Шпион императора

Глава 1.

На сегодняшнюю встречу с правителем Щелкалов шел неохотно, как, впрочем, и на все их встречи в последнее время, а жаль! Раньше было по-иному, пора бы привыкнуть, ан нет, не получается. Отсюда и тяжесть на душе, ибо с каждым разом им все труднее понимать друг друга, от бесед же остается неприятный привкус досады и разочарования, наверное, взаимный. А ведь еще не так давно они неплохо ладили, понимали и нуждались друг в друге. Неужто он что-то проглядел, упустил?

Дьяк шел, привычно не замечая роскоши дворцовых палат, хотя когда-то, в самом начале, любовался оными с замиранием сердца, особенно же стенною и потолочною росписью в главных парадных палатах, ибо выполнена была с искусством вельми – истинно радость очам, а душам спасение. Когда он в первый раз увидал еще в сенях Грановитой изображение спящего царя Константина и стоящего возле него Господа Иисуса Христа с Животворящим Крестом в руках и подпись: «Сим победиши…» – у него, еще молодого тогда дьяка, аж сердце зашлось от красоты и величия сего письма, так дивно украсившего стену. И он дал себе слово, что добьется права бывать здесь на равных с самыми родовитыми боярами. И, с Божьей помощью, добился… токмо теперь, увы… теперь он даже головы не подымал и лишь мельком замечал расставленную по пути охрану да снующую рядом придворную челядь. Жаль, видит Бог! Жаль… Щелкалов шел медленно, не глядя по сторонам, сдержанно отвечая на приветствия знакомых бояр, непонятно чего ждущих, и только привычно дивился – с чего бы им, с утра пораньше, здесь толочься? Хотя оно и понятно – окромя как интриги плести да друг дружке козни сподтишка строить, делом настоящим заняться не умеют, вот и толкутся возле царевых покоев, авось, мол, свезет. Бояр он не любил, и они платили ему тем же. Он это знал, как знал и то, что когда-нибудь они его все же подсидят, что ж, на все воля Божья! Пока же ему власти хватает… работы тоже, и за то хвала Господу, ибо что может быть слаще работы? Он вздохнул, так захотелось ему назад, в свой Приказ, к своему рабочему столу, к бумагам… что толку в этих совещаниях с Борисом? Все едино, каждый при своем мнении остается, хотя нынче, кто знает. Вон Шуйские снова воду мутят, как пить дать, заговор затевают, – тут уж не до споров, не до разногласий…

Перед покоями Правителя Щелкалов остановился и, когда рынды отмахнули перед ним двери кабинета, шагнул через порог, придав лицу почтительно-бесстрастное выражение.

Возле большого, для их совместной работы подобранного стола, с раскиданными по нему в беспорядке свитками, сидел Годунов в богатом, изукрашенном затейливой резьбой и дорогими каменьями, кресле с высокой прямой спинкой и лиловыми бархатными подушками возле подлокотников. Руки, унизанные драгоценными перстнями, праздно покоятся на вишневом бархате скатерти, а все эти полуразвернутые свитки – чистое лицедейство, бумагами-то занимается он, Ближний дьяк – … богатый, шитый золотом кафтан, меховая, едва накинутая на плечи, телогрейка… на лице улыбка, но взгляд насторожен и не особо приветлив. Ну, то и Бог с ним… им взаимный политес ни к чему, не на приеме!

Щелкалов долго, собираясь с мыслями, истово крестился на образа, потом низко, но с достоинством поклонился Правителю и, не дожидаясь приглашения, спокойно занял место по другую сторону стола, в кресле, в коем всегда сиживал во время совместных совещаний.

– Ты, как я погляжу, ровно к себе домой пришел! Так может, я тут лишний, с делами ты и сам управишься? – Борис усмехнулся, щелчком послав ему подвернувшийся под руку столбец. – Чай не привыкать – работать ты горазд!

– Твоя, правда, Борис Федорович, работать я умею и люблю. А гневаешься напрасно! Мы с тобой не впервой вот так сидим, и в тебе, привык я, скудоумный, видеть и почитать своего единомысленника и соратника – иначе бы не пекся о благе твоем, как о собственном. Но у каждого свой дар. Ты искусен в дипломатии – для тебя она точно шахматная игра, я же – в повседневных трудах, да в розыске, без коих не сладится ни одна, самая хитроумная, комбинация. Ум хорошо, а два лучше… когда-то ты это понимал.

– Ты на что намекаешь?! – Годунов был явно раздражен.

– Один в поле не воин! – смело поглядел на него Щелкалов. – Сию мудрость умные люди испокон веку знали, да и ты, боярин, знал. В одиночку, без подмоги верных людишек, никто еще надолго к власти не приходил.

– Сиречь – без тебя? – Борис нахмурился, пристально глядя на вконец обнаглевшего дьяка.

– Не я один был тебе верен… – спокойно встретил его взгляд Щелкалов. – Только прости, Борис Федорович, не о том сейчас речи ведем. Не меня тебе опасаться должно, и даже не самих врагов твоих, а тех слухов злостных, кои они изподтишка распускают, будоража и сея смуту в низах московских. И то не впервой – не забыл, небось, как ловко они тогда повернули против нас ту злосчастную историю с предполагаемым сватовством в Вене? Народишко чуток на дыбы не встал. Как же, Годуновы замыслили на престол Московский католического кесаренка посадить… да при живом-то муже! Помнишь, каково нам было? Еле отбрехались! Даже с царем Феодором – уж на что кроток – и то туго пришлось. Кабы не царица, сестра твоя, уж и не ведаю, чем бы все кончилось…

Годунов, не настроенный сегодня вспоминать свои прошлые ошибки, лишь поморщился:

– Не спорю, худо все получилось! Видно, не додумали мы с тобой, чего-то в расчет не взяли, вот и обмишулились, сами себя перехитрили. Что ж, бывает, однако ж, отбрехались? Да и не впервой мне огрызаться. Чем выше поднимаюсь, тем больше злобы, тем поноснее сплетни. Одолеть не сумели, вот и несут непотребное. Я уж привык в злодеях ходить, хуже другое… эти гнуснецы даже Иринушку оклеветать не убоялись – в супружеской измене обвинить додумались! А то паскудство про стрелецкого младенца, коим, якобы, мы заменили царице мертворожденную дочь, помнишь?! Уж после такого… чего пужаться? Чего боле наплести-то можно?

– Можно и поболе! – дьяк вздохнул и неохотно добавил: – И пужаться есть чего. Мнится, враги твои уже на много ходов вперед все просчитали.

Годунов нетерпеливо передернул плечами, скидывая слишком теплую телогрейку. В кабинете было жарко, и он снова, в который уже раз за последнее время, почувствовал странную, очень неприятную то ли дурноту, то ли удушье. Может, прав аглицкий лекарь, будто жар от наших печей лишь множит недуги да мозги плавит? Так о чем это Андрей… а-а… слухи…

– Ну, чего примолк? Говори, коли начал! – Борис нервно постучал по краю столешницы согнутым пальцем. – Видать, сильно тебя пуганули! Небось, все те же… Шуйские?– И то. Без них ни одна проказа на Москве не обходится! – усмехнулся Щелкалов. – А на них глядючи и другим не терпится пошалить, силой с тобой померяться. К примеру, Салтыков Василий Андреич – чую, по уши завяз. Еще и…

Он запнулся, чуть не назвав Вельяминова, но вовремя удержался, решив, что разумнее умолчать. Невелика сошка, а пригодиться и ему самому может, не век же ему на Бориску горбатиться…

– Да чего их всех поминать? Недругов своих, небось, и сам помнишь – одним больше, одним меньше, хрен с ними! Тут худое в другом… в неком весьма умном и злом умысле. Вон уже по всей Москве один паскудный слушок пущен, будто ты, шурин государев, злоумышляешь на жизнь царевича Дмитрия… и года, мол, не пройдет, как порешат отрока в его родимом Угличе…

Борис помолчал, хмурясь и кусая губы, потом горько усмехнулся.

– А ведь умно придумано… и хотя я-то отрока жизни лишать не собираюсь, но поди докажи! Ах, паскуды! Ах, племя гадючье! И небось никто себя не спросит: а для чего Бориске этого щенка жизни лишать?! В самом деле – зачем?! И без того, где чего не случись, тут же мне облыжно приписывают! А ведь мне он живым куда полезнее!

Щелкалов сочувственно вздохнул, неторопливо поглаживая свою довольно жидкую бороду.

– Сие нам с тобой понятно, а так… царевич хвор, мало ли чего с ним учиниться может, – дьяк предостерегающе воздел палец. – А покажут на тебя и припомнят: слухи давно, мол, шли… недаром же Илюшка-юродивый кричал по площадям, предрекая горе и кровь Угличу!

– Так что ж мне теперь делать прикажешь?! – взорвался Борис. – Охрану, что ль, к этому треклятому Митьке приставить, чтоб стерегли день и ночь? Так у них там своих людишек немеряно!

Годунов, сжав кулаки, в гневе грохнул ими по столу, отчего столбцы покатились, со стуком попадали на пол, но тут же остыл и только устало махнул рукой.

– Да на кого же рассчитано, сие паскудство, а? Любой, у кого в голове хоть толика мозгов осталась, сообразит, что смерть этого пащенка мне бы во вред великий обернулась!

Дьяк промолчал, подумав, что это как посмотреть: может и во благо… коли, конешно, сам помрет… вслух же сказал:

– Так то не для умных придумано! А для люда темного, для низов московских, и в задумке сей великая угроза таится.

– Думаешь, я не понимаю?! – Годунов вскочил, зачем-то рванулся к двери, но тут же вернулся и встал перед дьяком, глядя на него тревожно вопрошающим взглядом:

– Так что же мне делать, со всем этим блядством?! Подскажи…

– Если б я мог… – Главный дьяк горестно вздохнул и опустил глаза. Что он мог ему ответить? Что надо было загодя запасаться сторонниками, как зеницу ока беречь тех, что были, а теперь где их сыщешь?

– Значит, не можешь… – Годунов встретился с ним глазами и понимающе усмехнулся. – Понимаю… – Он вернулся к своему креслу, сел и, немного подумав, уже спокойно глянул на Щелкалова.

– Ну, и черт с ними! Не хватает мне – правителю царства Московского – пред чернью дрожать! – Борис с презрительным высокомерием скривил рот. – Коли я с боярской верхушкой справился… ладно, не гляди на меня так – относительно справился, понимаю, однако ж, как ни как, а порядок навел – так уж с этим сбродом долго ли управиться?

– Вот этих-то и надобно бояться! – упрямо повторил дьяк. – С подлым людом не сговоришься, не подластишься. Подкупить и то не с руки, ибо их много, что мышей в подполье, – не счесть, не ухватить, даже не напугать, потому уже с колыбели пуганы.

– Значит, мало пуганы!! Всыпать им как следует, разом все забудут, да по щелям порскнут! Тоже мне… смерды неумытые!

Щелкалов кашлянул, в недоумении глядя на Годунова.

– Дивлюсь я на тебя, Борис Федорович! Сейчас в тебе говорил – боярин! А ведь слывешь искусным политиком – откуда же такое недомыслие? И смерды – люди. Не гоже их со счетов скидывать…

– Но, но! Полегше! – вспыхнул Борис, не любивший, когда ему указывали на ошибку. – Не зарывайся, дьяк…

Щелкалов усмехнулся.

– Напрасно яришься, боярин! Не забыл я, что ты родом из дворян, я же из посадских. Только, сам знаешь, я того не стыжусь.

Годунов досадливо поморщился, уже жалея, что молвил лишнее.

– Да прав ты, Андрей Яковлевич… прав! Не держи зла, прошу тебя! И без того тошно… ну, как с этими зловредными слухами бороться?!

Дьяк помолчал, успокоившись не сразу, ибо Борискино высокомерие его задело, потом тихо заговорил: – Нешто я об этом не думал? Не вертел в голове и так, и этак? Однако ж ответа не нахожу. Шуйские неспроста подлый люд себе подчинили, теперь верти ими, как душеньке угодно. Только успевай крючок закидывать – все проглотят!

– Отсюда и слухи об убийстве царевича, – кивнул Борис.

– О том и речь, а вот что с этим делать – не ведаю. Чернь невежественна и склонна к насилию, сиречь, к страстям темным, пагубным. С ними на языке разума не поговоришь, напрасно объяснять им кому это на руку. Никто из них и не задумается – в голову даже не придет – выгодна Годунову смерть царевича али нет? Зато слухам сим паскудным сразу поверят… недаром слушок уже пополз. Взбунтовать же сию чернь куда как просто, любой сумеет, тем паче князь воевода Шуйский.

– Значит, за порядком надобно зорче следить!! – повысил голос Борис, снова выходя из себя. – Чтоб вся Москва воинскими отрядами кишела!! Конных стрельцов поболе… хоть на каждом углу! Тогда ни одна мышь не проскочит!!

Мышь-то, как раз, и промеж копыт проскочит, а где одна, там и другая, не успеешь и оглянуться, как со счету собьешся, подумал Щелкалов, но возражать не стал. К чему? Коли человек не хочет слышать, то и не услышит…

Какое-то время оба молчали. Помрачнев еще больше, Борис задумался, потом вздохнул и откинул голову на бархатное изголовье кресла. Щелкалов, настороженный и, как всегда, ничего не упускающий, украдкой наблюдал за ним.

Годунов был статен и величав, красив лицом, приветлив, обходителен, сладкоречив, искусен в лицедействе, мастер интриги – с волей несокрушимой в достижении намеченной цели. К тому же умен и, как полагали многие, коварен. Но у Щелкалова было свое мнение о Годунове. Он часто задавался вопросом, так ли уж умен Борис? Умен-то он, конечно, умен… и талантами Бог его наделил с лихвой, такоже и хитроумием велеем, недаром же достиг столь многого – достигнет и большего. Но сумеет ли удержать? Для этого мало ума – мудрость надобна, да еще сторонники, коих почти не осталось. Увы, сколь многих оттолкнул он от себя… а все гордыня, коей одержим не в меру. Это ли не безумие?

– О чем задумался, Андрей Яковлевич? – У Годунова был приятный голос, звучный и выразительный. Сейчас он звучал мягко, но с оттенком насмешки. – Полагаю, на мое скудоумие сетуешь? Поделись – говори без страха! Я тебя не обижу…