Помни имена детей своих… Сборник рассказов

– Пока. Как я рада, что я не одна, и мы что-то сможем сделать для наших.

Утром Аня стояла в кабинете Альберта Штольца. Он обращался к ней официально через переводчика, спрашивая, что она умеет. Она сказала, что может печатать на пишущей машинке, немецкого не знает. Это было не так, она знала немецкий очень хорошо. Переводчик передал ей слова Штольца о том, что она будет его секретарем, будет печатать документы на русском языке, предназначенные для местного населения и убирать в его кабинете. Она кивнула, аудиенция была закончена, и утром следующего дня Аня вышла на работу.

Почти полгода жизнь текла без особых событий. Её обязанности были предельно просты, она легко с ними справлялась. В городе образовалась подпольная организация, которая помогала партизанам. Её члены возили в лес продукты, одежду, сводки о перемещениях немцев, которые в основном добывала Аня, снимая копии с немецких приказов, которые Штольц от неё не прятал, не зная о её владении немецким языком. Он изо дня в день преследовал её, не переставая просить прощения и всячески пытаясь облегчить ей жизнь. Он понял, что влюбился в эту русскую девушку и ничего не мог с собой поделать. Он приходил к ней каждый день домой, он не мог ни дня обойтись без неё. Наконец и Аня поняла, что привязывается к нему. Он оказался единственным человеком в городе, кто мог ей реально помочь выжить. Постепенно забывался кошмар первых дней оккупации, жизнь брала своё, и она заметила, что он её привлекает, как мужчина. Она никому не рассказала, что между ними произошло, она говорила себе, что он враг её страны, её личный враг, но он ей нравился… Она боролась с этими мыслями, но в один из вечеров, когда он привлек её к себе, она не стала сопротивляться, он ей нравился, и Штольц остался на ночь у неё.

«Вот я какая. Меня изнасиловал фашист, враг, а он мне нравится, и я с ним сплю. Об этом не знает никто. Я его обманываю, добываю через него сведения для партизан. Какое же я чудовище! Я – чужая среди своих и своя среди чужих. Если все узнают правду, меня не простят ни одни, ни другие. Живу сегодняшним днем. Утешает меня одно – я помогаю своей стране, а иначе и не вижу смысла жить», – думала она и ненавидела себя за это.

Однажды к ней прибежала Алла.

– Аня! Наши партизаны так насолили фашистам, что к нашему городу собираются направить карательный отряд. Надо срочно узнать, когда это произойдёт и сколько их будет, какое вооружение. А я знаю, что к тебе частенько заходит этот Штольц. Информация очень секретная. Руководство отряда просило взять высокопоставленного языка, чтобы лично у него получить достоверную информацию. Ты построй глазки этому фрицу и пойди с ним погулять у леса, тут его и возьмут наши.

«Боже! Знала бы она, что я не только строю ему глазки, а между нами и всё остальное! Я должна отвести его в лес, его захватят, допросят и, конечно же, расстреляют. И это всё сделают с моей помощью. Пока она добывала сведения, её борьба с ним, как с врагом, была не явной. А в этой ситуации она должна пожертвовать его жизнью, своими чувствами к Альберту, и отказаться она не может! Не дай Бог стать кому-то перед таким выбором!» – лихорадочно думала она.

– Он может не согласиться, все боятся партизан. Вряд ли у меня получится.

– Да ладно. Русская женщина всё сможет, если надо. Считай, что это твоё комсомольское задание. Всё, тебе на всё от силы два-три дня. Будешь готова, сообщи место и время. Я побежала. Жду от тебя информации.

Оставшись одна, Аня крепко задумалась, как ей быть? Внутри неё разгорелась нешуточная борьба противоречивых чувств любви к Родине и к мужчине, желание помочь своим и желание спасти жизнь любимому. Вечером, когда пришел Альберт, она ничем не выдала своих мыслей, но была с ним нежнее, чем обычно, долго смотрела в его глаза, любовалась его телом, наслаждалась ним. Он не понял такого внезапного порыва страсти, а она с ним прощалась… Она, примирившись с его возможной смертью, поняла, что полюбила его, она готовилась его предать, зная, что он уже стал ей родным. Так любят, как в последний раз, зная, что человек умрёт или уйдет навсегда. Но сделать это своими руками – это не укладывалось в её голове. Самым страшным было то, что она ждала от него ребёнка, а он ничего об этом не знал. Эти мучительные три дня показались ей вечностью, она практически не спала. Алла забежала утром.

– Ну что? Когда? Что это с тобой? Как с креста снятая. Не заболела?

– Да, заболела. Но ничего, пройдёт. Завтра мы пойдем по ягоды на окраину леса, который вчера прочесали, и немцы не боятся там бывать.

– Молодец. Ты не бойся. Главное, чтобы у него не было оружия. А уж наши всё сделают, как надо. Завтра с утра наши будут в засаде целый день. Держись и не бойся.

Всю ночь Аня проплакала рядом со спящим Альбертом, а утром они пошли гулять. Было воскресенье, яркое весеннее солнце играло бликами на влажных листьях лесной земляники. Они шли медленно, собирая ягоды, он рассказывал о своём детстве, о своём городе, о том, что война закончится, и он отвезёт её в Германию, что родители его поймут, когда увидят, какая прекрасная женщина Аня. Аня слушала его, сдержанно улыбаясь, её лицо было бледным. Он спросил, что с ней? Она сослалась на нездоровье. Они постелили плащ-палатку на влажную ярко-зеленую весеннюю траву и присели перекусить. Аня раскладывала еду, Альберт расстегнул ворот, снял кобуру с пистолетом и прикрыл её кителем. Когда он отвернулся, Аня быстрым движением отбросила пистолет в кусты, а китель расправила. Он ничего не заметил. Ему было хорошо, как никогда. Рядом любимая женщина, он не на фронте, он не убивает людей, война рано или поздно закончится, и они с Анной будут счастливы, у них родятся дети… Он прикрыл глаза и почти уснул, как вдруг услышал по-русски:

– Руки вверх, фриц!

Он метнулся к кителю, пистолета не было. Он быстро взглянул на Аню и всё понял. Она его предала. Вокруг стояли партизаны, направив на него автоматы. Он медленно встал и поднял руки. Аня бросилась к нему:

– Прости! Прости меня! Я не могла иначе! Я – русская, а ты – немец! Мы – враги! Но я люблю тебя, у нас будет ребёнок! Прости! Прости! – она рыдала, упав к его сапогам.

Тут пришла очередь удивляться партизанам:

– Вот это да! Вот это напартизанила! С врагом связалась! Они сколько наших положили, а ты – подстилка немецкая! Уберите её!

– Не убивайте! Он все расскажет! Он ни одного русского солдата не убил! Я вам слово даю!

– Знаем мы цену твоим словам! Уберите её! Пошли, фриц!

Альберта увели, подталкивая автоматами, он не смотрел на неё, смотрел под ноги. Но, вдруг поняв, что больше её никогда не увидит, резко обернулся и увидел её, стоящую на коленях, как когда-то он стоял перед ней.

Анна осталась одна на опушке леса, брошенная, никому не нужная. Всё случилось так, как она предполагала в самых страшных мыслях. От неё отвернулись все: Альберт, партизаны, подполье, она собственными руками убила любимого мужчину, отца её будущего ребенка. Что будет с ней дальше? Она до вечера проплакала в лесу и пошла домой.

Она встретила Аллу, но та сделал вид, что не знает её. Больше она к ней не заходила, в работу подпольной организации не посвящала. Анна по-прежнему работала в комендатуре, но уже уборщицей. После исчезновения Альберта, приехал новый офицер, который не доверял Анне.

Вскоре стало известно, что в лесу нашли расстрелянного Альберта, его похоронили на окраине города, и Аня тайком ходила к нему на могилу. Карательный отряд, присланный для уничтожения партизан, попал в засаду и был уничтожен партизанами. Тем временем беременность уже нельзя было прятать, от неё отвернулись даже соседи, все знали, что отцом мог быть только немец. Анна, опустив глаза, ходила на работу и вечером домой, ни с кем не здороваясь. Вскоре её уволили из комендатуры, она голодала. В одну из ночей, промучившись весь день, сама родила девочку, завернула её в старые простыни и проплакала над ней и над своей судьбой до утра. А утром пошла побираться, надо было кормить себя и дочь. Так прошёл год. И вот в один из дней с утра немцы стали собираться, кричать, садиться в машины и спешно покидать город. Жители поняли, что они отступают. Недалеко звучала канонада русской артиллерии. Аня радовалась со всеми, когда в город въехали советские танки и вошла пехота. Она стояла с маленькой дочкой на руках, и по её щекам текли слезы.

Через неделю за ней пришли из особого отдела. На допросе она рассказала всё, ничего не утаивая. Она подписала протокол допроса, и её отпустили домой. «Неужели поверили и простили? Если бы так, я бы начала всю жизнь сначала. Ради дочки. Она не должна знать ничего о том, кто её отец. Раз мне не выпало в жизни счастье, то дочь должна быть счастлива. Лишь бы мне поверили, лишь бы меня простили», – молила она, засыпая. Но чуда не произошло. За ней приехали ночью, велели быстро собраться, взять самое необходимое для ребёнка. Анну привезли в тот же кабинет, где её раньше допрашивали. Тот же следователь хмуро смотрел на неё из-под очков.

– За связи, порочащие честь советского человека, вы направляетесь на принудительные работы в рабочие лагеря в Сибирь. Ребёнок будет направлен на воспитание в детдом до вашего освобождения. Срок вашего заключения – пятнадцать лет. Вопросы есть?

– Нет. Но ребёнок! Она совсем маленькая, она не выживет в детдоме. Разрешите, чтобы она была со мной. Я согласна на самую тяжелую работу, но не разлучайте с дочкой! Я виновата, но ребёнок тут при чем?

– Ребенок при чём? Да она немка – твой ребёнок, понимаешь ты это или нет? Думать надо было, когда ложилась под фашиста. Или собиралась с ним драпать в Германию? Да тебя расстрелять надо и гадёныша твоего. А мы тут играемся, в лагеря посылаем. Да будь моя воля – к стенке, и весь вопрос! – блестел очками и плевался слюной следователь.

Ей нечего было возразить, она плакала, всё сильнее прижимая к себе худенькое тельце истощённого ребенка. К ней подошла женщина в форме и стала отнимать ребенка.

– Не отдам! – кричала Анна, но дочку отобрали.

– Да не кричи ты, авось выживет, если судьба её – выжить. Ты надейся, пятнадцать лет – не срок, зато живая, – приговаривала женщина, унося ребёнка.

Анна пробыла в лагерях десять лет, пока не заболела туберкулёзом и не скончалась в сыром бараке. Её похоронили на сельском кладбище. О ребёнке она ничего не слышала все эти годы.

А девочка выжила, ей дали чужую фамилию, она верила, что её родители погибли на фронте, сражаясь с фашистами. В составе советской делегации она поехала на празднование годовщины победы над фашизмом в Дрезден. И могла ли знать старая немка, принимающая молодежь в своём доме, что на неё смотрит русская девушка глазами её сына.

Папа

Он уходил от меня – мой большой и сильный, любимый мною папа. На самом деле он шёл мне навстречу неуверенной походкой, прихрамывая, тяжело опираясь левой рукой на палочку. Всегда подтянутый, с бравой военной выправкой, застёгнутый на все пуговицы, с аккуратно уложенным на шее кашне, он сейчас не был похож на себя. Давно знакомое мне серое осеннее пальто было расстёгнуто, не смотря на ветреную холодную погоду, красно-синий тёплый, подаренный когда-то мной шарф, развевался на ветру. Казалось, что для него это было уже не важно, какая погода, как он выглядит, он был над этим, как будто бы тело перестало быть главным в его жизни, уступая место чему-то более главному, значимому, наверное, душе? Увидев его, я остановилась. Папа меня не заметил, он шёл по направлению ко мне, а я смотрела на него во все глаза. В его походке, в жестах, в манере поведения всегда было столько мужского обаяния, что, только став взрослой, я поняла, почему в него влюблялись женщины. Он был настоящим мужчиной, спокойным, уравновешенным, мудрым, уверенным в себе. С ним рядом было уютно и спокойно, весело и безопасно. Его шутки были короткими и меткими, его комплименты были ненавязчивыми и непошлыми, советы – дельными и не свысока. Он всегда держал слово и умел дружить. Он был моим идеалом мужчины – мой отец.

И вот сейчас до боли родной и близкий мне человек, легко узнаваемый мной среди толпы, был совсем другим. Он смотрел вперёд, но создавалось ощущение, что он смотрит куда-то мимо, куда-то вовнутрь себя, он рассматривал что-то, недоступное другим людям. Этот отрешённый взгляд я уже видела раньше у больных, перенесших тяжелую болезнь и чудом выздоровевших. Когда человек побывал «там», он обратно возвращается другим, обогащённым какими-то новыми знаниями, которыми он не может и не хочет делиться с другими людьми, от которых он не становится счастливее, он уходит как будто бы в себя, и очень сложно заставить его вернуться назад, к прежнему восприятию мира. Таким стал папа после болезни. Мне хотелось его встряхнуть и крикнуть: «Вернись назад! Тебе всего шестьдесят четыре! Разве это возраст?» Я готова была врать обо всём на свете, лишь бы он поверил, что впереди ещё есть время. Но я и в детстве никогда не могла его обмануть, не получалось и теперь. Он был слишком мудрым и слишком хорошо знал жизнь, чтобы поверить мне.

Всё лето я провела с ним. После инсульта плохо шёл процесс восстановления движений в правой руке и ноге, папа нервничал, он не привык быть беспомощным и слабым. Я смогла уговорить его выполнять различные восстановительные упражнения. Он снова учился писать, ходить, есть. Мы рассыпали коробок спичек, и он их по одной собирал. И дело заметно пошло на поправку. К сентябрю я уехала домой, когда папе стало значительно лучше. Папина жена была замечательной женщиной. Она ухаживала за ним, и я была уверена, что она сделает для папы всё, что нужно, а в случае каких-либо проблем сообщит мне об этом.

И вот осенью я опять приехала к папе, но не помогать, а за помощью – не хватало денег для оплаты кооператива. Мой милый папа! Выйдя на пенсию и работая, он завел две сберегательные книжки в Сбербанке – на меня и на моего брата, и каждый месяц переводил на них пополам свою пенсию. Так продолжалось много лет, пока на них не набралась приличная сумма и он не сказал нам, чтобы мы знали, что у нас есть деньги, если мы решимся на какую-либо крупную покупку. Вот такой момент и настал. Мы должны были сейчас идти снимать деньги с моей сберкнижки. Папа по телефону торопил меня: «Давай приезжай быстрее. Видишь, что творится в стране. Не купишь что-то, пропадут деньги, я это чувствую». И вот я здесь, в своём родном городе, в своём родном дворе, я вижу моего любимого отца. Но он другой, совсем другой! Мне, привыкшей подчиняться его силе, сейчас хотелось пожалеть его, как ребёнка, спасти, укрыть, защитить, мне хотелось обмануть судьбу, повернуть время вспять… Но я ничего не могла изменить.

Плотный комок слёз подкатил к горлу. Я видела, что мой папа уходит от меня, как будто бы его тело раздваивалось, прозрачная его тень то шла с ним рядом, то опять сливалась с телом. Тень приветственно помахала мне рукой, улыбнулась. Мне захотелось ответить ей тем же, моя рука приподнялась и тут же опустилась. Я оглянулась по сторонам, посмотрела на папу. Мне это кажется, конечно, у меня ведь с психикой всё в порядке. Но как такое может быть? Папа идёт мне навстречу и одновременно удаляется, я чувствую, что он от меня всё дальше. Я с ужасом подумала, что сейчас он может пройти сквозь меня, не заметив, и мы не встретимся никогда. Я двинулась ему навстречу.

И тут папа меня заметил и резко остановился. Мы посмотрели друг другу в глаза, и его взгляд рассказал мне обо всём: о том, что он меня любит и прощается со мной, что он хочет жить, но знает, что это не будет продолжаться долго, что он скучает по мне, но никогда не скажет об этом вслух, что он стал слабым, но никогда не признается мне в этом, что он просит моей помощи, зная, что я не смогу ему ничем помочь, что он уходит от меня по одному ему известному маршруту и не может его изменить. Это было общение без слов. Мы понимали друг друга. Глаза папы наполнились слезами. Ему было жалко оставлять меня, свою маленькую взрослую, имеющую уже своих детей, дочь, но он не мог отменить свой поход в никуда.

«Папа!» – я бросилась к нему, уткнулась лицом в его широкую грудь, вдохнула родной и знакомый мне запах. «Не уходи!» – кричала я без слов, слёзы градом катились из моих глаз, глаза щипала косметика. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и плакали. Отец и дочь, очень похожие друг на друга и внешне, и внутренне. Мы прощались, не говоря об этом ни слова. Папа первым отстранился, достал из кармана пальто платок, вытер глаза, высморкался. Он не привык так проявлять свои эмоции и теперь чувствовал себя неловко. «Ну, пойдем, дочь, снимем деньги. Я рад, что могу вам помочь. Только этим теперь и могу». Мы медленно двинулись вперед по осенней аллее, усыпанной опавшей листвой. Я держала папу под руку, как раньше это делала мама.