Квартира за выездом

Дальше слушать Нина уже не могла – схватила Максима за рукав и залилась звонким смехом. Они стояли и хохотали, и на них оглядывались прохожие. Зрелище и в самом деле интересное: девушка держит за рукав милиционера, чтоб не убежал, и хохочут оба.

– Ой! Вдруг бабушка из окна смотрит, как мы тут с тобой… Отпусти меня, а то она бог знает что подумает.

– Я тебя не держу, ты сама за меня держишься. Ха-ха-ха… Нин, они и вправду в окно смотрят. Втроём!

Максим проводил её до метро, дальше Нина не позволила, а на его совет занять комнату – привезти хоть какую-то мебель и врезать в дверь замок – ответила уклончиво: «Спасибо, я подумаю». Она не может так поступить с родственниками: запереть от них на замок комнату, которая и так её. И жить там она не собирается, она будет жить у себя дома.

Максим появился в Нининой жизни и остался там, отчасти заменив призванного в армию Витьку, который обещал писать, а прислал лишь две открытки. Зато в каждом письме родителям передавал Нине привет, желал здоровья и успехов в учёбе. Нинины шестнадцать лет не сделали её взрослой, сказалось бабушкино воспитание. Она по-детски верила, что Витька вернётся из армии и они поженятся. А не пишет потому, что ему просто некогда. Максим был для неё таким же другом, как Юрик Макаров, с которым они, пятилетние, искали в овраге сокровища и боялись жившего под Юркиным диваном Бармалея, стреляя в него пистонами из детского пистолета, к неудовольствию Юриной бабушки.

Дружба с Максимом не считалась изменой жениху. Как сказал бы Витька, несчитово. Максим звонил, приглашал Нину в кино или парк, кататься на аттракционах, которые оба любили. Накатавшись до головокружения, они отправлялись в кафетерий, где с аппетитом жевали бутерброды с колбасой, запивая их горячим кофе.

Бабушка Зина не звонила и не приглашала, словно забыла о внучке. Нина тоже ей не звонила: мама считала невежливым – звонить и навязываться, и тем более заявиться в гости без приглашения.

3. Детство кончилось

В Нинином девятом классе никто, кроме неё, окончательно не выбрал профессию. Для Нины будущее было решено: она поступит в Художественное училище, а потом в Академию живописи. И станет художником-пейзажистом.

– Живопись это не твоё, – безапелляционно заявил Иван Анатольевич. – Какой из тебя художник? Ты большая уже, должна понимать. Ну помогу я тебе, поднатаскаю, ну поступишь ты. А дальше что? Искусству не нужна посредственность, ему нужен талант. А таланта у тебя нет. Хотя рисуешь ты весьма недурно. И пейзажи пишешь неплохие, цветовая гамма аляпистая, а фактура схвачена точно. Всё же научил тебя чему-то, – улыбнулся Иван Анатольевич.

Сзади предупредительно кашлянули. Нина обернулась. Анна Феоктистовна смотрела осуждающе, поджимала губы в ниточку. «Как ты осмелилась – просить?» – читалось в её взгляде. Им нужны деньги, догадалась Нина. За репетиторство, за подготовку к экзаменам. За потраченное на неё, Нину, время.

– Я заплачу. Вы скажите, сколько надо? Я заработаю и отдам, – твёрдо пообещала девушка. Иван Анатольевич молчал. За него ответила жена:

– Отдаст она… когда рак на горе свистнет. Много ли ты заработаешь? И чем? Твоими акварелями? Это смешно! Кто же их купит? Такие любой нарисует, вон хоть Райка Баронина.

Последний аргумент оказался убийственным. Нина покивала головой, соглашаясь, и молча закрыла за собой двустворчатые двери. Двери были предметом вечного вожделения и вечной зависти тёти Раи, которая при всяком удобном случае поливала грязью «вшивых интеллигентов». Нина ей не верила и искренне считала чету художников хорошими, воспитанными и добрыми людьми: скандалистке они не возражали, не вступали в перепалку, не реагировали на Раины бесконечные провокации и единственные в квартире обращались к обидчице по имени-отчеству, величая Раисой Петровной.

Нина впервые подумала о том, что тётя Рая в чём-то права. Бездетные Зверевы занимали две комнаты, тогда как Нина с мамой и бабушкой ютились в одной, тринадцатиметровой, а Витькины родители с Витькой и престарелой Витькиной прабабушкой жили в комнате вчетвером. Зверевы старались сохранить добрые отношения с соседями, потому и привечали маленькую Нину.

С того дня Иван Анатольевич с ней не занимался. Рисунки, которые приносила Нина, возвращал без замечаний, жаловался на плохое самочувствие, виновато разводил руками. Пробормотав «извините, Иван Анатольевич», Нина закрывала за собой дверь и слышала вдогонку: «Да нет, это ты меня извини, разболелся безо времени». Встречаясь с Ниной на кухне, Анна Феоктистовна отводила глаза, будто они были в ссоре. Будто Нина её обидела.

– Я вас чем-то обидела? – спросила Нина, не любившая недомолвок.

– Что ты, девочка, какие обиды… Просто Иван Анатольевич болеет, я за него беспокоюсь, ему врач постельный режим прописал, а ты со своими занятиями… так не вовремя! Ты уж прости за резкость, – спохватилась Анна Феоктистовна. – Я ведь не со зла.

Между тем к Ивану Анатольевичу приходили ученики, каждый час звонок в их квартиру рассыпался тремя длинными трелями, Анна Феоктистовна выскакивала как кукушка из часов, уводила звонившего в комнату. Нина видела, и ей было непонятно: с другими занимается, а с ней не хочет, неужели из-за денег? Нет, не может быть, ведь всё детство они были друзьями, и дядя Ваня (тогда он был для неё дядей Ваней) говорил, что Нинины рисунки его сильно удивляют.

Детство кончилось, поняла Нина. Ещё она поняла, что удивляться – это не только изумляться и рукоплескать. Удивиться – это поднять брови, сделать большие глаза и развести руками. Что и делал Иван Анатольевич, пряча усмешку от зорких глаз жены, которая не позволяла ему «обижать девочку».

Не зря говорят, что самые горькие обиды и самую сильную боль нам причиняют близкие люди. После смерти Машико Нугзаровны Натэла перестала скрывать от Нины, что жила с её отцом только из-за неё, и замуж вышла из-за неё «за праведника, бессребреника, другие в дом несут, а он из дома. Не зря пословицу сложили: простота хуже воровства».

Последние слова обожгли.

– Не смей!! Не смей так об отце! Он герой, он людей спасал, а ты… а ты… – Нина не находила слов, какими следовало назвать мать. Но имела ли она на это право? Может быть, папа её обижал? Тогда зачем мама жила с ним, и при чём тут Нина? В чём её вина? В том, что родилась?

– Остынь. Ты ни в чём не виновата, – мама словно читала её мысли. – Просто надо прежде думать о своих близких, а потом уже об остальных. А ему слава нужна была, как же, герой-спасатель, медали на груди не умещались. Знаешь, сколько людей он спас? Сколько раз жизнью рисковал ради них. А обо мне не думал, как я жить буду без него. И тебя не любил, не принял. Он сына хотел. А тут – ты… Как я тебя рожала, вспоминать страшно. В послеродовую палату меня привезли, грелку со льдом на живот положили и ушли. Спать легли, до утра не заглянул никто. Ночь была уже. Так я до утра и лежала, с грелкой этой да с открытой форточкой. Потом на стенку лезла от боли, застудила себе всё. И детей, сказали, не будет больше. Максим когда узнал, в лице изменился… Он бы живым сейчас был, Максим. Жил бы ради меня и сына, а не ради наград и медалей. Смерть свою искал. И нашёл. А мне – не жить теперь? Всю жизнь по нему горевать?

Мамины слова били как брошенные с размаха камни. Оказывается, папа её не любил, а мама не любила папу, а любила другого, к которому не могла уйти из-за неё, Нины. Тому, другому, Нина тоже была не нужна.

* * *

С мечтой о Художественном училище пришлось проститься: чтобы поступить, ей придется выдержать конкурс абитуриентов и успешно сдать экзамены: рисунок, живопись и композицию Экзамен по рисунку (натюрморт) сложности не представлял. Экзамен по живописи (натюрморт с натуры, три-пять предметов) она бы, наверное, тоже сдала. Экзамен по композиции (две композиции с применением предложенных элементов) вверг Нину в ступор. Иван Анатольевич никогда не предлагал ей нарисовать композицию… А вдруг у неё не получится?

Просмотрев Нинины документы, среди которых не обнаружилось диплома об окончании художественной школы (дипломы были у всех абитуриентов, не было только у Нины), тётка из приёмной комиссии переглянулась с другой, сидящей за соседним столом. Та отрицательно покачала головой и посмотрела на Нину. Поймав на себе жалостливый… нет, скорее, презрительный взгляд, Нина зарделась от стыда. Торопливо складывала в сумку рассыпанные по столу документы – паспорт, свидетельство о рождении, школьный аттестат об окончании девятого класса, справку из поликлиники о состоянии здоровья, четыре фотографии формата три на четыре сантиметра. И ждала, что её остановят: «Девушка, что вы делаете?! Куда вы?»

Но женщина, которая принимала документы, была согласна с Ниной: зачем пришла, только время у людей отнимает. И с удивлением смотрела, как краснота стремительно сбегает с девчонкиного лица, сменяясь меловой бледностью. В обморок сейчас хлопнется, возись тогда с ней…

Нина поступила на вечернее отделение историко-архивного института. Не потому что ей хотелось стать архивариусом. Если не художником – то всё равно кем. Она проведёт жизнь среди пожелтевших от времени фолиантов, никому не будет в жизни помехой. Никто не будет смотреть на неё с жалостью, как смотрели в художественном училище. Никто не скажет, как сказала мама, что без неё, Нины, жизнь была бы лучше.

* * *

Натэла считала дочку несчастливой. «Полдома отец тебе в наследство оставил, а взять не можешь. В квартире отцовской двадцать три метра – твои законные, а тебя туда не зовут. От соседки они избавились, комнату у неё выкупили, теперь вся квартира им принадлежит. А деньги знаешь, где взяли? Дом твой, отцовское наследство, жильцам сдавали, вот и накопили. А ты, прямая наследница, Зинаиды Леонидовны родная внучка, не подступишься ни к квартире твоей, ни к наследству законному. Живёшь здесь на птичьих правах. Соседи-то, Баронины со Зверевыми, ждать устали, когда тебе восемнадцать исполнится. Напишут в милицию заявление, проживает, мол, без прописки, половицы в коридорах трёт, газ наш жжёт да воду нашу льёт. И выпихнут тебя отсюда. Куда тогда пойдёшь? К бабушке? К родственникам этим? Съедят тебя там, житья не взвидишь.

От маминых слов становилось горько.

* * *

Дом в подмосковных Заветах Ильича – по соседству с бывшими госдачами, где сотка земли стоила бешеных денег – достался Нининому отцу от бездетной троюродной тётки. Всю материнскую неистраченную любовь она подарила единственному племяннику, и дом подарила, избушку-развалюшку. Дом Максим снёс ещё при жизни тётушки, а на его месте построил новый. «От Москвы на электричке час езды, от посёлка до станции рукой подать, дорога асфальтовая. В посёлке два магазина и скобяная лавка, с фермы молоко привозят, масло, творог… На участке сосны растут, воздух от них целебный, душистый – хоть ложкой ешь его!» – рассказывала Нине мама, которую муж свозил однажды в Заветы Ильича, показать дом и познакомить с тётушкой. Нина тогда ещё не родилась.

После смерти отца в доме жила его мать, Зинаида Леонидовна. Нину в гости не приглашала и бабушкой была лишь юридически, по документам.

Половина отцовского дома принадлежала Нине тоже только по документам. И пятнадцать соток земли, по здешним ценам целое состояние. Дом был «богатый»: первый этаж каменный, второй бревенчатый, с мансардой, верандой, водопроводом и централизованным отоплением. Зинаида Леонидовна жила там хозяйкой, владея домом безраздельно. Летом в Заветы приезжала бабушкина сестра и оставалась до поздней осени, а московская квартира была в полном распоряжении племянника Зинаиды Леонидовны, который приходился Нине двоюродным дядей. Впрочем, приходился только по документам: племянница и внучка для Дерябиных не существовала.

– Полдома твои законные, съездила бы хоть раз да посмотрела, – уговаривала мама.

– Как я поеду? Бабушка меня не приглашает. Ещё и дверь не откроет, в дом не впустит, – отпиралась Нина.

Ей слишком хорошо помнились фальшивые улыбки родни и бабушкина притворная доброжелательность. Испугались Максима в милицейской форме, изобразили гостеприимство, разыграли спектакль, а она поверила. Мама права. Два года прошло, а о «любимой внучке и племяннице» никто не вспомнил. Вдруг и правда не откроют дверь, скажут, езжай-ка ты отсюда. И ей придётся жить с этой ненавистью и с этим позором: на порог не пустили, прогнали, как побирушку.

– Не приглашают её… Ну, жди когда пригласят. Когда рак на горе свистнет.

До Нининого совершеннолетия наследством юридически распоряжалась Натэла – и половиной дома в подмосковных Заветах Ильича, и Нининой частью отцовской квартиры. Натэла не предъявляла на недвижимость опекунских прав. А когда Нине исполнилось восемнадцать, позвонила мужниной родне. И долго молчала, прижимая к побледневшему лицу телефонную трубку…

Так что Нина вполне представляла, какой приём окажет ей бабушка, вздумай она приехать за наследством.

* * *

Нинин восемнадцатый день рождения отмечали, по определению Зверевых – с размахом, по определению Нининой мамы – скромно: пригласили соседей и Нинину подругу по институту. Максим не был в числе приглашённых. Нина скрывала от матери их дружбу, понимая, что ей бы не поздоровилось, если бы Натэла узнала о Максиме. С неё станется, позвонит в отделение милиции, где работает Максим, и заявит о домогательствах к несовершеннолетней… Впрочем, теперь она совершеннолетняя, но как говорится, бережёного бог бережёт. Они с Максимом отпразднуют её день рождения вдвоём, посидят в кафе-мороженом на ВДНХ, а потом весь вечер будут кататься на аттракционах.

Сюрпризом стал Юрик Макаров из третьего подъезда, с которым Нина дружила в детстве, но детство давно кончилось, и Юрика она не пригласила. А он не обиделся и пришёл. За Юриной спиной маячили два незнакомых парня. Один прятал за спину что-то длинное, завёрнутое в бумагу, другой держал обеими руками увесистую сумку. «Длинное» оказалось роскошным букетом гладиолусов, а в сумке обнаружились яблоки, апельсины, палка дефицитной сухой колбасы и две бутылки шампанского.

Вот и компания сложилась, весело будет, подумала Нина. Юриных друзей посетили другие мысли: собралось одно старичьё. Две девушки, и те не блеск, а Юрка говорил, что именинница красивая. К счастью в коридоре было темновато, и Нина не заметила проступившего на лицах гостей разочарования.

Десертное «Ркацители», шампанское брют и водка «Столичная» возымели своё действие: стол отодвинули к стене и устроили танцы. Стараниями Юры партнёров хватило всем «дамам». Помолодевшая панна Крися лихо отплясывала краковяк вдвоём с Митяем Барониным, под бдительным взглядом его жены и под восхищёнными взглядами остальных. Захмелевшая Раиска Баронина, пьяненько взвизгивая, вколачивала в паркет каблуки выходных туфель, надетых «к случаю», – будто гвозди забивала. Анна Феоктистовна танцевала только вальсы, церемонно склоняясь к плечу мужа и оставив молодых кавалеров девушкам. Юра пригласил на танец Нинину маму… Гости разошлись далеко за полночь, натанцевавшись и навеселившись до изнеможения.

За смехом и грохотом музыки никто не услышал, как в коридоре весь вечер звонил телефон. А утром к Дерябиным заглянула панна Крися и, возбуждённо блестя глазами, сообщила, что Нину просит к телефону её бабушка.

4. Сюрпризы продолжаются