Убей мужа! «Греховными пороки бывают не токмо в деяниях, но и в помыслах». Библия

Убей мужа! «Греховными пороки бывают не токмо в деяниях, но и в помыслах». Библия
Ирина Владимировна Севрюгина

Это история одной артистки, эстрадной певицы Арины Романовой, записанная с её слов. Героиню очень долгое время преследовал её бывший друг, используя кибертехнологию —компьютерный гипноз. Предположительно, он колдун, и если это так, его методы воздействия на жертву вполне в традициях чернокнижника. Эта книга – крик души измученной женщины в поисках защиты.

Убей мужа!

«Греховными пороки бывают не токмо в деяниях, но и в помыслах». Библия

Ирина Владимировна Севрюгина

© Ирина Владимировна Севрюгина, 2018

ISBN 978-5-4493-3318-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ирина Севрюгина

«УБЕЙ МУЖА!»

Эта история одной артистки, эстрадной певицы Арины Романовой, записанная с её слов. Героиню очень долгое время преследовал её бывший друг, используя кибертехнологию – компьютерный гипноз. Предположительно, он колдун, и если это так, его методы воздействия на жертву вполне в традициях чернокнижника. Эта книга – крик души измученной женщины в поисках защиты.

«Греховными пороки бывают не токмо в деяниях, но и в помыслах».

– Библия —

Глава 1

Рождение сына

Сегодня пасмурно и холодно. Май перевалил за свой половинчатый рубеж и стремительно приближается к лету. Но в это время цветёт сирень, а по приданию буйство её красок и запахов всегда сопровождается похолоданием и даже, случается, заморозками. Никуда не хочется идти, ни с кем не хочется общаться, а хочется писать-писать-писать. Сплин.

Через месяц моему сыну исполнится восемнадцать лет, наступит его совершеннолетие. И у меня друг возникла потребность подвести незримую черту, отделяющую его отрочество от детства, и будто бы отчитаться перед ним о проделанной, так сказать, работе, а главное, оправдаться и покаяться, как на духу. Теперь, когда мой сыночек стал совсем взрослым, я могу рассказать все без утайки. Надеюсь, он поймёт меня и простит.

Родился он в июне во вторник в половине четвертого утра в роддоме, что в Петровско-Стрешневском парке, недалеко от станции метро «Сокол» и нашего дома на Волоколамском шоссе, где мы тогда жили в коммуналке. Он был желанным ребенком, планируемым нами, его родителями, добросовестно корпевшими девять месяцев назад над его зачатием.

Всю ночь лил тогда дождь, как из ведра, сверкали молнии, и гремел гром такой страшной силы, что казалось, сотрясалась вся вселенная. Рожала я очень долго, целые сутки, орала, что есть мочи, навлекая на себя гнев медперсонала. Только Яков Семенович, врач-акушер, был ко мне благосклонен. Не став применять садистские щипцы для извлечения плода, которыми меня пугали разъяренные акушерки, видимо обиженные на то, что я не дала им ночью поспать, он навалился всей своей мужской тяжестью на мой огромный живот и выдавил трёхсот двадцати граммовый жёлтый комочек, уже начавший было задыхаться. Через паузу комочек подал голос младенческим басом, так что сразу стало ясно – мальчик. Тогда, ещё в советское время, в самое худшее, причем, когда в магазинах было пусто, хоть шаром покати, и народ был злой с голодухи, к пациентам в больницах, и особенно в роддомах (ну, не во всех, конечно, я думаю, мне просто не очень-то повезло) относились по-скотски. После родов меня вывезли на каталке в коридор и оставили часа на два-три, пока не пришла на работу новая смена акушеров. Но зла я них не держу и из всей этой эпопеи помню только то, что доктор Яков Семёнович «вытащил» моего единственного ребенка на свет божий целым, здоровым и невредимым.

Двое суток мне не приносили кормить ребёнка, потому как он был слишком слаб, чтобы брать грудь. А когда принесли, он присосался так, что невозможно было оторвать. Проголодался, бедный. Детский врач сказала, что он был на волосок от гибели. Обессиленный, слегка придушенный при родах, когда отчаянно буравил выход головой, он был похож на гуманоида с закрытыми крепко-накрепко глазами неизвестного цвета и огромными бантиком папиными губами.

«Ваш ребенок очень хочет жить, судя по всему, – сказала сестричка, показывая мне сына издалека. – Доктор всю ночь от него не отходила, мы уж думали, что он не выживет».

Это были самые первые страхи за моего ребёнка. Дальше – больше: от уколов в голову у него начался абсцесс, и на пятые сутки из роддома его отправили в Русаковскую больницу. К нам приехала тогда моя мама, бабушка Надя с Украины, на помощь – и это было моим спасением.

Отец, ростовский парень, пил на радостях, обмывая рождение сына. И днём и ночью он кричал с балкона на весь район: «„У меня сын родился! Казак!“» На следующий день он принёс под окна роддома букет бордовых роз, недолго думая, влез на подоконник и снова стал орать во всё горло, что у него родился казак. Дед Володя из Ростова приехал по такому радостному случаю и тоже пил и кричал про рождение казака. На пятый день казачка бабушка Аля встречала нас у порога больницы без цветов и, увидав сморщенное личико ребёнка, усомнилась вслух в том, что он не гуманоид и будет жить. В этом она вся как есть – разрушительная сила, бульдозер, заявившая ещё на нашей свадьбе при всем честном народе, что хотела бы своему сыну совсем другую партию.

Каждое утро моя мама провожала меня в Русаковскую больницу, где лежал в одноместном боксе мой ребёнок с перебинтованной головой, один, как перст. Голодный, он набрасывался на мою грудь, жадно поглощая пищу, но не наедаясь, по всей видимости, потому что орал громко и требовательно, едва отпрянув от груди, а, может, он просто возмущался от непонимания, почему его так надолго – на целую ночь – оставляют без материнского присмотра. Но правила в этой больнице были таковы, что вечером каждого дня я должна была покидать его и уезжать домой, чтобы на утро снова к нему возвращаться (драконовские правила в стиле фильмов-ужасов). После двух недель мытарств мама мне сказала:

– Вот что, дорогая, забирай-ка ты сына домой под расписку.

– Но врач сказала, что мозжечок у ребёнка ещё не зарос, а кожица в этом месте, что пергаментная бумага, и она не знает, жилец ли он на этом свете, – в страхе, нагнетаемом, как назло, со всех сторон, промямлила я.

– Забирай, – скомандовала мама.

Как медицинская сестра, она знала, что врачи обычно перестраховываются, чтобы не нести ответственность, случись чего. Но что стоило мне пережить их перебдения, они, конечно же, и не догадывались. Вскоре у меня начались осложнения после родов, и меня увезли на «Скорой» в больницу исправлять халтурную работу принимавших роды «аистов», благо бабушка Надя оставалась с малышом.

Папа сына гастролировал, бабушка Аля не появлялась вообще, у неё был в то время очередной бурный роман в самом разгаре с неким Николаем Ивановичем, ныне уже покойным (царствие ему небесное), так что ей было не до нас. И бабушка Надя отдувалась за всех одна, успешно, надо сказать, со всем справившись. Но и она через два месяца уехала к отцу в Черкассы, так как тот, как дитя малое, без неё не мог существовать и дня. А тут прошла целая вечность – два месяца. Мы остались с сыном вдвоем.

Папа его периодически появлялся между гастролями; спал, ел, разговаривал по телефону и уходил по своим делам. Однажды я случайно сняла параллельную трубку в коридоре и услышала женский голос, вопрошающий:

– Почему ты молчишь, что, жена рядом?

Меня будто облили расплавленным свинцом. Я влетаю в комнату с глазами на лбу и ору:

– Как ты можешь?

Я так перенервничала тогда, что у меня перегорело молоко. Если бы твой отец не ползал у меня в ногах, вымаливая прощение и клянясь в верности, я бы уже тогда ушла от него. Это была невыносимая боль. Это даже не ревность, нет, это смертельная обида, причиненная самому слабому в тот момент, беспомощному существу – первородящей матери его ребенка. Не мне ли он клялся в любви и называл меня единственной, умнейшей из умнейших, красивейшей из красивейших?! А я-то, глупая, думала, что так будет всегда. И вдруг оказалось, что у него есть другая женщина в такой ответственный момент жизни (у меня богатое воображение, не жалуюсь)!

Но я простила его, конечно же, как прощала и после его эгоизм, безучастие и даже жестокость, когда я, намаявшись за день, по ночам не могла встать, чтобы перепеленать и напоить ребёнка, просила его подойти к нему, разрывающемуся от рыданий, а он бесился и посылал нас обоих далеко и надолго.

Надо сказать, он не сразу воспылал к сыну любовью. Очень долгое время он часто напивался, где-то пропадая сутками, и лишь изредка позванивая домой. А однажды он позвонил ночью со студии, на которой записывал новую песню, и заплетающимся языком спросил: «Ты больше не любишь меня? Теперь для тебя самый главный человек – сын, а я тебе больше не нужен?» Вот оно – мужское эго, возведенное в степень.

Рос и развивался мой сын очень стремительно, быстрее своих сверстников. На пятом месяце сам поднимался, чтобы сесть, на шестом подолгу ходил, держась за мои руки, по нашей с отцом кровати взад-вперед. А кушать любил много, и потому весил прилично, так что ножки от ходьбы к шести месяцам искривились, как у кавалериста.

Ползать он не стал, сразу пошёл, сначала по манежу, потом по стеночке самостоятельно. Называла я его Нюсей (от слова манюся). А вот зубы появились поздно, только к году первые четыре выросли после поездки к бабушке Але на подмосковную дачу, видимо, от свежего воздуха. Зато разговаривает он с года и трех месяцев. Как-то утром проснулся и говорит: «Мама, вставай», – я так и подскочила от удивления. А ещё через месяц он заявил: «Пойдем гулять!»

В этом возрасте мой ребёнок очень полюбил книги и легко различал предметы на картинках: реакция быстрая, память великолепная. Он приводил меня в неописуемый восторг своей ранней сообразительностью. Вскоре он уже узнавал почти всех животных в книге «Атлас мира» и очень был горд своими познаниями. И уже рассказывал два стишка:

Кисенька-мурысенька,

Откуда ты пися (пришла)

Цеий день, кисонька,

Гусят пася (посла).

И:

Тили-бом, тили-бом,

Загаейся кошкин дом!

Идёт дым столбом.

Безит куиця с ведом

Заивать кошкин дом,

А ашадка с анарем (с фанарем),