Три женщины

Я любил Соню, но помнил, что она другой веры, а на родине у меня богом данные жена и дочь. Но отказаться от мечты вырваться из плена я не мог.

Вот выбрала Соня день, когда отец с братом ускакали со двора, а мать с бабушкой пошли в лес за кизилом и ожиной (ежевикой). Прибежала она ко мне, спустила палку, отомкнула ключом колодку. Я ещё раньше часто стоял на ногах, топтался по яме, чтобы не ослабели ноги. Вскочил, вылез за Соней, бросил палку в кусты на прежнее её место, одел черкеску. Взяли мы по узелку с едой, и бежать из аула через лес в горы на север.

Мы то спускались с гор, то снова лезли на них; спали на деревьях, переплетая ветки, так как боялись и зверей, и людей – страшно было в лесу ночью. Так бежали мы два дня, на третий я выбился из сил. Не было воды. Соня была крепче меня, я жалел её, думал: «Умру здесь без воды, а она останется одна в лесу». Упал я без сил и сказал: «Соня, прости меня, вернись в аул, если сможешь. Я виноват перед тобой, не сказал всего. У меня дома жена есть, дочка, я к ним хотел, они богом даны мне».

Она сидела возле меня, вся дрожала, дышала тяжело, и слёзы бежали по щекам – горько мне было смотреть на неё. А потом тихо говорит: «Вернуться мне нельзя – убьют. Возьми меня с собой, не бросай здесь – звери съедят. Я твоей жене служанкой буду, твою дочь растить буду, а на тебя только смотреть – больше мне ничего не надо!». Заглянула мне в глаза и добавила: «Ты лежи, я пойду – родник поищу, воды тебе принесу», – и ушла.

Взошло солнце, и я уже ничего не помнил. Без сознательно раскинул руки, и они ударились о ствол бодяка (у нас их зовут ещё чертополох); из пазух листьев его мне на лицо и руки брызнула вода, собравшаяся от утренней росы. Я очнулся, подполз к листьям и стал жадно пить из них воду. Напился вдоволь – вся поляна была в бодяке.

Не раз я сказал спасибо тому бодяку! Как я был благодарен этой колючке, спасшей меня от смерти. Тут в горах большие заросли его. Цветы его душистые – отец мой во время цветения этого чертополоха выносил дуплянки с пчёлами на взятки, и мёд с него был очень душистый и целебный, как липовый (Моя бабушка Катя отвлекалась тут от рассказа и добавляла: «Було, намажешь тряпку, приложишь на яку-нибудь ранку, и престане болить и не загнывается». Е.М. Иваненко).

Оклемавшись немного вспомнил, что Сони долго нет. Подумал – надо её напоить. Встал, пошёл по следу искать. Звать громко не стал – боялся погони. Иду по примятой траве, немного прошёл, смотрю – к её следу примыкает другой след. Я уже бегу по этим следам.

Выбежал на поляну, залитую солнцем. Вдруг, слышу тяжкие стоны Сони. Думаю: «Погоня! Догнали! Пропали мы!». Хочу увидеть кто они, хочу спасти Соню.

Добежал я к обрыву и вижу: на большой ровной плите под горой, лежит моя Соня, обвитая жёлтой лентой, и уже не стонет – замолчала, не шевелится. А вокруг всего её тела извивается жёлтая лента – это был огромный желтобрюх (кавказский удав), он задушил Соню. Я в ужасе замер, горло пересохло, не двинусь с места. У нас солдаты говорили, что желтобрюха и ядро из пушки не убивает, у меня же в руках ничего не было.

Сколько я стоял не помню. Соня не шевелилась, и только удав извивался вокруг неё. Бросился я бежать и к вечеру добежал до нашей заставы.

Положили меня в лазарет. Я всё время говорил окружающим о Соне, как она погибла у меня на глазах за свою любовь ко мне. Солдаты в лазарете уговаривали: «Ты забудь её, не вспоминай, не говори о ней!». И начальство тоже советовало, а я всё не мог забыть.

За бегство из плена отпустили меня домой. Рассказал я дома жене всё, она поплакала вместе со мной о Соне, моей спасительнице, а за мою любовь к басурманке простила – считала, что это «бесовское наваждение».

«А я, дитки мои, – говаривал дед, – и сейчас вижу эту Соню, как живую. Закрою глаза, а она тут как тут – щебече, як ласточка».

Так бабушка Катя заканчивала свой рассказ и приговаривала: «Так мой дид був трохи тронутый той черкешенкой. Як умирав, всё шептав: „Соня! Соня! Иду, иду до тебэ!“». Тут мы уже размазывали слёзы на щеках и шмыгали носами.

– Та чего ж вы плачете? – всполошилась бабушка.

– С-о-о-ню ж-а-а-алко!!!

– Так то ж давно було, и дид давно жив.

Этот рассказ бабушки врезался в наши детские души на всю жизнь.

Е.М. Иваненко

04.03.1953

Бабушкины рассказы

(Фрагменты повести)

Моя бабушка Катя

«Характерная» – говорили о ней. Как она стала такой? Тяжёлая жизнь да немалая семья на руках формировали её характер. Ещё лета не выходили, выдали её замуж за тихого парня Ивана, панского пастуха. Смирный, «никудышный», как говорили, парень, всё задумывался. Погонит он скотину пасти в поле и сидит, мечтает на бугорке. А Катя как метёлка: дома управится, детей уходит, и жнёт, и косит у людей, даже печки кладёт, да ещё каждый год по ребёнку рожает. Случалось, рожала и в поле. «Родится на снопах, – рассказывала нам бабушка, – сделаешь на всякий случай заранее ямочку, вымажешь её глиной несколько раз, чтобы была гладкой, высушишь, потом настелешь туда сенца, искупаешь новорождённого тёплой водичкой, нагретой на солнце или у костра, и продолжаешь работать. Нам вылёживаться некогда было, да и стыдились лежать, когда все работают в страду».

В труде и в заботах жила эта семья. Катя произвела на свет двух сыновей и четырёх дочерей.

Моя мама, Ульяна Ивановна, – Уля была последняя, самая худенькая и слабенькая из детей. Когда родилась Уля, её отец уже болел, всё кашлял и умер, когда девочке было шесть лет.

Была Катя проворная, чистоплотная, среднего роста, с миловидным лицом и пышной русой косой (я от бабушки Кати унаследовала косу).

Освобождение крестьян (1861 г.) застало Катю кухаркой на панской кухне. Поверила она в лучшую свободную жизнь. Собрала весь свой выводок из шести ртов, продала хату, купила коня, повозку, посадила детей и поехала с Украины из села Ольховка Екатеринославской губернии за счастливой жизнью на Кубань.

Подросли старшие два сына – Яша и Серёжа. Они помогали бабушке работать. Все вместе собирали на хату и купили её на окраине города Майкопа. Эти окраинные хаты были все на один фасон: одна комната с русской печкой, земляным полом и сенцами для входа – вот вся архитектура.

Город Майкоп был весь в лесу. Стоял он на красивой ровной поляне, окружённой горами и лесом. С южной стороны сбегала с гор шумная, быстрая, извилистая, местами глубокая река Белая. Над ней и располагался этот уютный форпост.

Большие деревья вырубили, и они давали густую поросль. Эту поросль называли чагарники (гущина). Там водились волки. Они часто таскали скот у жителей станиц и города.

Начала бабушка Катя выдавать дочерей замуж по своей воле. Старшую Машу отдала за Ивана машиниста. Не любила его Маша, а мы, дети, очень любили – был он ласковый, добродушный.

Темноглазой красавице Евгении тоже подобрала мать неудачного мужа – деспота и ревнивца.

Марину – симпатичную, весёлую, добрую девушку – отдала за сапожника Ивана Бабича – пьяницу, испортившего ей жизнь.

Все эти неудачные семьи имели по многу детей, теряли их, жили без счастья и радости. Всё больше молились, плакали, терпели и снова молились.

Младшая дочь Уля не дала матери испортить ей судьбу, не пошла замуж по родительской воле.

Полюбила Уля пастуха Максима. Он был бравый парень и весёлый песенник. Лицо у Максима открытое, волевое, с большим лбом и добрыми глазами. А характер обходительный, да ласковый. Максим, хоть и бедняк из бедняков, а грамотный. Грамоте выучился самоучкой. Вместо классной доски служил ему песок на реке Белой. Пригонит пастух скотину на водопой, а школьники прибегут в это время купаться или рыбу ловить. Спросит их: «Какую букву сегодня учили?». Напишут ребята букву на песке, назовут её. И тогда Максим весь песок на берегу испишет, да так букву запомнит. Не только азбукой пастух овладел. Жадно тянулся он к книгам, где мог доставал их читать. Много читал он классиков – Толстого, Достоевского, Некрасова, а Пушкина многие поэмы наизусть знал.

Не одну светлую летнюю ночку скоротала Уля с Максимом и твёрдо обещала, что ни за кого замуж кроме любимого не пойдёт. И вот пришло для неё тяжкое испытание: бабушка Катя решила отдать младшую дочь за писаря.

Жених был «благородный», хоть и говорили о нём, «на липовой палочке свиней записывал». Был он, как вспоминала потом мама, квёлый, тощий, прыщеватый. Всем сердцем возненавидела его девушка. Ни слова не произносила ненавистному «жениху», когда приходил к ней в хату. Приносил писарь подарки – пряники, конфеты и орехи. Швырнёт их Уля россыпью по полу и убегает из хаты.

Остаётся с незадачливым женихом только мать строптивой невесты. Утешает его: «Я уломаю эту подлюгу, я ей пока свою волю!». Но сероглазая худенькая Уля боролась за свою любовь, не поддавалась, не уламывалась.

Поддержали Улю и сёстры, насильно выданные замуж. Не раз приходили поплакать, рассказать матери об обиде, о своей несчастной жизни и просили её: «Мама! Не губите, не ломайте хоть Улину жизнь». Бабушка наконец сдалась и благословила Улю, но Максиму никогда не простила его победу и не любила его.

Женившись, поступил отец в колёсную мастерскую и, когда научился делать колёса, решил переехать из города в станицу Кубанскую.

Цыплята вывелись сами

Сидит отец под сараем, колёса делает. Пилит, рубит, строгает с утра до ночи. Опилки ссыпает в кучу около сарая. Тут же гуляют малыши – первенец Ваня и дочка Настя. И куры роются в опилках. Была весна. С крыши капало на опилки, пригревало солнышко. Вот наступили совсем тёплые дни. Однажды мастерит отец и вдруг слышит писк цыплят. Бросил работу – не послышалось ли? Ведь квочки у них не было, и соседи далеко. Так нет же! Писк доносился как раз из кучи опилок. Быстро разгрёб он опилки, а там целое гнездо вылупившихся без квочки цыплят.

Оказалось, курица сделала гнездо в опилках и нанесла в него яиц. Их постепенно засыпало сверху опилками. Опилки смачивала дождевая капель, потом пригревало солнце, опилки согрелись, и цыплята вывелись в их тепле. Тогда этому естественному «инкубатору» очень удивились все.

Потеря веры

Очень любил мой отец петь. Голос у него был сильный, красивый, песен знал много, а по воскресеньям ходил петь на клирос. Был в станице поп – пьяница и вольнодумец. Хотели его когда-то расстричь за богохульство, да синод ограничился ссылкой на Кавказ на исправление. За глаза называли его в народе «наш расстрига». В станице поп совсем спился, но службу старался исполнять отменно.

Отец рассказывал, что иногда за рюмкой водки поп хвалился: «Хочешь, Максимушка, я завтра в церкви заставлю народ плакать?». И на другой день после службы закатывал такую проповедь, что действительно весь народ плакал. «Вот оратор был, вот артист», – говорил отец, – «когда служил, то „живой до бога лез“. За всё это его любили и прощали пьянство».

После службы, по дороге домой, поп приглашал отца к себе, выпить в компании, чтоб веселее было, и говорил ему: «Ты не верь, Максимушка, бога-то нет. Это всё брехня! Это мы вам бедным голову морочим, пыль в глаза, да туман напускаем». Отец спорил с ним, по ночам плакал о вере и боге и постепенно терял веру.

В это время я и «вздумала» родиться. У мамы это трудное дело никак не получалось, и отец, не зная чем помочь, терял голову от горя и страха за любимую жену. О врачах тогда и понятия не имели. Он, по совету бабушки, ночью побежал к попу, чтобы тот пошёл в церковь открыть «царские врата». По поверью, это женщинам облегчало трудные роды.