была нужна комната, у свекрови была своя, большая, еще их со свекром, а еще нужна была гостиная, и им со Стефано оставалась маленькая угловая с окошком, смотрящим на глухую соседскую стену, из-за чего у них в спальне всегда царил полумрак, но теперь она осталась одна во всех этих комнатах, но был ее маленький сад, были подруги, такие же пенсионерки-учительницы, они вместе ходили в кино, по субботам в кафе, по воскресеньям на мессу, все знали ее в Мирано, она, бывшая учительница английского языка в местной школе, сеньора Лемье, – уважаемая женщина, вдова сеньора Лемье, чиновника и хорошего человека. А кто она будет в Милане? Нет, пускай Паулито приезжает с детьми и Ани к ней, она посидит с внуками, а молодые съездят в горы, отдохнут. Мария хотела дожить свою жизнь тут, возле холодных, таких чужих когда-то Альп, ходить на могилу к ее Стефано в любой момент, когда захочется поговорить с ним. Вот и сегодня ей захотелось его проведать.

Надев шляпу с полями, потому что солнце в горах безжалостно, она зашла в цветочную лавку и купила три букета: Стефано, свекрови и свекру. Стефано был похоронен на новой части кладбища. Тут не так, как в ее Италии, – никаких семейных склепов, ее тирольские соседи предпочитали быть близко к земле и после смерти. А свекры были похоронены на старой части, потому что свекор умер уже давно, а свекровь, как оказалось, держала и оплачивала место рядом с ним все эти годы. После ее похорон Мария узнала, что та предусмотрительно оплатила на 50 лет вперед оба места. Посидев со своим Стефано, Мария подняла с земли букет для его родителей и пошла к ним. На старой части было обычно пустынно – умерли уже и те, кто должен был проведывать местных обитателей, но издалека Мария увидела мужчину, стоящего у одной из могил. Подойдя поближе, Мария поняла, что стоит он у могилы ее свекра.