Тропы судьбы. Камень Демиурга. Книга вторая

– Не в свое дело лезу?

Наконец, я пришла в себя, покачала головой и ответила:

– Не говори так. Мы тут все, как одна семья. И ты вправе задавать такой вопрос. Да, Андрюша, я его люблю. И не просто люблю. Он часть меня, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Мне было не очень просто сказать это вслух. А еще я опасалась, что Андрей не поймет, или точнее, неправильно поймет то, что я чувствую. Но он, серьезно кивнул головой, и с улыбкой проговорил:

– Я рад за тебя. Такой человек, как Один достоин тебя! Ты же знаешь, мы тебя с мужиками кому попало не отдадим! – Он мне лихо подмигнул, и кинулся седлать Люську. А я так и осталась сидеть на табуретке в своей домушке, и хлопать от изумления ресницами, глядя ему вслед.

Люська шла бодро по накатанной тракторными колесами дороге, довольная донельзя, что, наконец-то, мы опять с ней в пути. За время, что меня не было на базе, за лошадкой, конечно, присматривали, кормили, поили вовремя, но верхом на ней никто не ездил. Василич летал по базе коршуном, и всем грозился страшными карами, начиная от самого Василича, и заканчивая самим Господом Богом, если кто посмеет «материну» Люську оседлать. Так что, старенькая кобылка застоялась в ожидании меня, и сейчас резво похрустывала копытами по плотному накатанному снегу. После ясной ночи небо опять заволокло какой-то дымкой, и я опасалась, что может опять подняться буран. Солнце нехотя выкатилось из-за горизонта, но сероватая вуаль облаков не давала ему покрасоваться перед миром во всем своем блеске и величии.

Мы свернули на просеку, и лошадка пошла помедленнее. Снегу было не так чтобы очень много, но рысью по сугробам не очень-то поскачешь. На белом, чуть придавленном вчерашним бураном, снежном покрове то тут, то там, виднелись следы мелких зверей. Растопыренный заячий след, перекрывала тонкая ниточка лапок лисы. Ох, не сладко придется ушастому! По стволу громадной ели проскакали юрким серпантином белки, и замерли наверху, где-то в густых хвойных лапах. Лес жил своей жизнью, не обращая внимания на людей, словно нашего племени никогда и на земле-то не существовало. Я усмехнулась своим мыслям. А ведь зверью, да и Природе-Матушке, куда как спокойнее будет без нас. Вот, однажды кончится у нее терпение, и только пальчиком своим пошевелит, и сбросит все нахальное, наглое, гомонящее людское племя с земли. И винить тогда будет некого. Сами напросились, что называется.

Не знаю, с какого такого перепуга меня потянуло на философию. Проблем и тревог было выше крыши, как говорится, а я, Бог знает о чем думаю! Уже подъезжая к знакомой горке, с которой уже можно было увидеть заимку Прона, я заметила, заметенный местами, лыжный след. Это, наверное, Олег вчера ходил этим путем ко мне на базу. При мысли о нем, вся душа у меня затрепетала птицей, словно, я могла сейчас расправить руки и взлететь, поднявшись в низкое зимнее небо с радостным криком предчувствия встречи. И в то же самое время, как что-то кольнуло в сердце, возвращая мои мысли из полета. Какая-то тревога зрела и копилась на самом донышке души, предвещая… Что? Беду? Нет, беды я не чувствовала. Он жив и здоров. Тогда откуда взялась эта щемящая тоска, как перед долгой разлукой? Ответ я могла получить, только добравшись до избушки Прона. И я поторопила немного старую кобылку. Люська недовольно фыркнула, затрясла головой, словно призывая меня подумать о ее пожилом возрасте. Но при этом, подчиняясь сильной руке, все равно, пошла чуть бодрее.

Взобравшись на горку, лошадка пошла веселее, словно, возвращалась домой. Я уже хорошо видела слабую радужную дымку, окутывающую дом Прона, и два столба печного дымка, стоящих ровнехонько над крышами. В начале зимы, по первому снегу, мои мужики приволокли на санях небольшую ладную баньку, срубленную на совесть из звонких сосновых бревен, ошкуренную, протыканную, как полагается, сухим болотным мхом, успевшую выстояться за теплые осенние месяцы. И теперь я с удовольствием наблюдала, как из трубы этой самой баньки тоже поднимается высоко над крышей дымок. Спустившись вниз, Люська слегка притормозила и зафыркала, затрясла головой. Я увидела, как вспарывая снежную целину, словно атомный ледокол вспарывает льды Северного океана, в нашу сторону летит бурая гора. От сердца отлегло. Асхат!! Лошадка, слегка отвыкшая от медвежьих игрищ, слегка заартачилась. Я похлопала Люську по рыжевато-коричневой шее, и с насмешкой проговорила:

– Ну, чего ты? Это же твой друг Асхат! Забыла уже?

Кобылка отозвалась сердитым фырканьем. А медведь, не добегая до нас метров пятьдесят, принялся радостно нарезать вокруг лошади круги. Люська нервно переступала на месте копытами, косясь своими умными блестящими глазами на лохматое, резвящееся рядом, чудище. А у меня в голове родилась мысль, посланная медведем. В переводе на человеческий язык она звучала примерно так:

– Приветствую вас… заждались уже…

Я, слегка пришпорив кобылку, пустила ее рысью в сторону избы, прокричав на ходу:

– И тебе привет, лохматый друг!! Мы тоже скучали…

На крыльце дома появился Прон, в накинутой на плечи овчинной дохе. Он стоял, глядя серьезным взглядом, как мы подъезжаем к крыльцу. Я осадила лошадку, и спрыгнула на землю. Снег под ногами мягко спружинил, словно мат в гимнастическом зале. Тут же подбежавший Асхат, уселся на задние лапы, поглядывая на меня с ожиданием в своих умных медвежьих глазках. Я, не выдержав, громко рассмеялась, достала из кармана несколько кусочков сахара-рафинада, припасенного специально для такого случая, и протянула медведю на ладони. Он принялся с удовольствием чавкать и тихонько урчать при этом себе под нос. Ну точно, как Василич, когда бывал чем-то доволен, но не хотел этого показывать. Люська, ревниво глядевшая на эту картину, собралась было возмущенно зафыркать, но я тут же протянула кусочек сахара и ей. Между друзьями не должно быть неравенства.

Затем, накинув повод на ветку, сиротливо стоявшей рядом с избой березки, быстрым шагом подошла к крыльцу, и поздоровалась:

– Доброго дня тебе, батюшка Прон. Как живете-можете?

Старец с едва заметной улыбкой закивал мне в ответ, и проговорил, подражая моему тону:

– Живем помаленьку, да хлеб жуем… Заходи в избу, а то зябко на улице.

Потопав на крыльце ботинками, отряхивая снег, вошла вслед за стариком в дом. Тепло огромным клубом пара вырвалось наружу, на морозец, окутывая меня, словно легкой пуховой шалью. Войдя в дом, огляделась. Олега явно здесь не было. Интересно, где же он? Асхат здесь, значит, он не на охоте. Вопросительно уставилась на Прона, ожидая пояснений. С некоторых пор, нам с ним не требовалось много слов для общения. Старец упорно отводил от меня взгляд, делая вид, что хлопочет у печи. Сняв свой бушлат, кинула его на лавку, а сама присела рядышком, упорно сверля своим требовательным взглядом спину старца. Наконец, он закончил греметь кастрюлями, поставил на стол две больших кружки с горячим чаем, жестом фокусника, сдернул чистое полотенце с накрытой тарелки, стоявшей по центру стола, в которой оказались оладьи, как видно, недавно испеченные, а также, небольшая мисочка с медом. Своим обычным ворчливым голосом сказал:

– Угощайся, чем Бог послал… – И обнял своими крепкими пальцами горячую кружку, словно пытаясь согреть руки.

Я пододвинула чай к себе поближе. По спине пробежал легкий морозец в ожидании скверных новостей. Не выдержав молчания хозяина, задала ему вопрос вслух:

– Где Олег?

Прон быстро глянул на меня из-под лохматых бровей, и, с легким упреком, проговорил:

– Ну чего ты вскинулась-то? Все нормально с Олегом. Вчера вечером его на Совет вызвали. Так что, скоро не жду. Сама знаешь, как там время течет.

Я, вроде бы, с облегчением выдохнула. Но беспокойство сухой занозой сидело где-то в сердце, не давая расслабиться. Отхлебнула несколько глотков чая, и проговорила, подражая старцу, с легким ворчанием:

– Да сколько уже можно его на Совет вызывать. Всю осень ходил, и сейчас опять?

Прон вдруг рассердился, на мое замечание.

– Сколько нужно, столько и можно!! А ты думала, что ему это просто так с рук сойдет?! Открыл врата чужакам, да не просто открыл, а еще и кровь пролил!! Внешний мир на грань катастрофы поставил!! Энергию врат сбил с привычного круга!! И за меньшее люди лишались памяти!

Я, перепуганная, не столько смыслом сказанного, сколько несдержанностью старца, молча смотрела на него, хлопая глазами. За все время ни разу не видела, чтобы он позволил себе так резко высказываться, нисколько не сдерживая эмоций. Ох ты, Господи… Значит, дело будет посерьезней обычной выволочки со стороны Совета. Вот старик и нервничает.

Прон вдруг вскочил с лавки, чуть не опрокинув свою кружку и забегал по комнате. Сделав несколько десятков кругов, он опять уселся за стол, и сердито посмотрел на лужицу чая на столе, которая растеклась ровным пятном по деревянной поверхности. Потом, глянул на меня, словно я разлила его чай, и хмуро, совсем другим тоном, будто оправдываясь за свою несдержанность, проговорил:

– Я просил Совет допустить меня на заседание. Но мне было отказано. – Глянув на меня виновато, продолжил. – Но, я надеюсь, они учтут все обстоятельства случившегося, и то, что вам удалось предотвратить катастрофу. А еще, я думаю, должно сыграть свою роль, что он Вага. Думаю, таких, как Олег у нас уже не рождалось несколько десятков сотен лет, и Старейшины это тоже учтут, а не кинуться сразу лишать его памяти.

От его последней фразы про память, у меня все похолодело внутри. Да, как они могут??!!!! Он же спас жизни стольким людям!! Он собой жертвовал ради этого!! Я решительно встала из-за стола.

– Ты должен провести меня на Совет. Мы вместе с Олегом были в межмирье, вместе нам и отвечать!

На старика моя страстная речь не произвела ни малейшего влияния. Он с невеселой усмешкой глянул на меня, и махнул рукой.

– Сядь! – Сказал, как гвоздь забил. Я невольно подчинилась под его взглядом, и медленно опустилась на прежнее место, ожидая дальнейших объяснений. – Выкинь всякие глупости из головы! Если меня на Совет не пустили, тебе и подавно туда дороги нет! Врата я тебе не открою, и не мечтай! Они должны разобраться. Не зря же столько тысячелетий мудрость копили. Все, что нам остается – это ждать. Так что, вон, попей чаю, оладий поешь. С утра-то, поди, и поесть не успела, сразу сюда кинулась? – Потом посмотрел неодобрительно на мои упрямо сжатые губы, и добавил. – Давай, давай… Мы теперь уже ничего не в силах изменить. Теперь только ждать.

Я немного поразмышляла и, с неохотой, была вынуждена признать, что Прон прав. Что-либо изменить я уже не смогу. Среда чужая. Если бы можно было на танке туда въехать, и всех разогнать к такой-то матери, несмотря на всю их мудрость и прожитые года, чтобы спасти любимого, я бы это сделала, и даже ни на мгновенье бы не задумалась, правильно или неправильно поступаю. Но, вот беда, на танке туда не пробиться. И не мне с моими слабенькими, только-только просыпающимися способностями, тягаться со Старейшинами. Прон прав, мое дело сейчас ждать. Я очень надеялась на те доводы, которые привел старец, и думаю, Совет не глупее нашего. Это меня слегка успокоило. Хотя, слово «успокоило» не совсем подходило к тем эмоциям, которые я сейчас испытывала. Но во мне зрела некая предопределенность. Судьба… Узор заплетен и расцвечен, а нам только и остается, что следовать ее замысловатым рисункам. Но, не как бессловесным истуканам, вовсе нет. Мы тоже можем вплетать нити своих желаний, стремлений и мечтаний, не меняя, но делая этот узор еще более ярким и красивым. А еще, мы должны встретить ее, свою судьбу, встретить как подобает человеку. Не горбя спину и не сутуля плечи, и, уж, конечно, не закрывая глаз. И размышление великого русского классика Федора Михайловича Достоевского, вложенное им в уста своего героя Раскольникова, на тему: «тварь ли я дрожащая или право имею», приобретало несколько иной смысл, нежели в него был вложен изначально великим философом и литератором. Говоря современным языком, если мы считаем себя людьми, мы должны научиться держать удар. Это сложно. Но, у нас нет иного пути.

Я как-то сразу успокоилась. Вот просто в один момент. Нет, решимости у меня не убавилось помочь Олегу нести его ношу, которую Совет может взвалить на него. Просто я перестала метаться, как заполошная курица, кусая губы и ногти с воплями «что же делать???!!!». Нужно дождаться окончания Совета, а потом уже принимать решение всем вместе. Прон, внимательно следящий за выражением моего лица, заметил некоторое изменение в моем настроении, и не смог удержаться от вздоха облегчения.

– Ну вот и славно… Поешь немного, дочка, поешь… Силы, они всегда понадобятся. – Он похлопал меня ласково по руке, и проговорил. – Но ведь ты не просто приехала, переживая за Олега. Что-то тебя еще тревожит, я же вижу. А ну, давай выкладывай.

Вот же…! Ничего от старца утаить невозможно! Я внимательно посмотрела на Прона, и, чуть поколебавшись, до того ли сейчас, рассказала все о своих ночных приключениях. Он слушал молча и терпеливо, не прерывая, и не задавая вопросов. Но с каждым моим словом взгляд его становился все тяжелее и тяжелее. А внутри у меня скрутился холодный клубок нешуточной тревоги. Господи, во что же мы опять вляпались?! И судя по реакции старца, на сей раз, кажется, вляпались все вместе, и очень серьезно.

Глава 5

После ухода Катерины, Виктор Анатольевич нервно походил по кабинету, потом подошел к встроенным в стену шкафам-купе, и сдвинул в сторону одну из дверей. За ней оказалась небольшая комната. Такие комнаты обычно бывают в кабинетах высокого начальства, и называются «комнатой отдыха». Внутри горел рассеянный розоватый свет. Но проходить шеф туда не стал, остановился у входа и тихо спросил кого-то, находящегося в глубине комнаты:

– Ну, что скажешь…?

Из комнаты послышался неясный шорох. По-видимому, человек, находившийся там, встал с дивана. Но из комнаты он тоже не вышел, а Пауков не стал входить, так и стоял в проходе, ожидая ответа. После небольшой паузы, прозвучал тихий, какой-то шуршащий, как сухая осенняя листва, голос:

– Не так проста эта твоя Екатерина Юрьевна, какой хочет казаться… Чувствую, мы на верном пути. Но отсюда ситуацию не поймешь. Нужно ехать туда и самому во всем разбираться. – Человек замолчал, и с легкой брезгливостью закончил. – И, пожалуйста, без твоих этих навороченных штучек! И, само собой, без твоих дуболомов. Сам поеду…

Хозяин кабинета почувствовал себя, словно нашкодивший мальчишка. Поморщился, ощутив недовольство собеседника, но возражать не посмел. Коротко и покорно бросил:

– Хорошо. Делай, как считаешь нужным. – И аккуратно задвинул дверь шкафа на место.

Вите Паукову повезло. Про таких говорили «родился с золотой ложечкой во рту». Папа у Вити работал первым секретарем горкома партии в небольшом городке, расположенном в предгорьях Урала. Конечно, это был не большой областной город, и уж, конечно, не Москва. Но их городок тоже был не самым последним местом на земле, не какая-то там Сибирская глухомань. А, если учесть, что отец был тут царем и богом в одном лице, можно сказать, полноправным хозяином, то жизнь была вполне себе ничего, улыбалась мальчику Вите на все тридцать два зуба. Отец Вите любил говаривать, что лучше быть королем в деревне, чем пастухом в городе. Но и сам Витя был мальчиком довольно умненьким, можно даже сказать, одаренным. Отцу не приходилось поднимать бровь в сторону учителей. Учеба ему давалась легко и ясное, радостное будущее светило ему своей звездой впереди вполне себе отчетливо и стабильно.

Еще в девятом классе он влюбился в первую красавицу школы. Родители у нее были простыми инженерами на их химзаводе. Когда отец узнал о чувствах сына, то решил, что время пришло, чтобы отпрыск узнал уже суровую правду жизни. В довольно жестких выражениях он объяснил Вите, что эта девушка ему не пара. Его ждет великое и светлое будущее, и спутница жизни ему нужна под стать. Другими словами «его поля ягода». Понимая, что это самое светлое будущее очень сильно зависит от отца, Витя спорить не стал, но решил, что все равно своего добьется. Добиваться он начал весьма своеобразно. Сначала с компанией таких же, недорослей, чьи папаши имели власть в городе, он избил брата девушки, так, что тот попал в больницу и в итоге стал инвалидом. Безусловно, отец «отмазал» сына, но лишил его на несколько месяцев «дополнительного содержания». Но на Виктора это не возымело должного влияния. Он привык получать то, что хотел. Он не давал ей проходу, третировал ее друзей, всячески давая понять, что от своего не отступится. На выпускном вечере он подкараулил ее в темном, пустом школьном коридоре и просто изнасиловал вместе со своими отмороженными дружками. Девушка покончила с собой, там же, на выпускном, спрыгнув с пятого этажа. История получилась резонансной. Родители девушки требовали расследования, и отец по-быстрому спровадил его в Москву, так сказать, от греха подальше, запихнув его в первый попавшийся институт, который оказался не больше не меньше, а МГУ, на исторический факультет.

Как ни странно, но учеба Виктора увлекла. То, что случилось в родном городе послужило ему хорошим уроком. Он понял, что своего надо добиваться, но не в «лобовой», так сказать, атаке. И что есть множество различных способов, не нарушая закон, довести человека до того, что он сам тебе, на тарелочке выложит желаемое. Да еще и спасибо скажет, что ты это самое желаемое примешь. А еще, он прекрасно понимал, что Москва – это вам не его родительская вотчина, в которой его папа и царь, и бог, в одном лице. И для начала, здесь следовало осмотреться, области, так сказать «жирком» связей. А уж после и усаживаться на «трон».