Помни имена детей своих… Сборник рассказов

В школе было тихо. Вдруг раздался грохот открываемой входной двери, топот сапог и звуки открываемых одной за другой дверей классов. Аня и директор переглянулись и застыли на своих местах. В этот момент резко распахнулась дверь кабинета директора. На пороге стоял немецкий автоматчик. Он навёл на них автомат и молчал, сверля их глазами. Они молча, медленно поднялись со стульев, неотрывно, как завороженные, глядя на него. Анна во все глаза смотрела на автоматчика и понимала, что в кабинет вошёл не фашист, а вошла война…

Война шла уже второй месяц, на передовой гибли люди, сводки с фронта сообщали о покинутых советскими войсками населённых пунктах, об уничтоженной военной технике, но это было далеко. И вот она, война, на пороге её школы.

– Шнэлле! – резко гаркнул солдат, быстрым шагом подошёл к ним, толкнул обеих в спины автоматом в направлении двери, заставляя следовать впереди себя. Они вышли в коридор и направились к выходу, подталкиваемые автоматчиком.

На улице стоял шум и крик. Машины с немецкими солдатами подъезжали одна за другой, из них выскакивали автоматчики и бежали вдоль улиц, вламывались в дома и выгоняли на улицу испуганных людей. По обочинам ехали мотоциклы с автоматчиками и поднимали клубы пыли. Людей сгоняли на школьный двор. Кто-то пытался убежать, их били прикладами, сапогами, с криками и гоготом загоняли в уже стоявшую там перепуганную толпу людей, окруженную автоматчиками. Аня влилась в толпу. Широко открытыми глазами она смотрела на этот ставший ей чужим, когда-то родной окружающий мир. Немецкая речь, редкие выстрелы, лай и визг собак, плач и крики людей, жара и пыль – это был какой-то кошмарный сон.

Она искала глазами хоть что-то, за что можно было зацепиться, чтобы хоть как-то сохранить потерянное душевное равновесие, и нашла. Она стояла у центральной клумбы с цветами. На огромном красном пионе деловито копошился, раздвигая лепестки, которые прогибались под его тяжестью, мохнатый шмель. Какое ему было дело до проблем людей, до того, что на земле идёт война? У него текла обычная летняя жизнь, он занимался своим обычным делом. Его жужжание в ушах Ани нарастало, ширилось, превращалось в ужасающий гул. «Неужели шмель может так громко жужжать?» – подумала Аня и поняла, что гул доносится сверху. Она подняла глаза к небу и увидела несколько самолётов с фашистской свастикой, низко летящих над городом. Она перевела взгляд на шмеля. Он уже перелетел на другой цветок, покопошился в нём, а затем улетел, тяжело подняв своё грузное тельце…

Толпа увеличивалась, проглатывая всё новых и новых задержанных.

– Шнэлле! Шнэлле! – закричали солдаты из оцепления, расступились со стороны сарая и начали толкать автоматами крайних людей, загоняя их в сарай. Так она оказалась здесь, директор потерялась из поля зрения ещё во дворе школы, вокруг были незнакомые люди, пахло потом, стояла духота. Аня почему-то вспомнила шмеля. «Он живет своей прежней жизнью, не смотря на войну. Я так не могу, не смотря, я ведь человек и всё понимаю, но жить все равно надо даже в такой ситуации. Так, надо собраться с мыслями, – думала она, – Они нас здесь сколько-то времени подержат, но потом начнут разбираться, кто есть кто, и тут выяснится, что я комсомолка, пионервожатая школы, о чём говорят мои документы во внутреннем карманчике безрукавки. Их надо немедленно спрятать». Она оглянулась вокруг, она здесь знала всё, как свои пять пальцев. Вон в том углу лежит под столом старый глобус. Она начала медленно передвигаться в эту сторону, с трудом пробираясь сквозь плотно стоящих людей. Незаметно забравшись под стол, она обнаружила глобус на старом месте, вынула из кармана документы, быстро сунула в дыру глобуса и запихнула его поглубже под стол. Теперь она никто, просто девушка, а документов нет, потеряла.

Уже стемнело, а к ним никто не приходил. На улице слышался смех фашистов, топот сапог, немецкая речь. Наконец всё стихло, и город погрузился в душную летнюю ночь. Люди устали, дети уснули на руках взрослых, а взрослые, кто как смог, пристроились на полу и поломанной мебели сарая. К душному воздуху сарая добавился резкий запах человеческих испражнений. Люди полдня находились здесь и для туалета выделили угол сарая, поближе к выходу, чтобы запах немного выветривался. Об этом из ложной стыдливости редко пишут, но все мы – люди, от нашей физиологии не уйти, где много людей, там всегда проблемы – пища, питьё, одежда и туалет. Люди ко всему приспосабливаются, так произошло и сейчас. О стыде речи не было, люди выживали.

Ане показалось, что она только-только прикрыла глаза, как раздался скрежет отпирающихся ворот сарая, в глаза ударили утренние солнечные лучи.

– Выходите все во двор! – кричал на ломанном русском языке немецкий переводчик. Заплакали разбуженные дети, толпа вывалила во двор.

– Стройся в один ряд! – прозвучала команда, и автоматчики прикладами выровняли часть людей в один ряд. Со школы вышел немецкий офицер и в сопровождении солдат пошёл вдоль первого ряда людей. Кивком головы прямо, налево и направо он сортировал людей на три категории, и солдаты тут же разгоняли их на три группы. Одна – старики и старухи, вторая – матери с детьми, третья – молодые и на первый взгляд здоровые люди. Он с любопытством рассматривал славянские лица, лица врагов. Пропаганда Геббельса рисовала ему совершенно иную картину. Это ведь низшая раса, практически не люди, а они вон какие, мужчины немногословные, с умными глазами, не скажешь, что глупее нас, а женщины – просто красавицы. Он этого не ожидал. В Европе женщины есть очень неплохие, но они слишком эмансипированы, слишком самостоятельны, а самое главное – не так красивы. Он размышлял над этим, почему здесь, в России, женщины красивее? И мысль пришла сама собой. Он имел высшее образование, интересовался историей и знал, сколько красивых женщин в Европе инквизиция сжигала на кострах, обвинив их в том, что они ведьмы. Может, оттого так мало осталось красавиц? У славян этого не было. Славянские женщины совсем другие – мягкие, покорные, преданные, красивые, совсем другие… «Вот эта, например, – подумал он и остановился напротив Ани, – Хороша! С такой бы не грех и заняться любовью. Хотя, видно, она не знает, что это такое, дикарка, лет восемнадцать-девятнадцать, не больше». Кончиком пальца он коснулся её подбородка и поднял её лицо вверх. Анна смотрела вниз, боясь даже взглянуть на немца.

– Смотреть вперёд! – крикнул переводчик, и Аня подняла глаза на офицера. «Да, хороша! Голубые глаза – это нечто! У меня уже два месяца не было женщины. Что они там себе думают, в штабе. Как воевать мужчине, лишённому самого необходимого!» Он отдернул свою руку и пошёл дальше. В нём нарастало раздражение. Он был недоволен сегодняшним днем, плохо спал ночью, а тут ещё эта красивая девушка с огромными голубыми глазами, полными ненависти.

Тем временем толпа уже вся была разделена на три группы. Люди, которых разлучили, плакали, что-то кричали. Зато молчали дети, они были с матерями. «Опытные, – подумала Аня, – знают, что больше всего крика будет, когда отнять у матерей детей». Она знала это по своей работе с пионерами, которые, оставаясь в пионерском лагере, скучали по родителям и даже плакали, хотя и знали, что разлука ненадолго. А тут такое… Она стояла в группе молодых ребят и смотрела, что будет дальше. Что она ещё могла сделать? Стариков погнали колонной вдоль улицы. Они шли медленно, кто-то хромал, кто-то опирался на палочку, кого-то вели под руки. «Куда их? – с грустью и тревогой подумала Аня. – А вдруг расстреляют? Зачем им старики? А может и нет…» Она отгоняла от себя страшные мысли. Офицер махнул рукой, и автоматчики бросились к группе матерей с детьми. Детей вырывали из цепких рук женщин, крик стоял страшный, нечеловеческий. Детей тут же сажали в машины, а матерей сгоняли к группе молодых людей. На это невозможно было смотреть, это был ужас, умноженный надвое… Забрать у самки детёныша – может ли быть больший грех на земле? Аня с ужасом смотрела на это, но ничем никому не могла помочь. По её щекам текли слезы жалости к бедным матерям и их детям, слёзы обиды за свою такую нелепую судьбу – попасть в руки фашистов, слёзы ненависти к врагам и слёзы страха за свою собственную жизнь.

Тем временем увели колонну стариков, машины увезли детей, а их большую группу опять погнали в сарай и закрыли там. Их стало значительно меньше, было легче дышать, можно было прилечь, но спокойнее не становилось. Тихо плакали и причитали матери, потерявшие своих детей. Женщин оказалось значительно больше, чем мужчин, да это и было понятно, взрослые были на фронте, в городе остались лишь подростки непризывного возраста и старики. Когда совсем стемнело, и люди начали засыпать, вдалеке послышались длинные автоматные очереди, это длилось не меньше получаса. Все подумали о колонне стариков, об их возможном расстреле. Верующие начали креститься. «Что с нами будет дальше?» – думала Аня, и ей опять становилось невыносимо страшно. Она забылась чутким сном и проснулась оттого, что её больно толкнули в спину. Она открыла глаза и увидела офицера, который так внимательно изучал её утром во дворе школы. Он стоял над ней, внимательно изучая её крепкое тело. Аня быстро одёрнула платье, прикрыв ноги до самых сандалий и села, свернувшись в клубок.

– Вставай! Иди с нами! – рявкнул переводчик. Она нерешительно встала и пошла за ними. У двери сарая стояли ещё десятка два женщин. Их вытолкнули во двор и закрыли сарай.

– Пойдёте с нами! Будете помогать немецким солдатам готовить кушать и отдыхать! – сказал переводчик, и женщины молча последовали за ним.

В школьной столовой были сдвинуты столы, на одном из которых грудой лежала еда: консервы, колбаса, яйца, хлеб, шоколад, конфеты, сало, стояли бутылки с водкой и какими-то немецкими, видимо, напитками.

– Накрыть столы! Всё сделать красиво, вкусно и быстро! – кричал переводчик. Женщины быстро накрыли столы, расставили тарелки. Они уже сутки не ели, а еда так вкусно пахла! У Ани в животе урчало, она глотала слюну, перед глазами плыли круги. «Хотя бы попить, – подумала она, – Хотя бы краюшку хлеба». И вдруг раздалась короткая автоматная очередь и одна из женщин медленно опустилась на пол, сжимая в руках надкушенное яйцо, а затем как-то неловко завалилась на бок и замерла с открытыми глазами. Женщины обернулись в её сторону и замерли от ужаса. Все поняли, что её расстреляли за то, что она не выдержала и надкусила яйцо. Это было так дико, непонятно, непривычно. «За что, за еду можно так просто убить? Так мы для них совсем не люди!» – лихорадочно думала Аня. Мёртвую женщину подхватили под руки два солдата и выволокли со столовой куда-то на улицу. Женщины сбились в кучку и стояли в углу, прижавшись друг к другу.

– Так будет с каждым, кто будет мешать немецкому солдату жить, есть и воевать! – гоготал переводчик. Его смех подхватили немцы, выслушав перевод. В столовую ввалились немецкие солдаты и расселись за столы. Женщин загнали в угол столовой, и они оттуда наблюдали, как едят и пьют их враги. Есть хотелось неимоверно. Офицер произносил тосты, они пили, смеялись. И вдруг один из них кинул в сторону женщин надкушенный кусок хлеба. Он не долетел до них несколько метров, женщины замерли. Они смотрели на этот кусок и в них боролись противоречивые чувства: голод и желание взять этот кусок и чувство унижения, ведь им бросили еду, как бросают бродячим собакам. Замешательство длилось недолго, одна из женщин бросилась к этому куску, схватила и с жадностью стала его есть. Немцы загоготали и оживились. Они стали бросать в женщин остатки еды со стола, как по мишеням, стараясь попасть в лицо, голову, а те подбирали всё это, ели и распихивали по карманам. Аня смотрела на это ужасное унижение, стояла долго молча и плакала. В неё попадали едой, но она не увёртывалась, она стояла, плакала и грызла кусок хлеба, непонятно как оказавшийся в её руках.

Офицер сказал что-то переводчику.

– Хватит! Идите отдыхать! Дайте им помыться! Шнэлле! – закричал им переводчик. Их вытолкали из столовой в раздевалку спортзала, заставили раздеться и погнали в душ мыться. Вода была холодной, в городе отключили горячую воду на профилактику но так и не успели её включить. Женщины стояли под леденящими струями воды без права выйти из-под них и дрожали от холода, стыда и страха, а немцы смеялись над ними и нахально рассматривали.

– Выходи! Хватит мыться! – крикнул вошедший переводчик. Женщины бросились к своей одежде с карманами, набитыми едой, но их отогнали от неё и повели в столовую голыми. Женщины поняли, что будет дальше, и закричали, заплакали. Одна, совсем молоденькая девчушка, проходя мимо класса, резко открыла дверь и забежала вовнутрь. За ней бросился автоматчик, женщины остановились, прислушиваясь к тому, что происходило за дверью. Хлопали парты, слышались звуки борьбы, затем крики бедной девушки, сопение и крики немецкого солдата. Все застыли, кто плакал, кто в ужасе молчал, смеялись лишь немцы. Прошло минут пятнадцать, и вдруг за дверью класса раздалась автоматная очередь, и через минуту в двери показался немец с довольной улыбкой и с автоматом наперевес. Женщины поняли, что он изнасиловал девчушку и потом расстрелял, они громко заплакали.

– Так будет с каждым, кто будет мешать немецким солдатам воевать и отдыхать! – опять закричал переводчик. Женщины поняли, что спасения и жалости им не ждать, что их жизнь ничего не стоит, и горько оплакивали свои судьбы, они смирились с неизбежным горем.

То, что происходило в столовой, уже не имело для них значения, они испили чашу унижения до дна. Их насиловали прямо в столовой, по многу раз, а затем погнали в раздевалку к их одежде, не дали одеться, а с одеждой в руках выгнали во двор и загнали в сарай. Они стояли у входа и плакали. Бедные русские женщины, сколько вам ещё придётся вынести за эти долгие годы войны…

К ним бросились женщины, начали натягивать на них одежду, утешать, содрогаясь в душе от увиденного. Одна из вошедших женщин начала истерически смеяться, рвать на себе волосы, её держали и успокаивали. Другие дрожащими руками вынимали из карманов еду и, плача, раздавали людям в сарае. Пришла ночь и унесла с собой ужас вчерашнего дня.

Аня не спала. То, что она пережила за сегодняшний день, можно было назвать смертью. Она не думала, что ещё живет, в ней всё умерло: надежды, мечты, все желания разом. Да она и не хотела жить, зачем? Она уже не человек, она – животное, сегодня ей это доказали фашисты. У неё болело всё тело, ныли ссадины и синяки, её избили, потому что она сопротивлялась. Её сразу отделили от других женщин и повели в кабинет директора, где её ждал, сидя на диване, офицер. Он пытался быть джентельменом, но его хватило ненадолго. Аня кричала, но никто не пришел ей на помощь, а потом её, как и всех, загнали в сарай. «Я буду мстить, я буду убивать их, как только появится малейшая возможность», – как в бреду, повторяла она сама себе, пока не уснула.

Офицер не спал тоже. Его мучила совесть. Напился, как свинья, изнасиловал девчонку, и в столовой творилось, чёрт знает что… Он понимал, что так нельзя, что дома он себе такого бы не позволил. Почему здесь можно? Потому что они не люди? Не выходила из головы девчонка. Чем-то она его зацепила, что-то было в ней такое, что не давало о ней не думать. Чувство вины смешивалось чувством влечения к ней, как к женщине. Возможно, это был его физиологический тип женщины, он не мог это логически сформулировать, но он думал о ней, он хотел просить у неё прощения за вчерашнее, он надеялся на её прощение и хотел с ней встречи. Под утро он забылся в коротком сне.

Утром люди проснулись от криков и шума двигателей подъезжающих машин, ворота сарая распахнулись, людей выгнали во двор.

– Вам оказана честь служить на благо великого рейха в Германии. Вы там будете хорошо есть, пить и хорошо работать. Вас ждёт новая жизнь и новые перспективы! – кричал переводчик. Женщины закричали, заплакали, они понимали, что их увозят далеко от Родины, от их навсегда уже потерянных детей и родных.

– Молчать! В машины! – буйствовал переводчик, и их спешно начали заталкивать в машины. Офицер молча смотрел на эту сцену и на Аню, стоящую в первом ряду. Она боялась на него посмотреть, и только, когда её пихнули к борту машины, она подняла на него глаза, цепляясь этим взглядом за последнюю надежду остаться на Родине. Офицер сказал что-то переводчику, тот подбежал к Ане и оттолкнул её в сторону от машины. Под крики и плач машины двинулись со двора в сторону железнодорожной станции. Аня стояла в углу двора, как затравленный зверёк, смотря на фашистов. Офицер подошел к ней и тихо сказал:

– Извини меня за всё. Я был вчера зверь. Я не такой. Иди домой.

Он кивнул автоматчику, и тот стал рядом с Аней. Она не верила своим ушам. Враг её пожалел, отпустил домой? Она сделала несколько неуверенных шагов со двора школы, но её никто не остановил, она пошла быстрее, автоматчик шаг в шаг шёл за ней, пока она не открыла дверь своего дома. Закрыв дверь, она опёрлась на нее спиной с обратной стороны, не веря своему освобождению, и заплакала, молча глотая слезы. Подбежала к окну и увидела, как автоматчик уходит со двора. Аня бросилась в ванную, включила холодную воду и мылась, мылась долго, пытаясь смыть с себя позор, грязь, прошлое, всё, что она пережила за эти два дня. Проверила, заперты ли окна и двери, задёрнула занавески и провалилась в глубокий сон.

Сколько она проспала, она не знала, но уже вечерело. Она с трудом села на постели, и мысли набросились на неё, словно волки: «Что делать? Бежать? Куда? Почему он меня пожалел? Он найдёт меня? Что делать?» Она сжала руками голову, ей казалось, что голова разорвётся от неразрешимых вопросов. В дверь постучали. Она замерла, она испугалась. «Спрячусь. Найдут. Опять арестуют, опять будут насиловать. Не переживу. Кто это?» – думала она. Стук повторился.

– Аня! Это Альберт. Открой.

«Кто это Альберт? Плохой русский с немецким акцентом», – подумала Аня. Она подкралась к окну и увидела изнасиловавшего её офицера. «Что делать? Не открою, взломает дверь, будет ещё хуже», – подумала она и резко открыла замок.

– Что вам нужно? Я не приняла ваших извинений. Я не хочу вас видеть!

Альберт вошел в дом.

– Извини меня. Я – дрянь, я был пьян, я не знаю, как я так мог. Я не такой, как ты обо мне думаешь. Извини.

У Ани расширились глаза, когда она увидела, что он становится перед ней на колени. Он на плохом русском рассказывал ей о себе, о своей семье, как попал на войну, как ошибался в оценке славян, как он мучится тем, что так поступил с Аней, как не может о ней не думать, как хочет помочь ей выжить, что она должна работать в комендатуре, иначе её угонят в Германию, как только его переведут в другой город. Она что-то понимала, что-то нет, но поняла, что плохого он ей уже не сделает и у неё нет другого выхода, чем его послушать.

– Я согласна, потому что я хочу выжить.

– Хорошо. Ты должна придти завтра утром в комендатуру к унтер-офицеру Штольцу. Это я. Да, я скрываю своё знание русского языка, так что общаться будем через переводчика. Аня, я хочу, чтобы ты простила меня, и я всё для этого сделаю.

Она молчала и смотрела на него с вызовом. Она перестала его бояться.

– До свидания. До завтра.

Штольц вышел из дома. Мысли опять захлестнули Аню. «Как быть? Не пойду – угонят в Германию, пойду – скажут, что я сотрудничаю с фашистами. Как правильно поступить?»

Ответ пришёл сам собой. Раздался стук в дверь. Аня подумала, что вернулся Штольц и, не глядя, открыла дверь.

– Ты жива! Слава Богу! Многих угнали в Германию, расстреляли, но теперь они поутихли, поняли, что кто-то тут должен на них работать.

Аня подняла глаза. Перед ней стояла её бывшая одноклассница Алла, которая до войны работала в обкоме, а сейчас, видимо, тоже не успела уехать. Они обнялись и заплакали. Аня ничего не рассказала из того, что она пережила за эти дни.

– Документы свои спрятала? Я тоже. Ситуация следующая. Я собираю всех, кому можно доверять, из оставшихся в городе. Раз нам не удалось уехать, наша задача организовать немцам в тылу сопротивление. В окружение попали наши солдаты, они ночью пробрались ко мне. Сейчас расположились в лесу, организовали партизанский отряд, наша задача им всячески помогать. У них есть связь с нашими. Так что будем жить здесь, работать на фрицев и помогать нашим, чем сможем. Согласна?

Аня закивала головой. Она рассказала, что пойдёт завтра устраиваться работать в комендатуру. Эта идея понравилась Алле, она решила устроиться работать в немецкой столовой.

– Всё, я пошла. Держи связь со мной и вообще держись.