Избяной

– Это говорят так, – улыбнулась Дарья. – Ты лицо-то в бочку окуни да подержи сколько сможешь. Дождевая вода боль снимает.

Линора «кланялась» бочке до вечера, время от времени подбегая и опуская лицо в прохладную воду. На ночь Дарья поставила ей компресс из капустного листа. Да не помог компресс тот. Утром Линора в зеркало глянула – щека синяя, губа разбита и нос распух. Как с таким лицом на люди показаться?

Она и не показывалась, в избе сидела как пришитая. Да на беду соседка к Григорьевне зашла за какой-то надобностью. Увидела девчонку и забыла зачем пришла, из избы выметнулась, по дворам побежала рассказывать – Григориха-то дочке неродной всё лицо разбила, не пожалела. Хуже мачехи!

Никто не узнал, что «мачеха» просидела всю ночь у дочкиной постели, сменяя компрессы на горящем лице и осторожно промакивая слёзы, бегущие ручейками из Линориных глаз.

– Доча ты моя несчастная, как же тебя угораздило? Вчера с крыльца упала, спину об ступеньки ссадила, теперь вот – лицом в пол… Ты бы хоть руками упёрлась, когда падала.

– Я стакан в руках держала. Ты же сама меня позвала, сказала, беги, воды принеси, плохо мне. Я и побежала. А половица сама поднялась, а после обратно легла.

– Не звала я тебя. И воды не просила, помстилось тебе. А половица гвоздями прибитая, она подняться никак не могла.

– Я сама видела. Ты мне не веришь?

Григорьевна верила. Избяной выживал девочку из дома: не признавал чужих, а Линора ей по крови чужая. Дарья потрогала злополучную половицу. Та не шелохнулась, лежала крепко. Да и как ей шелохнуться, коли она гвоздём аршинным к полу прибитая?

С Фёдором они проговорили полночи. А утром объявили Линоре, что учиться она теперь будет в городе, в школе-интернате. Линора плакала и умоляла её оставить (в деревне была школа-восьмилетка). Но приёмные родители были непреклонны.

Сбагрили девчонку и рады, шептались деревенские.

* * *

К интернату Линора привыкла, как и к тому, что её не забирали домой на выходные. А на каникулы приезжала домой, и не было в деревне семьи счастливее Офицеровых. Дарья закармливала девочку сладостями, пекла блины, которые Линора густо намазывала яблочным вареньем и, свернув трубочкой, окунала в сметану. На родителей за интернат не обижалась, взахлёб рассказывала о девочках, с которыми жила в одной комнате, об учителях, которые оказались хорошими и добрыми, лучше, чем в клятовской восьмилетке. Хвасталась дневником, где жирные бокастые пятёрки соседствовали с красиво выведенными четвёрками и изредка мелькали стыдливые тройки.

За четвёрки девочку хвалили, за пятёрки возносили до небес, а троек не замечали. – «Бог с ними, с тройками. У кого их не было? Девчонка цельный год в интернате, никто не пожалеет, никто слёз не вытрет» – говорил жене Фёдор. Дарья с ним соглашалась. А Линора радовалась – каждому дню, проведённому в родном доме, каждому солнечному утру. На чердак мать подниматься запретила, сказала непонятное: «Не буди лихо, пока оно тихо».

А Избяной словно по ней соскучился и теперь звал поиграть. Гномик в красной рубашке и красных штанах выглядывал из за угла сундука, прятался за дверцей шкафа, дразнился, озорно высунув узенький красный язык. Линора подбегала и захлопывала дверцу. Попался! Но в шкафу никого не было.

– Мама, я домового видела опять! Маленький такой, в смешных одёжках. Покажется и исчезнет, будто в прятки играть приглашает.

– Ты с ним играть не вздумай, не то убьёшься, как в прошлый раз. Прячется он, а тебе дела нет, книжку возьми почитай али на улку пойди, – поучала Дарья. – А в чём видела-то? Что на нём надето было?

Услышав, что домовик был одет в красное, успокаивалась. Сама Дарья видела его за всю жизнь несколько раз, в домотканых серых штанах и цветастой рубашке. Но однажды Избяной показался ей в чёрном.

Свекровь тогда сильно простудилась, маялась кашлем. Травяные отвары не помогали. Дарья отнесла фельдшерице крынку сметаны, чтобы та научила её ставить больной уколы, и колола сама.

– Спасибо, доченька, – прочувствованно благодарила свекровь. – фершалка-то как иголку всадит, так охнешь. А у тебя рука лёгкая, я и не чувствую совсем. Вы только в больничку меня не отдавайте, умру ведь там. Не отдашь?

Анна Егоровна пытливо заглядывала в Дашины глаза. И вспоминала, как наговаривала на неё Фёдору, возводила напраслину. А та ей добром платит за зло.

– Что вы такое говорите, мама! Никуда мы вас не отдадим, сами вылечим. Лекарство Федя из города привёз, беспременно помочь должно. Я курицу зарубила, супчик вам сготовила. Линоре тарелку налила, а больше не дам, щами крапивными обойдётся. Она их любит, со сметанкой-то. А вас бульончик живо на ноги поднимет, вот увидите! Фельдшерица сказывала, курятина для больного шибко полезная. Покушайте вот.

Дарья подносила к свекровиным губам деревянную ложку с наваристым бульоном, та послушно открывала рот, бормотала растроганно: «Спаси тебя Христос, доченька».

И наконец пошла на поправку.

На радостях Фёдор переколол и сложил в поленницу дрова, месяц пролежавшие в сарае, сделал сиденье для верёвочных качелей и срубил под корень старый вяз, распилив ствол надвое. На траве остались лежать два суковатых бревна. Невзирая на Дарьин запрет, Линора любила залезать на них и прыгать с бревна на бревно. И допрыгалась. Поскользнулась на мокрой коре и упала лицом на сучок. С подбородка стесало мясо почти до кости.

Дарья, у которой от дочкиного крика темнело в глазах, нашла в шкафу чистый лоскут, смочила водой и густо присыпала порошком стрептоцида. Приладив повязку, туго обмотала девочке голову платком, укачивала на руках как маленькую, утишая боль приговорками: «Уйди-пройди боль со двора, в тёмном лесе заблудись, на болоте сгинь. А коль до леса не дойдёшь да болота не найдёшь, так ступай боль во чисто поле, иди боль на четыре стороны, ищи себе другой дом, другого хозяина. В том дому тебе жить-пировать, спать-ночевать, друзей-врагов наживать. А сюда дорогу забудь».

Под её монотонное бормотание Линора уснула. Спала беспокойно, вздрагивала и всхлипывала. Дарья, у которой от долгого сидения затекли ноги, боялась встать, чтобы её не разбудить. Бородушку ссадила до мяса, хорошо хоть глаза целые остались, спасибо Избяному, уберёг.

На крыльце сидела долго. Потом осторожно поднялась, со спящей Линорой на руках вошла в дом. После солнечного двора сени казались сумеречно-тёмными. Темнота была живой, мохнато клубилась в углах, наплывала под ноги серым облаком. Со свету, оно понятно. Но до чего чудно! Дарья постояла, давая глазам привыкнуть. Через минуту из темноты выступили сложенные в углу кирпичи (муж собрался перекладывать печь, да заболел не ко времени) и окованная железом скрыня – материна память, которую Фёдор вознамерился было вынести во двор, а Дарья не дала, велела поставить в сенях.

К ногам подкатилось что-то чёрное. Может, соседская кошка? Но что ей делать в их доме? Дарья не успела додумать про кошку, как на неё уставились два рыжих глаза. Мигнули и исчезли, а чёрное оказалось кафтаном, из-под которого виднелись две крошечные ножки в чёрных обутках. Ножки просеменили в дальний угол и пропали. Померещилось, решила Дарья. Прижимая к себе Линору, вошла в избу. Свекровь спала.

– Мама, просыпайтесь, на закате ложиться нельзя, ночью спать не будете. Беда с девочкой нашей приключилась, расшиблась на брёвнах-тех, да сильно как!

Дарья бережно опустила дочку на кровать, укрыла одеялом. Собрала на стол, позвала Анну Егоровну:

– Мама, ужинать идите.

Свекровь не отозвалась.

Подошла, тронула за плечо. На Дарью смотрели последним взглядом серые глаза, не упрекая и не укоряя ни в чём. Прощались.

Забыв о спящей Линоре, Дарья опустилась на пол и завыла.

6. Перемены

К началу девяностых в Клятово оставалось тридцать шесть дворов. На стыке двух эпох страна жила в ожидании чего-то нового, неизведанного и пугающего. А здесь, в деревенской дремотной глуши, время текло лениво, принося неспешные изменения, словно выталкивало на берег неповоротливые брёвна-топляки. Пруды обмелели и заросли камышом, рыбу выловили бреднями подчистую, а кормивший всю область совхоз приказал долго жить.

Перемены начались, когда у бывших совхозных земель объявился новый хозяин, коннозаводчик Баяр Джемалов. Непривычное для слуха имя мужики переделали в боярина, не подозревая, как близки к истине (Баяр переводится с монгольского как барин, господин), и за глаза называли хозяина барином, а себя – крепостными. Новый хозяин очистил и углубил пруды, соединил узкими каналами и подвёл к ним протекавшую поблизости мелкую речушку, находчиво изменив её русло.

Деревня надолго лишилась тишины: днём и ночью на прудах шумели землечерпалки, скрежетали гусеницами экскаваторы, натужно ревели самосвалы. Зато для всех нашлась работа, за которую Баяр щедро платил и строго спрашивал. Все жилы из нас вытянул, говорили меж собой мужики. И, переиначив известную поговорку, работали не за совесть, а за страх. Через год деревню окружало полукольцом рукотворное озеро. Купленная на «боярские» деньги и заселённая в него рыбья мелочь подросла, остепенилась и обзавелась потомством. А название так и осталось – Пруды.

Совхозное захудалое стадо «боярин» выгодно продал мясокомбинату, а коровник перестроил в конюшню. Выписал из Туркменистана ахалтекинских скаковых лошадей и в придачу к ним – тамошних конюхов, для которых построил кирпичные дома. Семейные пары жили в отдельных квартирах, неженатые – в общежитии. На бывших совхозных полях колосился овёс, на выпасных лугах зеленели сочные густые травы, а здание совхозного правления, перестроенное на восточный лад, звалось административным офисом.

Конематки и жеребцы содержались в каменных утеплённых конюшнях: летом в них сохранялась прохлада, а в суровые зимы лошади не мёрзли. На открытом малом ипподроме длиной семьсот метров, устроенном перед конюшнями, тренировались молодые рысаки. Двухлетних животных, которым требовалась нагрузка сильнее, переводили на большой ипподром (длина круга полтора километра), расположенный за территорией усадьбы. Через пять лет на конном заводе было сто конематок, а в Клятово насчитывалось пятьдесят дворов. Работы хватало всем. На территории бывшего совхоза «Заря коммунизма» стараниями Джемалова коммунизм был-таки построен – правда, для лошадей. Людям же приходилось трудиться, помня известную поговорку: работа черна, да денежка бела.

– Почем нанялся? – шутили меж собой мужики. – Да в неделю работать семь дней, а спать на себя.

– Рукам работа – душе праздник, – усмехался Баяр.

– Тебе-то праздник… – ворчали мужики себе под нос.

И не знали, чего ему стоило – поднять с нуля конный завод, расплатиться с банками-кредиторами, спать четыре часа в сутки и думать, думать, думать…

Не зря пословицу сложили: если ты думаешь, думай обо всём. Конезавод обошёлся Джемалову в астрономическую сумму:

1. Закрытые манежи для тренинга лошадей в непогоду.

2. Конюшня для кобыл.

3. Конюшня для молодняка до двух лет.

4. Конюшня для молодняка в тренинге от двух до трёх лет.