Три женщины

Семья Иваненко 1908 год, Майкоп. Слева направо: Евдокия Максимовна, Шура, Ульяна Ивановна, Иван, Максим Иосифович, Люба.

C братом Иваном 1908 г.

С мужем 1914 г.

Константин Павлович Попов приблизительно 1915–1916 гг.

С мужем и дочерью 1916 г.

Приблизительно 1926 г.

Евдокия Максимовна 1937 г.

Дендрарий март 1937 г.

Брат Саша 26 лет.

Люба.

Моим внукам

Моя внучка, Ириночка, очень хотела, чтобы я взяла её к себе[1 - Бабушка в то время гостила у нас в Москве на Большой Пироговской в общежитии Военно-политической академии, где отцу после моего рождения дали маленькую квартирку: две комнаты на семью из шести человек. В момент, о котором идёт речь, бабушка собиралась возвращаться к себе в Сочи.] и говорит:

– Тебе тяжело было здесь?

– Да, – отвечаю, – тяжело.

– На кухню далеко бегать?[2 - В общежитии был огромный коридор на 20 квартир, и в конце этого коридора кухня – одна общая на 20 хозяек.]

– Да, далеко.

Посмотрела она на меня своими карими глазками «звёздочками» и говорит:

– А ты всё-таки за мной приезжай. Мы с Линой сами будем на кухню ходить и жарить, и варить, а ты ляжешь на кровати и будешь жить как принцесса! А хочешь – как царица живи!

Вот это да! Думаю: откуда же она такую жизнь узнала? Да ведь это телевизор показал Ивана-царевича, Царевну-лягушку, Кощея и прочих. Вот, цари и царевны засели в её голове.

Внук же, десятиклассник, задаёт другой вопрос: «Бабуся, что ты знаешь о любви? Какая она бывает? Расскажи мне».

Нет, не о жизни царей, князей и графов нам надо рассказывать нашим детям и внукам!

Прежде всего, они должны знать жизнь миллионных масс народа – творца истории.

В памяти вереницей встают мои предки – я в долгу перед ними…

Любовь черкешенки

На дворе вьюга, снег залепил окна нашей хаты. В ней в святом углу, увешанном иконами, горит лампадка: это значит, сегодня праздник, и бабушка будет с нами, и мама не пойдёт на работу, а будет управляться по дому. Под образами стоят лавки, стол, недалеко деревянная кровать наших родителей, под одеялом из ситцевых кусочков. Мы спали на печи, а летом на земляном полу, застланном чеканками и дерюжкой, свою же одёжку клали под голову.

Мы, детвора от трёх до шести лет, сидим с бабушкой Катей на большой русской печке.

– Бабушка! Бабуся! Расскажи нам как мы сюда приехали, и где мы жили раньше, – просим мы хором.

– Эх, дитки, мои дитки! Я краще расскажу, як мой дид приехав сюды на Кавказ.[3 - Здесь и позже в рассказе в прямой речи сохраняется диалект.]

И бабушка вспоминает, как она маленькой просила своего дедушку рассказать о его участии в завоевании Кавказских гор. «Вот мы так же, – говорит она, – сидели на печи, а дед рассказывал о своих походах, о прошедших у пана молодых годах – он ведь был крепостной, „паньский“, такой же как панские лошади, собаки, земля и усадьба».

А дед рассказывал так…

– Ну, женили меня, и я в первый раз надел холщёвые штаны – подарок пана к свадьбе. Через год у нас была дочка Настя – твоя мать, Катя! Ещё через год пан отдал меня в солдаты. Много слёз было пролито женой и мной над дочкой Настей – ведь тогда солдатская служба тянулась 25 лет.

Вот погнали нас, солдат, на Кавказ, «защищать веру, царя и отечество» от «басурман» (это значит, не нашей веры люди). Тогда много лет тянулась война с черкесами.

Шли долго – ведь Кавказ далеко. Пришли: место было ровное, окружённое горами. С правой стороны под горой бежала быстрая река – Белая (а на равнине сейчас стоит город Майкоп). Не успели мы после похода осмотреться, как вскорости на наш форпост напали черкесы. Они ведь тоже защищали своего бога Аллаха и свои родные горы, и аулы. В рукопашной схватке много наших солдат зарубили, другие ещё отбивались.

На меня один черкес на белом коне накинул аркан на шею, когда я рубился с ним своей саблей. Дух мой захватило, думал – вот и смерть пришла. Черкес ударил по лошади, и она галопом поволокла меня в горы.

Очнулся в ауле – связанный, лежал я в сарайчике. Около меня суетилась девочка-черкешенка лет тринадцати, вытирала мокрой тряпкой моё лицо. Весь избитый о камни, изодранный кустарниками и колючками, я просил пить, и девочка поила меня вдоволь, продолжая вытирать кровь и ссадины.

Потом пришла старуха-черкешенка, промыла отваром из трав мои раны и накормила. Она хотела скорее поправить меня и обменять на сына, ещё раньше попавшего в наш плен.

Чаше всех ко мне приходила девочка, которую все называли Софиат, а я называл Соня. Приносила она лепёшки, кизил, орехи, называла всё это по-своему. Я запоминал, а ей говорил, как у нас это называется.

Мы с девочкой сдружились. Я вырезал ей из дерева всякие вещицы – ложки, тарелки и другие игрушки. Научил её плести лукошки для сбора в лесу ягод, и терпеливо ждал, когда меня обменяют.

Но вот, через полгода узнали черкесы, что умер в плену их младший брат. Старуха пришла в сарай и плюнула на меня, сказав: «Гяур проклятый!». А отец и брат избили меня. Потом мужчины вырыли большую яму, с одной стороны накрыли её, с другой – открытой – падал свет. Раньше черкесы пленных в ямах держали, если хотели обменять или отдать за выкуп. Меня тоже решили отдать за выкуп. Но аул был далеко от наших застав, да и выкупать меня было некому: много нас сидело в черкесских аулах.

Бросили меня в яму, надев на ноги колодку с замком. Только девочка принесла мне воды и кукурузную лепёшку.

Долго я жил в этой яме. Еду мне приносила девочка. А когда мужчины выезжали в набег, она тайком брала бабушкину настойку и залечивала мои раны на ногах от колодки. А старуху я больше не видел.

Сидишь в яме и слушаешь, что во дворе говорят, как ругают русских (я через Соню уже понимал их язык), и ждёшь, когда прибежит моя подружка. Её я всегда ждал с большим нетерпением, и радовался её приходу.

Сколько я прожил в яме – не знаю. Соня стала уже девушкой – стройная, с тонкой талией, черноглазая, с большой тёмной косой. Она была очень красивая черкешенка, и многие черкесы хотели её выкрасть, но она береглась, и родные её берегли.

Я часто любовался ею как красивым цветком. Прибежит ко мне, бывало, тайком, посмотрит своими бархатными, огромными как сливы, тёмными глазами и шепчет: «Иван, Иван! Тебе скучно?». «Скучно», – отвечаю. «А когда я с тобой разговариваю, не скучно?» – «Нет, – говорю, – не скучно». Так и расскажет она мне всё, что за день было с нею и с её родными.

Мне исполнилось к тому времени 24 года. Был я высок, широкоплеч, статен, лицом хорош, так говорила моя жена, с русыми кудрями.

Ульяна Ивановна Иваненко

Соня мне уже по-русски говорила: «Твой глаза небо и светлый вода! Ты Иван очень кароший».

Я тосковал по родине, о своих, о дочке – ей ведь годик был, когда пан отдал меня в солдаты. Сижу и думаю, как бы вырваться из плена.

Однажды, слышу звонкий голос Сони: «Иван! Иван! Наших никого нет – ускакали в набег, а бабушка с мамой ушли в лес за орехами. Я к тебе влезу», – говорит и спускает суковатую палку. По ней она, как коза, спрыгнула в мою яму: «Я эту палку давно отобрала и спрятала в кустах, чтобы к тебе в гости прийти, когда никого дома не будет». Села, посмотрела в мои глаза и замолчала, потом стала руками гладить мои волосы: «Ты не рад гостье? Что грустный такой?» – «Нет, я рад тебе, но домой хочу, очень сильно хочу домой! Помоги мне, Сонюшка, убежать, а то я пропаду тут». Она заплакала и сказала: «И я без тебя пропаду!» – поцеловала и по палке выскочила наверх.

Дня через три Соня шепчет сверху: «Иван! Иван! Я думала, много думала, что делать, как помочь тебе. Надо ключи у брата взять от колодки, надо много в дорогу лепёшек напечь, надо тебе черкеску. Я всё это собираю и с тобой убегу. Без тебя всё равно умру или брат убьёт».