Убей мужа! «Греховными пороки бывают не токмо в деяниях, но и в помыслах». Библия

А собачка помием (с помелом),

Сеий заюшка с истом (c листом),

Ас, ас, – огонь погас.

Когда сын был совсем ещё маленький, я какое-то время вела дневник.

Вот, что я тогда писала:

«Детский врач в поликлинике так была удивлена столь ранним развитием моего ребенка, что записала эти стишки и целые фразы, которые он произносил довольно рассудительно, прямо в карту истории болезней. В два года мой Нюся читал стихи К. И. Чуковского «Муха-цокотуха», «Федорино горе», «Телефон». И на вопрос, кто написал эти стихи, он отвечал: «Корней Иванович».

А Пушкина мы читали с ним вдвоем: я начинала, а он заканчивал, примерно так. Я говорю: «Жил-был…", – Нюся продолжает: «…поп, тояконный ёб». Все рифмы он помнил безошибочно.

В это лето я серьёзно заболела, и потому читали мы с ним всё реже и реже, да к тому же я решила дать его памяти отдохнуть, так что к осени он все стихи позабыл. Зато он стал говорить мне «моя любимая мамочка, моя красивая мамочка». Он пел свою любимую песню Бутусова «Я хочу быть с тобой», да так старательно выпевал, что иногда попадал в нужные ноты, а ритмический рисунок уже тогда получался безукоризненным со всеми положенными синкопами. Он играл на гитаре, коей являлась кегля или палка, растопырив ноги в стойке рок-гитариста. А когда папа принёс настоящую гитару, он кружил над ней весь этот вечер (еле уложила спать), и первое, о чём он спросил, проснувшись на следующее утро, было: «Где моя гитара?»»

На «апанине» (пианино) играл, как папа, двумя руками, «натафон» (магнитофон) просил включать с двумя песнями – «Я тебе не верю» и «Я хочу быть с тобой». Любимая английская рок-группа была «Nazaret», папу называл «папакой», просил попить вопросительно: «Чаеку нам?» «Мама, я каток взамнив», – это значит, молоток взял, а «надив» – нашёл, а «я кому казяв» – сказал.

Когда осенью мне пришлось лечь надолго в больницу, папа очень сильно привязался к сыну и даже сделал для себя открытие, что такого чувства безумной любви он не испытывал ни к своей матери, ни к своей любимой жене, то есть ко мне. И сын так проникся к папе высокими чувствами, что теперь уже ему признавался в любви.

Как-то сын проговорил какие-то рифмы, правда, на своем, на тарабарском, а папа спрашивает: «Ты что, поэт Пушкин?» Он отвечает: «Да, я поэт, я буду стихи писать», – вот такие заявочки на третьем году жизни. А когда папа дал ему штаны с поручением одеться, он сказал: «Нет проблем», – и одел (задом наперёд, правда).

В начале лета того года мы с сыном ездили в гости в Черкассы, что на Украине, к нашим родственникам – моей сестре с мужем «тете Маси» и «дяде Сяси». Мой Нюська хвостиком ходил за двоюродным братиком Ванькой, старшим на пять лет, и «обезьянничал» во всём, что тот ему показывал. Так он научился стойке «каятэ» (карате) и очень нас смешил взбрыкиванием одной ноги в сторону и руки вперед с воплем «кия» – настоящий хунвейбин. Такой забавный малыш, он нас просто умилял: «Мася, я буду кусять (кушать)». «Сяся, дасьте (здравствуйте)!». А с двоюродной сестрой Анечкой, совсем уже большой девочкой, всё время дрался, не жаловал её, почему-то. Он охотно рассказывал стишки на бис, но записываться на магнитофон не хотел категорически, твердо сказав: «Не хоцу.»

За эту поездку сын очень изменился, как-то резко повзрослел. Он уже почти совсем не капризничал. Особенная страсть у него там, на Днепре, была к кораблям; всюду виделись ему одни корабли, без конца раздавался восторженный крик: «Ковабздик!» Там, на огромной реке, где она разливается Крименчужским водохранилищем и где поистине «редкая птица долетит до середины Днепра», мы видели много кораблей и даже катались на прогулочном катере к великому нашему удовольствию.

В поезде ему тоже очень нравилось ехать. Он всю дорогу смиренно смотрел в окно и безошибочно различал встречные поезда: где пассажирский, а где товарняк. Как я поняла, сын у нас «лягушка-путешественник», и это замечательно. Да и кем же ему ещё быть в семье артистов?

В Москву мы вернулись с Анечкой. У неё начались летние каникулы после окончания девятого класса, и мы забрали её с собой погостить у нас. Сын мой так обращался к своей пятнадцатилетней сестре, будто они были ровесниками, не замечая и отвергая её старательную взрослость, стирая огромную возрастную разницу между ними, в сущности, ещё детьми.

Пока я лечусь в больнице, в дом к нам понаехало нянек: бабушка Надя и дедушка Володя из Черкасс (деды у Нюси оба Володи). Наш любвеобильный сыночек уже и им признавался в любви, целовал, обнимал их то и дело, слушался беспрекословно – очень благодарный ребенок. Когда бабушка ложилась отдохнуть, он поглаживал её по лицу и приговаривал: «Бабушка устала, бедненькая». Жалостливый мальчик, он ещё в год проявлял чудеса сострадания к другой своей бабушке, точнее, к прабабушке Марусе. Однажды дело было так.

Гуляли мы в сквере недалеко от дома с бабушкой Марусей, которая жила после смерти деда с нами и тоже иногда, хоть и была совсем старенькой, выходила на прогулку. И вот, сидит она как-то раз на скамейке, а Нюся, только что научившийся ходить, как следует, крутится возле неё. Вдруг, откуда не возьмись, подбегает какой-то мальчишка чуть постарше и замахивается на бабушку палкой. Мой храбрый сын, насупив грозно брови, идёт на таран к этому забияке, отпихивает его и, прижавшись к бабушкиным коленям, заслоняет собой. Защитник! Бабушка Маруся обожала правнучка, всё приговаривала: «Как королек, как королек!» – с ударением на второй слог.

Вот ещё кое-что из моего дневника:

«Ну, вот я и дома. Ребёнок мой подрос за долгие три месяца моего больничного заточения, опять заметно повзрослел, стал самостоятельным вполне: ест без слюнявчика, одевается сам, пусть и наизнанку по-прежнему, и задом наперёд, но было бы, как говорится, желание.

С папой у них дуэт рокменов: один играет на пианино, другой на гитаре, и оба истошно вопят на самых немыслимо высоких нотах. При этом Нюська, расставив широко ноги, одной подёргивает точно в такт, а личиком симпатично гримасничает и то вскидывает голову назад, развеивая отросшие до плеч волосы, то припадает на одно колено, наклоняясь до пола. Такой потешный концерт они устроили на дне рождения Дарьи, – любимой тогда подружки моего ребёнка.

Нашему сыну – два с половиной годика. Первое, чем мы с ним занялись на досуге после моего возвращения домой, спустя полгода после наших начальных интеллектуальных упражнений, – чтением книг. Ему очень нравились две сказки А. С. Пушкина – «Сказка о царе Салтане» и «Сказка о золотом петушке». Примерно через полмесяца он знал их наизусть. Он донимал меня с утра до вечера просьбой почитать «про царю Дадону и царю Салтану». Обе сказки смешались у него в голове в одну, он запутался в царях-князьях Дадоне, Салтане, Гвидоне и, видимо, затем, чтобы внести ясность, требовал читать ему как можно чаще.

Надо сказать, мальчик он у нас серьезный, с ним не забалуешь. Однажды во время завтрака на моё предложение съесть ложечку кашки за царя Дадона, которое я внесла со смутной надеждой этим старым испытанным, казалось бы, бабушкиным способом обвести его вокруг пальца и запихать кашки побольше, (а он её всё меньше любил по мере взросления), он вдруг неожиданно заявил: «Царь Дадон за себя сам съест кашку». Да, такие наивные методы нам уже не подходят».

На этом мои записи обрываются, наверное, было уже не до них, так как тучи над моей головой сгущались день ото дня.

Глава 2

Первая расплата за грехи

Меня знобит. Постоянная температура тридцать семь и две, и постоянно знобит. Испарина от слабости, бьёт кашель, будто вырывает душу, и трясет, как в лихорадке. Мы лежим перед телевизором, муж нежно прижимает меня к себе, поглаживает по волосам, сочувственно вздыхает. Жалеет.

– Надо ложиться в больницу, больше ждать нельзя, само не пройдет, – говорит он.

– Надо, не отверчусь, – соглашаюсь я.

В палате высокие потолки, огромные окна с огромными балконными дверями. Отделение, куда меня положили, размещалось в старом корпусе сталинской, а может и еще более ранней постройки, в больничном комплексе для железнодорожников на Волоколамском шоссе, неподалеку от института имени Курчатова. Из окна, выходящего на сторону в направлении Москвы, виден парк, в котором мы прогуливались два раза в день, спускаясь к источнику родниковой воды. Обратно едва волочили ноги от усталости.

Моя соседка по палате Елена (хоть и постарше) была, как мне казалось, поздоровее, покрепче, что ли. Я же загибалась, так мне было невмочь. Доктор у нас была пожилая еврейка, фронтовичка, что называется, врач от Бога. Она положила на алтарь медицины свою жизнь, переболев и сама когда-то туберкулезом. Она лечила нас от болезни непонятной, никем толком необъяснимой и неизученной, откуда она возникает и отчего вдруг может исчезнуть, этиология этой хвори медицине неизвестна. Честно говоря, я смутно помню это время. Из-за постоянного недомогания темно было в глазах, всё делалось через силу, с отдышкой в груди и испариной на лбу.

Помню только, как один раз врач перепутала дозу гормонального препарата, которое прописывалось строго по схеме, и я чуть было «не врезала дуба», – тогда у меня почернели губы и похолодели конечности. А ещё помню, как мне рассказали, что я однажды разбудила всю палату, десять человек, посреди ночи, перепугав всех до смерти исполнением какого-то марша в полный голос, причём, сама я так и не проснулась, хоть и села на кровати, жестикулируя или дирижируя, уж не знаю, что это было. Помню и приятельницу Елену, да, как и не помнить её, если именно она сыграла роковую роль в моей судьбе.

Эта женщина была довольно интересной собеседницей. Она увлекалась изотерикой. Вернее, предмет её обожания – молодой художник – увлекался этой псевдонаукой. А она втайне от опостылевшего мужа, как водится, бегала к нему в студию, где молча, открыв рот и боясь проронить слово, раболепно взирала на его картины и благостно внимала его россказням про параллельные миры и перерождения. А, окончательно обезумев на старости лет от счастья и любви, она помчалась к колдуну за советом, как ей быть: разводиться или не разводиться. Этого колдуна порекомендовала она и мне, если он вдруг когда-нибудь понадобится. Но тогда он мне был ни к чему, и я очень надолго, года на два, забыла о его существовании.

Ещё помню: лежим мы как-то перед сном на кроватях, перешёптываемся с соседками, как обычно. Вдруг одна из нас подскакивает к окну и кричит:

– НЛО! Смотрите, девочки, тарелки!

Мы все как одна подскочили и тоже прилипли к оконным стеклам по всему периметру полукруглой палаты, и ахнули:

– Боже правый, спаси и сохрани! – Причитал кто-то перепугано.

А в небе за парком, а, может, даже на другом конце Москвы неподвижно, симметрично по отношению друг к другу, застыли три поперечные полоски неонового свечения: две сверху, а одна ровно посередине чуть ниже.

Одна из нас говорит:

– Да, небось какие-нибудь учения проходят.

А другая выдвинула версию ещё прозаичнее:

– Да это самолёты.

– Но самолеты движутся и мигают красным огоньком, – сомневается третья.

И тут же поверх этих неоновых полос пролетает самолёт, подмигивая опознавательными знаками – красными огоньками, как бы в подтверждение того, что наши полоски-то стоят неподвижно или, лучше сказать, висят над землёй, замерев. Лично я остолбенела.

Тогда, кстати, в прессе было много сообщений о пришельцах. Время смуты начиналось, конец девятисотого года; впереди теперь уже известные события, связанные с грандиозными переменами – государственным переворотом. Но тогда в НЛО и катаклизмы верилось с трудом. И в то же время, как было не верить, если прошло немало времени, все уже улеглись спать, а я всё стояла у окна и, как заворожённая, смотрела на три объекта, которые висели и висели на небе, и не исчезали никуда. Потом, часа через…, не знаю, сколько простояв, и я «сломалась», ушла спать, а на следующее утро уже ничего необычного на небе не было.

Из больницы я вышла сильно возбуждённая; от гормонов повысилась потенция до такой степени, что во мне всё звенело и зашкаливало от желания любить. Поговаривали, в больнице многие не выдерживали такого напряжения нервной системы, совокуплялись, с кем ни поподя, как кролики. Но я, верная добропорядочная жена, да к тому же закомплексованная на этот счет недотрога, во всяком случае, не вот тебе раз (помучить как следует – святое дело) устояла, как оловянный солдатик, и на этот раз. Даже перед молодым доктором, непрозрачно намекавшим, за что бы он сделал ещё один сеанс гемосорбции сверх того раза, за который мой муж расплатился армянским коньяком.

Но дома меня ждало разочарование. Муж мой ко мне был холоден: то ли он стеснялся моих родителей, то ли был «сыт», а то ли просто брезговал мной, не знаю. Я же тихо сходила с ума.

И вот я, уложив как-то сына спать, прилегла почитать газетку. А в ней огромная статья о каком-то фантоме, предлагавшем свои услуги на любом поприще. Достаточно только закрыть глаза, позвать его мысленно и загадать желание. Я и загадала: «Хочу виртуального любовника. На реального не решусь – муж оторвёт голову». О! Это было опрометчивое желание, судя по всему, так как за общение с этим бесом наказание не заставило себя долго ждать: в этот же вечер я получила по лицу. И это были лишь цветочки – ягодки меня поджидали впереди.

Да, наверное, мне нет прощения, но, как написано в Библии (не дословно, но что-то вроде того), что каждый раб Божий находит оправдание своим поступкам, даже убийца, и каждому будет отпущение грехов после наказания, которое он сможет вынести. Но неужто мой грех был уж так велик, что наказание чуть было не стерло меня в порошок?

Проснулся сын в тот полдень в отличном расположении духа, выспавшись, к счастью, так как вечеру предстояло быть переполненным волнениями. Я накормила его полдником, слава Богу, покушать он любил всегда, и он занялся своими игрушками в честной компании Лиса и Несси. Лис – огромного размера и рыжего цвета кот, появился у нас ещё до рождения сына. Я подобрала его на пороге подъезда котенком, вынырнувшим из ниоткуда пред мои очи, настоятельно попросясь на ручки. А так как они у меня были заняты большим кочаном капусты, то условие моё было категоричным:

– Пристроишься, заберу.