Нина Берберова, известная и неизвестная

В первой из них обсуждались идеи американской «новой критики», а во второй поднималось множество тем, включая соцреализм в современной советской литературе. Берберова считала, что работа в Йеле требует от нее «академических» публикаций, но этот жанр давался ей с трудом, и, главное, результаты получались посредственными. Это не преминули отметить коллеги Берберовой, в том числе даже те, кто был дружески к ней расположен[175 - См., в частности, письмо Г. Струве В. Маркову от 7 июля 1961 года: «Да, статья Берберовой [«Великий век». – И. В.] произвела и на меня странное впечатление. Впрочем, дело, мне кажется, объясняется довольно просто: она впервые вдруг познакомилась с англосаксонской “новой критикой”… и, не переварив всех этих свалившихся на нее “откровений”, пустилась делиться ими с читателями…» Цит. по: [Коростелев, Шерон 2001: 682]. Столь же слабое впечатление оставляет и статья Берберовой «Советская критика сегодня», в свой черед опубликованная в «Новом журнале» (1966. № 85; 1967. № 86).].

Одновременно Берберова решила попробовать перевести несколько самых известных вещей Т. С. Элиота, включая «Любовную песнь Дж. Альфреда Пруфрока» и «Полых людей», считая, что этого поэта никогда не переводили на русский. О существовании «Антологии новой английской поэзии» (Л., 1937), где был представлен и Элиот, Берберова, очевидно, не знала, и это придало ей смелости приступить к столь сложной задаче.

Свои переводы она послала В. В. Вейдле как знатоку англо-американской литературы, к тому же лично знакомому с Элиотом. В сопроводительном письме Берберова писала: «Простите, что затрудняю Вас таким делом. <…> Читала я их многим, но печатать пока не спешу. Здесь нет никого, [у] кого бы могла спросить совета, – одни восторги, которые я приписываю самому факту перевода Элиота на русский»[176 - Письмо от 1 января 1961 года // Nina Berberova Papers. B. 21. F. 601.]. Вейдле счел переводы слабыми и мягко пытался отсоветовать печатать, однако Берберова все же их напечатала [Элиот 1962]. Но со временем она, похоже, стала об этом жалеть.

Помимо этих проектов у Берберовой было еще одно, особенно важное и, главное, срочное дело. В 1961 году исполнялось семьдесят пять лет со дня рождения Ходасевича, и к этой дате Берберова задумала выпустить сборник его стихотворений (предыдущий был издан в Париже в 1927 году, то есть тремя с лишним десятилетиями ранее).

Получив небольшой грант от нью-йоркского Гуманитарного фонда, Берберова составила «Собрание стихов» Ходасевича, положив в основу предыдущий сборник и добавив ряд текстов. Часть этих текстов Ходасевич по разным причинам не включил в свою книгу, часть была опубликована позднее в периодике, а часть оставалась в рукописях. В приложениях Берберова дала краткую биографию и библиографию Ходасевича, а также его комментарии к стихотворениям, сохранившиеся на подаренном ей экземпляре. В «Собрании стихов» были и две фотографии, одна из которых, сделанная в Берлине в 1923 году, публиковалась впервые [Ходасевич 1961][177 - В преддверии юбилея Берберовой был подготовлен и ряд других материалов: Письма М. О. Гершензона к В. Ф. Ходасевичу // Новый журнал. 1960. Кн. 60. С. 222–235; Четыре письма В. И. Иванова к В. Ф. Ходасевичу // Там же. 1960. Кн. 62. С. 284–289.].

«Собрание стихов» Ходасевича было встречено крайне приветственно и критикой, и читателями. «Очень рада, что Вам по душе пришлась книга Влади, – писала Берберова Зайцевым. – Даже такие “хмурые люди”, как Глеб Струве, и тот тронулся сердцем, пишет: “Как хорошо!” Книга идет хорошо. Торгуют ею и там [в Мюнхене. – И. В.], и в Париже, и здесь, и в Вашингтоне. Фонд же дал только половину денег. Остальное доложила сама»[178 - Письмо от 12 ноября 1961 года. Цит. по: [Дейч 2001: 307].].

Неудивительно, что, несмотря на намерение «двинуть» летом «Курсив», Берберова решила в июле и августе снова преподавать в Индиане. После проведенного там очередного лета Берберова, вопреки обыкновению, даже пожаловалась одному из друзей: «Устала. Было очень жарко. И я много работала, главное – дома, но и в университете было утомительно. Думаю, что мне не следует больше летом работать – можно прожить и без этого»[179 - Письмо С. Риттенбергу от 19 августа 1961 года в [Ljunggren 2020: 130].].

Но «прожить без этого» не получалось. Берберова будет преподавать в Индиане еще два лета, хотя ее угнетало, что заняться вплотную «Курсивом» не было времени: «В голове все бурлит мыслями и даже строчками, – писала она Риттенбергу, – и я только об одном и думаю: как мне дорваться наконец до свободных дней (1-го июня) и положить на стол кучу бумаги»[180 - Письмо от 20 марта 1962 года в [Ibid.: 136].].

Осенний семестр 1962-го и весенний семестр 1963-го оказались для Берберовой еще более напряженными, но по другой причине.

Ричард Берджи, когда-то взявший ее на работу в Йель, перешел в Принстон, возглавив недавно созданную славянскую кафедру, и Берберова приняла предложение последовать за ним. В Принстоне ее ждало повышение (вместо ставки «лектора» ей обещали ставку «профессора»), что означало, помимо престижа, прибавку к зарплате. В отличие от Йеля, Берберова должна была иметь дело в основном с аспирантами и преподавать литературу, а не язык. Правда, ее контракт в Принстоне был тоже временным (его продляли каждые три года), но в Йеле ей и этого никто не гарантировал.

И все же Берберова расставалась с Йелем не без грусти: там образовалось много знакомых, появились близкие друзья. Теплые отношения сложились со многими студентами, а также с несколькими аспирантами, ходившими на ее лекции по русскому символизму. Один из этих аспирантов, Мурл Баркер, займет в жизни Берберовой совершенно особое место, став для нее кем-то вроде приемного сына.

Их общение за пределами университета началось с того, что Берберова предложила Баркеру составить каталог той части ее архива, которую она хотела передать в библиотеку Йеля. Эту работу они делали у Берберовой дома, а когда заканчивали то, что было намечено на день, ужинали вместе[181 - Barker M. Thirty-Three Years with Nina // Nina Berberova Collection. B. 5. F. 71.].

За эти месяцы Берберова смогла убедиться, что Баркер – на редкость ответственный, добрый и покладистый человек, и прониклась к нему доверием и симпатией. Именно тогда его имя Мурл Берберова заменила на ласковое «Мурик», как и стала называть его в дальнейшем.

Отношения с Баркером сохранятся и после ее переезда в Принстон: они будут регулярно видеться, говорить по телефону и писать друг другу. Письма Берберовой, полученные Баркером на протяжении без малого тридцати лет, с 1962-го по 1990-й, он позднее частично опубликует [Barker 2002; Barker 2003].

Ладить с Берберовой было порою непросто, но Баркер обычно реагировал кротко, а если и обижался, то быстро отходил. Оснований сомневаться в его преданности у Берберовой не было. И все же, когда на горизонте возник Рональд Миллер, человек, который станет постоянным и, как оказалось, пожизненным партнером Баркера, Берберова воспримет этот факт настороженно. Но, узнав Миллера ближе и убедившись, что он не собирается вставать между нею и Муриком, Берберова стала относиться к нему вполне сердечно. Рональд вскоре превратился для нее в Ронни, а затем и в Роника. На Берберову не могли не произвести впечатления и его научные достижения. Защитив диссертацию по экономике в Принстоне (это было еще до прихода туда Берберовой), Миллер стал профессором Пенсильванского университета.

Научная карьера Баркера складывалась далеко не так гладко, что серьезно беспокоило Берберову, пристально следившую за его успехами и всячески ему помогавшую. После защиты диссертации в Йеле (Баркер писал о прозе Федора Сологуба) он преподавал в Пенсильванском университете, но там закрепиться ему не удалось. К радости Берберовой его поиски работы вскоре увенчались успехом: Баркер смог обосноваться в Ратгеровском университете, став со временем главой славянского отделения.

Именно через Баркера осуществлялась связь Берберовой с теми из ее йельских знакомых, жизнь которых продолжала ее занимать, но общаться с которыми напрямую времени не было. Первый год в Принстоне был для Берберовой особенно напряженным: повышение в должности означало добавочную нагрузку, и весьма значительную. Она должна была подготовить ряд новых курсов, и два из них, включая «Технику поэтического перевода», она преподавала на английском[182 - Cм. письмо к С. Риттенбергу от 20 сентября 1963 года в [Ljunggren 2020: 147].].

Да и с деньгами, несмотря на прибавку к зарплате, не стало свободнее. Вскоре Берберова начала, как и прежде, брать постоянные «работенки “а-котэ”»[183 - От фр. ? c?tе – «дополнительно». Письмо А. Р. Цимловой от 27 сентября 1964 года // Nina Berberova Papers. B. 4. F. 62.]. Одной из таких «работенок», которой она занималась вдвоем с молодым славистом Леонардом Кентом, в недавнем прошлом аспирантом Рене Уэллека, была редактура (а по сути, существенная переработка) перевода на английский «Анны Карениной», сделанного в самом начале века [Tolstoy 1965].

В результате Берберова не имела возможности прикоснуться к «Курсиву» в течение полутора лет, хотя сделано было чуть больше трети. Жалуясь Риттенбергу на возникшую ситуацию, она добавляла: «Написано около 225 страниц, но и те надо подчистить основательно»[184 - Письмо С. Риттенбергу от 25 ноября 1963 года в [Ljunggren 2020: 149].].

А потому от преподавания следующим летом Берберова решила позволить себе отказаться. В июле 1964 года она впервые поехала в Яддо, некое подобие «дома творчества» для людей искусства, оплаченное из благотворительных фондов. Яддо, расположенное в живописном Саратога-Спрингс, считалось идеальным местом для работы, и Берберова не была разочарована.

Свой типичный день в Яддо она описывала так:

В 8.30, когда я прихожу к себе в огромную комнату с видом на Вермонт, я знаю, что до 4 часов никто не придет, никто не позовет к телефону, что завтракать я буду здесь у себя, что даже почта будет только в пять. Поэтому работаю по 7–8 часов в день, и очень, кажется, успешно. Только для этого люди сюда и приезжают – увеселений здесь никаких…[185 - Письмо Р. Гулю от 19 июля 1966 года // Nina Berberova Papers. B. 9. F. 219.]

Сидя за столом по восемь часов в сутки, Берберова существенно продвинулась с «Курсивом», но до конца еще было далеко. Когда двоюродная сестра снова завела разговор о ее приезде в Париж, Берберова так описала положение дел: «…меня туда тянет страшно сильно, но еще сильнее тянет дописать книгу, которую пишу, так что не знаю, смогу ли приехать летом. <…> Все зависит от того, смогу ли я работать над книгой зимой, в чем несколько сомневаюсь»[186 - Письмо от 27 сентября 1964 года // Ibid. B. 4. F. 62.]. Хотя Берберова к тому времени освоилась в Принстоне и уже не испытывала постоянного стресса, «мысли», как она выражалась, были «разделены, а это плохо»[187 - Ibid.].

* * *

И все же к маю 1965 года «Курсив» был практически готов, за исключением самой последней главы. А потому Берберова решила позволить себе поехать на все лето в Европу, причем не только во Францию, но и в Италию, где собиралась дописать последнюю главу.

В начале июня она снова взялась за дневник. Дошедшие до нас записи покрывают несколько предотъездных дней, первые три недели в Париже, а также краткую поездку в Прованс.

День приезда Берберова провела с двоюродной сестрой, а на следующее утро пошла к Зайцеву, только что овдовевшему: Вера Алексеевна скончалась две недели назад. Затем Берберова стала обзванивать тех парижских знакомых, с кем была намерена встретиться. Судя по дневнику, в первые дни в Париже Берберова мучилась вопросом, звонить ли Мине Журно, но, видимо, не позвонила, так как «М.» в ее дневнике фигурировать больше не будет.

Зато в этот приезд Берберова увиделась со своим бывшим мужем, Николаем Васильевичем Макеевым. Они не встречались с момента ее отъезда в Америку, то есть пятнадцать лет, но Берберова была более или менее в курсе его жизненных обстоятельств. В начале 1950-х Макеев был еще на плаву: писал и продавал картины, жил в Париже в большой заставленной холстами квартире вместе со своей тогдашней молоденькой подругой, имел приходящую прислугу[188 - Эти детали тогдашнего быта Макеева содержатся в воспоминаниях американского профессора истории Гейнса Поста, жившего в Париже в самом начале 1950-х. Он снимал квартиру у русского художника Макеева, который уехал на год из города. Очутившись через много лет в Принстоне и познакомившись с Берберовой, Пост рассказал, что жил когда-то в Париже по такому-то адресу. К его полному изумлению, Берберова заметила, что эта квартира ей хорошо знакома. «“Вы уверены?” – спросил я. – “Голубчик, – ответила Нина. – Я не раз там бывала. Макеев был моим мужем”» [Post 2000: 9–10].]. Но в середине 1950-х ему пришлось радикально изменить образ жизни: по каким-то причинам он потерял все доходы, был вынужден уехать навсегда из Парижа и поселиться в «старческом доме» в Йере[189 - См. письмо Александра Бахраха Глебу Струве от 9 июня 1969 года: «Макеев как будто жив и уже много лет проживает в старческом доме в Гиере в большой нищете. Перед тем он был замешан в неприятной истории с продажей фальшивых импрессионистов (а, может быть, холстов другой школы – не поручусь)…» (Gleb Struve Papers. B. 75. F. 11).].

Вплоть до начала 1960-х годов Макеев, похоже, не пытался связаться с Берберовой, но затем он ей написал, и она ответила. Когда же он узнал, что Берберова собирается приехать во Францию, то послал ей письмо со слезной просьбой о встрече. Она согласилась встретиться в Тулоне, от которого Йер был сравнительно близко.

Состоявшееся свидание Берберова так описала в своем дневнике:

Плохо спала. В Тулоне ждал Н<иколай>, худой, с торчащими ушами. 76 лет. Палка с резинов<ым> наконечником, 3 операции глаз и т. д. Интересы все – вокруг богадельни, где живет. Ужасно тяжелое впечатление. После завтрака, когда осталась одна, едва не brеak down [«дошла до нервного срыва» (англ.). – И. В.] от этой встречи. На следующий день, 10-го, еще печальнее. Купила ему кепку, кофе и пр<очее>, дала 20 долл<аров>. Курит два пакета в день и пьет 3 стакана вина – хотел бы больше, да денег нет. Не помнит прошлого, все путает, кое-что привирает – не разберешь. С трудом дождалась поезда в Cannes в 4 часа. Он провожал. («Я опять влюбился в тебя» и т. д.). Совершенно разбитая нервно уехала. И даже чудный завтрак на набережной в Тулоне не утешил, хотя порт, и море, и солнце были чудесны[190 - Запись от 9 июля 1965 года // Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1144. Берберовой, замечу, пришлось еще раз увидеться с Макеевым – в свой приезд в Париж летом 1969 года. Их встречу устроили Н. Б. Зайцева-Соллогуб и ее муж. Как записала Берберова в дневнике, они не только сказали [Макееву] точно, когда она приезжает, но дали ему денег на дорогу: «Считаю, что они должны были спросить меня, хочу ли я его видеть, а не навязывать его мне. На этом моя с ними дружба и кончается. Н<иколай> М<акеев> ушел рано. Был невозможен» (Запись от 2 июля 1969 года // Ibid. B. 50. F. 1145).].

Встречаться снова с Макеевым Берберова категорически не хотела, но на письма продолжала отвечать, а также регулярно посылала ему деньги (двадцать долларов раз в два месяца) вплоть до его кончины.

Замечу, что в 1960-х, да и в 1970-х это была не такая уж малая сумма, во всяком случае для Берберовой. Ее зарплата в Принстоне была очень скромной, а пенсия, на которую она вышла по возрасту в 1971 году, и того меньше. С этого момента Берберова жила в режиме строгой экономии, отмечая в дневнике даже траты в продуктовом магазине. Когда же случались серьезные расходы, связанные, к примеру, с починкой машины или визитом к дантисту, то они надолго пробивали в бюджете брешь. Дневниковая запись Берберовой от января 1973 года говорит об этом весьма красноречиво: «Как много книг хочется купить… Смогу покупать книги через месяц-два, когда залечу раны, нанесенные счетом зубного врача»[191 - Запись от 25 января 1973 года // Ibid. B. 51. F. 1156.]. Аналогичные сетования находим и в записи за февраль: «Разбирала летние платья. Мало и старые! Нужно покупать, а денег нет»[192 - Запись от 19 февраля 1973 года // Ibid.].

Однако в том же самом феврале Берберова послала Макееву очередные двадцать долларов. Но на этот раз деньги вернулись обратно. Причина: смерть адресата. В явном смятении от этого известия она записала в своем дневнике: «Его смерть пришла ко мне таким “казенным” образом. В газетах (русск<их>) пока не было ничего. Эта смерть меня коснулась. Я знала, что он умирает, с января – по его письмам»[193 - Запись от 29 марта 1973 года // Ibid.].

Впрочем, Берберова быстро пришла в себя. Через два дня в ее дневнике появилась лаконичная запись: «Уничтожила (перечитав) 60 писем Н<иколая> М<акеева> за 1963–1972 гг.»[194 - Запись от 31 марта 1973 года // Ibid. Вскоре Берберова сделала запись на отдельной странице, в которой она как бы суммировала то, что считала нужным донести до потомства о своем втором муже. Под общим заголовком «Николай Васильевич Макеев» были указаны годы его жизни (1889–1973) и сообщено об уничтожении «в апреле 1973» 60 писем, содержание которых Берберова описала так: «Они были главным образом / О погоде / О здоровье / О его благодарности мне за посылаемые деньги (раз в два месяца)» (Ibid. B. 46. F. 1064).]

Из памяти Берберовой со временем выветрится даже точная дата смерти Макеева. Готовя к публикации второе издание «Курсива» на русском, она ошибется на целых два года, поставив 1975-й вместо 1973-го. Конечно, эта ошибка будет сделана не специально, а просто Берберова не захочет сверяться с дневником: все, что было связано для нее с Макеевым, вызывало остро неприятные чувства, а подобных чувств она старалась избегать.

Свидание с Макеевым летом 1965 года повергло Берберову в столь сильный шок, что она, похоже, решила никому о нем не рассказывать. Подробно отчитываясь в письмах друзьям о своем путешествии по Франции и Италии, Берберова не упоминает даже само слово «Тулон».

Правда, в тот же приезд Берберовой в Европу произошел ряд других, несравнимо более интересных событий. Самым важным из них была, безусловно, встреча с Ахматовой, остановившейся в Париже по дороге из Англии в Москву. Об этой встрече Берберова оставит подробный отчет в дневнике, сделанный по горячим следам и практически без изменений воспроизведенный в «Курсиве».

Любопытно, что этот рассказ Берберовой иные читатели, как в эмиграции, так и в метрополии, воспримут крайне неодобрительно, увидев в нем желание Ахматову принизить. Писатель Вадим Андреев высказался так: «О ее [Ахматовой. – И. В.] приезде в 1965 году писали много. Было несколько очень хороших статей-воспоминаний. Были и отзывы пренеприятные, например Берберовой, великой сплетницы…»[195 - Письмо к М. Кралину от 29 ноября 1970 года. Цит. по: [Кралин 2000: 297–298].] Много позднее, когда «Курсив» будет издан в России, тот же фрагмент книги привлечет внимание литературоведа и критика Аллы Марченко, написавшей в своей статье о Берберовой: «…все-все подметил безочарованный взгляд: и шлепанцы Ахматовой, и все дефекты обезображенного водянкой тела» [Марченко 1992: 161–162].

Действительно, «взгляд» Берберовой на большинство представителей человеческого рода был, как правило, «безочарованным», но Ахматова, мне кажется, принадлежала в этом смысле к немногим исключениям. Никаких «шлепанцев» в «Курсиве», естественно, нет: Берберова пишет о «бархатных сандалиях», в которые в тот день была обута Ахматова [Берберова 1983, 2: 621].

Но дело, конечно, не только в этой детали. Берберова, не видевшая Ахматову сорок три года, вряд ли могла быть «очарована» тем, что открылось ее взору. Она не ожидала, что Ахматова еле-еле может передвигаться и даже с трудом стоять на опухших ногах, что ее тело настолько раздуто водянкой. Стоит ли удивляться, что главным чувством, испытанным в те моменты Берберовой, было не восхищение и не умиление, а страх за Ахматову. И этот страх нельзя считать неоправданным: меньше чем через год Ахматова скончалась.

Конечно, если бы «Курсив» был сдан в печать при жизни Ахматовой, все физиологические подробности Берберова бы убрала. Но весть об ахматовской смерти, случившейся 5 марта 1966 года, пришла тогда, когда рукопись книги еще лежала на столе у Берберовой, и рассказать о том, что больше всего ее испугало при встрече, стало казаться вполне уместным. Неслучайно даже такие преданные Ахматовой читатели, как Лидия Корнеевна и Елена Цезаревна Чуковские, не увидели в этом фрагменте «Курсива» ни малейшего криминала.

В тот же приезд в Европу Берберова встретилась с несколькими жившими в Париже литераторами, в частности с Адамовичем. Их отношения были всегда непростыми, сначала из-за вражды Адамовича с Ходасевичем, а в послевоенные годы уже по иным причинам. С одной стороны, Адамович был непосредственно причастен к распространению слухов о «гитлеризме» Берберовой, а с другой стороны, его собственное восхищение Сталиным, имевшее место в середине 1940-х, вызывало у Берберовой почти такое же сильное возмущение. Но она неизменно ценила Адамовича как литератора, и даже в самые худшие времена не хотела окончательно поссориться, стараясь по возможности поддерживать общение.

Пробыв несколько недель во Франции, Берберова отправилась в Италию, где провела месяц с лишним, но о ее перемещениях по стране (от Таормины до Венеции), возвращении в Париж и отбытии в Америку известно только из ее переписки. Дошедший до нас дневник того времени кончается на записи от 14 июля, в которой Берберова сообщает, что приступила к последней главе «Курсива». Эту главу она вчерне закончила в Таормине. Ее «полировкой» Берберова собиралась заняться (и занялась) в декабре, во время рождественских каникул[196 - См., в частности, ее письмо С. Риттенбергу от 17 сентября 1965 года в [Ljunggren 2020: 156].].

Таким образом, к весне 1966 года главная книга Берберовой была в целом готова. 18 марта она сделала в дневнике такую запись:

Сегодня я кончила перечитывать и исправлять «Курсив». Это – конец. Можно освободиться от работы, кот<орая> держала меня 5? лет. Но еще лучше: можно освободить мысль от прошлого, к которому она все время возвращалась, пересматривая, ища, находя, проверяя, туда-сюда скользя, застревая то в том, то в этом. Поэтому, освободив ее, я и начинаю эту тетрадь[197 - Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1145.].

* * *

С этого момента Берберова будет вести дневники вплоть до самой кончины, то есть более четверти века, хотя в сделанных записях будут лакуны протяженностью в дни, недели, месяцы, а затем и годы. Эти записи составляют дюжину общих тетрадей, сохранившихся в архиве Берберовой.

Наиболее регулярно она вела дневники на протяжении пятнадцати лет, с 1966 по 1980 год, тщательно фиксируя, чем в этот день была занята, кого видела, с кем говорила по телефону, от кого получила письма и кому написала сама. Берберова отмечала все выставки, которые посещала, все фильмы, которые смотрела (ее любимым режиссером был Бунюэль, второе место занимал Бергман), и – особенно пунктуально – книги, которые читала.

Значительную часть составляла литература, необходимая Берберовой для подготовки семинаров и лекций. Наиболее сложным курсом в ее преподавательской практике был, видимо, курс по структурализму, а потому, как свидетельствуют записи, Берберова штудировала и Шарля дю Боса, и Жерара Женетта, и Ролана Барта, и Леви-Стросса. В ряде своих лекций Берберова касалась новейшей русской литературы, а потому она внимательно следила за тем, что публиковалось в Советском Союзе и что издавалось за рубежом. Берберова неизменно просматривала советские толстые журналы, прежде всего «Новый мир». На особо важные новинки она писала рецензии.