Избяной

– Посмотри на себя. Стоишь как баба на базаре, руки в боки, и базланишь языком, – не выдержал Баллы.

Он родился в Туркмении, в городе Мары. Учился в Санкт-Петербурге, в Государственной Академии ветеринарной медицины, практику проходил в посёлке Дубровицы, в Федеральном научном центре животноводства, по-русски говорил почти без акцента, матерился виртуозно, да нахватался «диалекта» от деревенских. И теперь с удовлетворением смотрел, как краснеют Веркины щёки. Удар попал в цель.

Не позволив себе улыбнуться (девушка сочтёт улыбку издевательством, а он этого не хотел), Баллы продолжил:

– Что ты ему скажешь? Что люблю я тебя, в снах вижу, о тебе одной мечтаю? Что подарками засыплю, коня подарю, какого сама выберешь? Что жизнь твою цветущим садом сделаю? Это отцу скажешь?!

– Скажу… – Верка замолчала, подыскивая ответ. – Скажу, что ты меня трогал. За овин затащил, а я вырвалась и убежала!

– Ты!.. Ты… – задохнулся Баллы. – Я тебя словом не обидел, пальцем не тронул! А тронул бы, не вырвалась. Видала? – Вытянул перед собой руки, сжал в крепкие кулаки. – Смотри. – Поднял с земли толстую ветку, легко переломил пальцами. – Если б за руки тебя хватал да удерживал, синяки бы остались. А у тебя ничего!

Верка посмотрела на него с вызовом. Поднесла ко рту руку и вцепилась зубами повыше кисти, потом проделала то же с другой рукой:

– Теперь будут синяки. Я ещё наделаю. И скажу, что это ты!

– Для кого стараешься, Вера? Руки себе портишь. Не любишь, так скажи, я пойму. А кого любишь-то? – спросил Баллы.

И ей бы промолчать, а она ответила:

– Я Егора люблю. Не тебя.

Ушла от него с гордо поднятой головой, чувствуя себя победительницей. Шагала по краю овсяного поля, поднимая босыми ногами тёплую пыль. Новые, подаренные отцом туфли несла в руках. Зачем она их надела? Покрасоваться перед Баллы, подразнить его? Он её и босую любит, без туфель. «А я люблю Егора!» – сказала себе Вера. Ей страшно хотелось оглянуться: смотрит ей вслед Баллы или не смотрит? Хотелось, чтобы смотрел. Чтобы схватил за руку и держал, не отпускал, пусть даже синяки останутся! Она наденет платье с длинными рукавами и ничего не скажет отцу.

Баллы гордый, догонять её не станет, с места не сдвинется. Он старше Веры на одиннадцать лет. И умнее на одиннадцать лет. Егор бы сейчас бежал за ней как собачонка, в глаза засматривал, прощения просил… А за что прощать? За чувства? Вспомнились Дарьины слова: «Сердце своё слушай, девонька. Оно не обманет, правду скажет».

– Я Егора люблю, и он меня любит, – сказала Вера сердцу. Слова подхватил ветер, унёс в поля. А сердце молчало.

Этой ночью Вере снился Баллы. Будто лежали они в высокой траве и Баллы целовал прохладными губами её запрокинутое к небу лицо. Губы были настойчивыми, а руки сильными и нежными.

* * *

Летом 2001 года Джемалов-младший женился на двадцатилетней Вере Кожиной. Свадьбу праздновали всей деревней. Из джемаловского «офиса» вынесли столы, расставили на широком газоне. Закуски и горячие блюда привезли из котловского ресторана, оттуда же приехали официанты в строгих костюмах, с блестящими от бриолина волосами и белыми розами в петлицах. Быстрыми тенями сновали от машин к столам, от столов к машинам, неслышно возникали за спинами обедающих, забирали пустые тарелки, выставляли новые блюда. Предупредительно вежливые, готовые выполнить любое желание гостей, они не знали усталости, как и оркестр, расположившийся поодаль.

Вера танцевала с Баллы свадебный вальс, деревенские смотрели на её сияющее лицо и удивлялись: девчонка видеть Баллы не хотела, разговаривать с ним не желала, не здоровалась даже. А в загс пошла сама, никто не неволил.

Никто не знал, что за два месяца до этой свадьбы Дарья, увидев как-то Баллы возле своей калитки, взяла его за руку и увела в избу:

– Пойдём ко мне, Балашка, коли у тебя к Кожиным ноги не идут. Всё ходишь, всё смотришь… А в калитку постучать боишься.

– Так она ж меня в дом не впустит, прогонит. Ещё и честить будет на всю улицу. Скажет что-нибудь…такое, – оправдывался Баллы.

– Тебе лет-то сколько?

– Тридцать один.

– А всё не поумнеешь никак. Всех баб деревенских перебрал. Гляжу я на тебя и понять не могу, нужна тебе Верка али нет… Молчи! По глазам вижу – нужна. Отец твой – сила, кремень-мужик. А ты ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Линору мою обидел.

– Так она сама меня обидела. Уехала, не попрощалась и адреса не оставила.

– Не любила, значит. И ты не любил. Она на семь лет тебя старше, на что она тебе… А Верке двадцать годков, давно бы замуж за себя взял, уже бы детишки в твоём доме бегали. А ты всё ходишь вокруг да около, людям на потеху.

– Не силой же мне её брать, тётка Дарья! Не соглашается она, говорит, Егора Дорохина любит.

– Любила бы, давно бы замуж вышла, а она в девках сидит до сих пор. Ты думай головой-то, соображай. Егор тебе поперёк пути встал. А не было б его, твоя была бы Верка. Обоих вас любит, видать. А выбрать не может – кого из двоих. Ты бы помог ей – выбрать…

– Так бывает разве? Чтобы – обоих?

– Оно по-всякому бывает. Так-то, мил дружок Балашка. Счастье – не яблоко, если сам с ветки его не сорвёшь, оно в руки не свалится. А и свалится – вкус уже не тот. Как у падалицы…

Дарья не понимала, зачем позвала Баллы в свой дом. Не понимала, откуда берутся слова, которых она не хотела говорить, но – говорила.

Глаза Баллы зажглись надеждой. То было пламя, злое, неугасимое.

Через неделю Егора ударил кованым копытом в лоб жеребец. В больнице Егор пролежал два дня и умер не приходя в сознание. Иначе бы рассказал, как Баллы зачем-то велел ему отвести из конюшни в загон жеребца Измира. Егор слесарь-ремонтник, с лошадьми никогда не работал, но – чего ж не помочь, если хозяин просит? Конь был полудиким, обладал дурным нравом и подпускал к себе только Баллы. Завидев входящего в конюшню Егора, Измир захрапел и выкатил злобные глаза. Егор сунул ему ржаную горбушку. Измир принял подношение, сжевал горбушку крепкими зубами и позволил вывести себя из денника. А потом исполнил свой коронный трюк: молниеносно развернулся к Егору задом, привстал на передние ноги, вскинул мощный круп и нанёс смертельный удар задними ногами.

Через восемь лет у Джемаловых подрастало четверо сыновей. Последними родились близнецы, и Верка ходила сама не своя от счастья.

10. Отрезанный ломоть

В нулевые годы Клятово избежало участи многих российских деревень, стёртых с лица земли под коттеджную застройку. Новоделы из клеёного бруса соседствовали с бревенчатыми избами, альпийские горки – со старыми раскидистыми яблонями, стриженые лужайки – с картофельной ботвой и крепкими кочанами капусты. С весны до осени здесь кипела жизнь, звенела детскими голосами, дразнила шашлычным дымком, трещала газонокосилками, маячила в огородах согнутыми спинами. Одна беда – телефоны дружно молчали, словно сговорились. Нет сети. В Котлове, до которого отсюда восемь километров, сеть есть, а у них нет. Клятово оно Клятово и есть. Аномальная зона.

Вопреки названию, в деревне жили мирно, не убивали, не злобствовали. Баловались, конечно, по мелочам. Но после того, как бог наказал Курилиху за украденное Дарьино сено, деревенские бабы прикусили языки, боялись злословить и сплетничать, а мальчишки перестали лазить по садам за чужими яблоками. Всякие бесчинства прекратились сами собой. Забывать об этом не позволяла курилихина культя.

Осенью дачи стояли с заколоченными окнами, а на тех, что побогаче, красовались металлические глухие ставни. Стариков разбирала по домам городская родня, зимовать оставалось дворов пятнадцать. Ходили друг к другу в гости, делились новостями, читали вслух полученные от родных письма и смотрели телевизор.

Дарья Офицерова в гости ни к кому не ходила. Дочка с внуком не поскупились, поставили мудрёную антенну – большую и круглую как таз. Антенна называлась тарелкой, работала исправно, показывала срамное кино, диковинные передачи про слонов, львов и носорогов, и всякое другое, чего в жизни не увидишь, а только в телевизоре.

Линора приезжала к матери редко. Два раза в год от неё приходили денежные переводы, а к праздникам щедрые посылки. В посылках – любимая Дарьей тахинная халва, шоколадные конфеты в перевязанных лентой коробках, городские одёжки, красивые да ноские. Халва вкусно таяла во рту, оставляя масляное обволакивающее послевкусие. С конфетами Дарьины подруги пили чай, откусывая маленькими кусочками, чтобы хватило надольше. А рука уже тянулась за следующей: конфеты одинаковые, а начинки в них разные, одна другой вкуснее.

Подруги завидовали: дочь неродная, а мачеху подарками балует да денежки шлёт. На те деньги Дарья покупала дрова, конский навоз, бензин для мотокультиватора, керосин для лампы и сено для козы Машки. И платила мужикам за работу, которую уже не могла делать сама. Огород у неё по деревенским меркам невелик, девять соток под картошкой, пять – под капустой, свёклой да морковью. На Гринькин подарок – бензиновый мотокультиватор «Honda» со складной рукояткой и набором из четырёх лопаток – приходили смотреть со всей деревни: не шумит, бензина жрёт мало, с целиной справляется шутя.

Картошку Дарья покупала семенную, отборную. Огород ей вспахивали культиватором мужики, и картошку сажали и окучивали. Осенью, после сбора урожая, перекапывали землю с лошадиным свежим навозом, чтобы он успел перепреть до весны. Культиватор стоил сорок тысяч рублей (в коробке обнаружился чек, инструкция по применению и гарантийный талон), Дарья держала его в избе и никому не одалживала, хоть и просили. А за работу платила щедро. Мимо дома никто не пройдёт, в калитку стукнет:

– Здорова ли сама, Григорьевна? Не надо ли чем помочь? Вон забор у тебя покосился. Завтра с утречка приду чинить.

– А и приходи! Я тёсу прикупила, сарай мне поставишь, и на забор останется.

Мужики радовались: работа! Бабы завидовали: за что Григорихе такое счастье? Дочку не растила, а та ей помогает, не забывает. Мужа схоронила, а живёт не тужит, деньгам счёт не ведёт. Мужики ей за те деньги огород зубами вскопают.

Дарья на чужую зависть не обижалась, на слова отвечала улыбкой, и никто не знал, как тяжело у неё на душе. Любила мужа, а он на тот свет от неё ушёл. Вырастила дочь, а та – приедет в два года раз, погостит три дня и уедет. Внука растит без неё, от матери деньгами откупается. Деньги есть, а счастья нет. И любви в её жизни больше нет, обнимать-целовать некого. Даша обнимала стену, прижималась щекой к старым обоям, которые они клеили вдвоём с Фёдором, и чувствовала тепло его рук. – «Феденька, родной, ты ли меня по щеке гладишь? Не серчаешь больше на меня?»

Избяной беспокойно поскрипывал дверями, пощёлкивал угольками в остывающей печи, хлопал незакрытой форточкой: переживал. И как мог заботился о своей постаревшей хозяйке.

* * *

В 2008 году у Дарьи родился правнук. И хоть не было в нём ни капли Дарьиной и Фёдоровой крови, Кирюшей она гордилась. А на Гриньку обиделась: не свадьбу не пригласил, о рождении сына сообщил телеграммой: «Поздравляю правнуком крестили Кириллом похож на меня». Григорьевна расписалась в получении и без слова закрыла перед почтальонкой калитку (а та ждала, что её пригласят в дом, посадят за стол, рюмочку поднесут с такой-то превеликой радости). И лишь в избе позволила себе слёзы: на крестины не позвали, телеграммой отделались. Мальца бы в деревне растить, козьим молоком поить, чтобы рос здоровым да крепким. Так ведь не отдадут, как внука не отдали. На сердце камнем легла обида – впрочем, привычная и давняя.

Вслед за телеграммой пришёл денежный перевод. Почтальонка Дуся Толоконникова восприняла это как личное оскорбление: две её взрослых дочери жили в Котлове и тянули из матери деньги. Старшая, художница, устроила в городском Доме культуры персональную выставку. За аренду помещения заплатила столько, что у Дуси перехватило дыхание, когда услышала. А картин купили только две… Младшая дочь тайком от мужа взяла в банке кредит и теперь умоляла мать выплатить накопившиеся проценты и остаток долга, потому что если муж узнает, он её бросит.