Киборг-национализм, или Украинский национализм в эпоху постнационализма

В целом методы и основные направления большевистской украинизации и украинизации, проводившейся в 1917 – 1919 годах правительствами У HP, гетманщины и Директории совпадали: это прежде всего перевод на украинский язык образования, государственного аппарата и армии, средств массовой информации и т.д. Принципиальные различия двух стратегий украинизации проявлялись, в частности, в сфере гендерной политики: если буржуазная украинизация осуществлялась в рамках патриархатной идеологии и конструкции женской субъективности в патриархатной культуре, характерной для традиционного национализма, то в большевистской украинизации делается акцент на женской эмансипации, вследствие которой возникает специфическая микстура дискурсов национализма и феминизма. На институциональном уровне её представлял созданный в 1919 году Женский отдел ЦК РКП(б) – знаменитый Женотдел, первой заведующей которого была Инесса Арманд, а после ее смерти в 1920 году – Александра Коллонтай, которая в 1919 году была комиссаром пропаганды в Украине, а в 1920-1923 годах возглавляла украинскую женскую секцию коммунистической партии. Украинский Женотдел был основан в феврале 1920 года в Харькове; с 1921 года Женотдел издавал журнал для работниц Коммунарка Украины, а с 1924 года для сельской местности – Селянка Украины.

Женотдел в Украине, с самого начала функционируя как дополнение к КПУ, в то же время был ориентирован на эмансипаторные стратегии в процессах новой женской политической субъективизации: с одной стороны, выступал с призывом женского освобождения от ограничительных норм буржуазной приватной жизни, с другой стороны, поддерживал практики женской украинской советской политической субъективизации в публичной сфере вне семьи. Как формулирует известный украинский советский писатель Иван Ле (Иван Леонтьевич Мойся) в романе История радости (1934), который он посвящает «Женщине – гражданину социалистической отчизны», задача партии в решении женского вопроса в Украине состояла в том, чтобы показать, что «коммунизм – друг женщины» и, что «у нас преодолено традиционное и унижающее деление человечества на «мужской пол» и «женский пол».[99 - Ле Иван. Історiя радостi // Ле Иван. Твори у Семи Томах, т. 3. Киiв: Днiпро, 1969, с. 304.]

Основу большевистской гендерной политики в Украине составляла стратегия женской политической субъективации – а именно, стратегия так называемой активизации – вплоть до трансформации- то есть задействования женщин в качестве новой, трансформированной рабочей силы: на фронте, на заводах, в деревне, на войне. Однако данная стратегия женской активизации/трансформации неизменно совпадала с их активизацией вне семейной сферы и сопутствующей этому активизацией их сексуальности вне семейной копулярности. Поскольку жившие по старым общественным нормам женщины были не готовы к новым стратегиям активизации в качестве новой рабочей силы, их необходимо было максимально «освободить» – «раскрепостить» там, где они были более всего закрепощены, то есть в семье. Больше всего этому мешало буржуазно-семейное законодательство и нравственные ограничения, связанные с религией. Поэтому при решении так называемого «женского вопроса» большевики с самого начала сделали ставку, во-первых, на борьбу с религией и, во-вторых, на отмену буржуазного семейного законодательства. Выступая перед участницами 1-го Всероссийского Съезда работниц в ноябре 1918 года, где в основном присутствовала женская часть Красной Армии, Ленин назвал основной заслугой советской власти перед женщинами на данном этапе то, что «источник буржуазной грязи, подавленности, униженности – бракоразводный процесс – советская власть уничтожила полностью».[100 - Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 37, с. 185.] На практике это означало, что в УССР была предельно упрощена процедура заключения/расторжения браков и провозглашена отмена различий в положении брачных и внебрачных детей. Кроме того, освобождённые украинки стремились как можно скорее заменить процедуру церковного венчания оформлением брака в гражданском учреждении. Ленин по этому поводу говорил украинским женщинам на Съезде: «в городах и фабрично-заводских местах этот закон о полной свободе брака прививается хорошо, а в деревне это часто-часто остается на бумаге. Там до сих пор преобладает церковный брак».[101 - Там же, с. 186.] В результате в ситуации, к которой большинство населения бывшей Российской империи было не готово, в УССР началась сексуальная революция. Замена религиозной идеологии научным атеизмом для большинства женского населения означала отказ от традиционного понимания любви как идеалистического/романтического феномена и замену его «материалистическими» формулами понимания любви – тезисами о том, что любовное чувство – это «половой инстинкт», или что «нет любви – есть только сексуальные потребности». Традиционные представления о любви подвергались решительной критике и переосмыслялись с самых различных точек зрения, включая материалистическую точку зрения гигиены. Отношение разводов к бракам в начале 20-х годов в крупных городах доходило до 4:5.

Ощущение колоссальной сложности и запутанности семейных и любовных отношений, которые еще недавно представлялись такими понятными и регулируемыми, хорошо выражено в романе украинского писателя Александра Копыленко Визволення (Освобождение) (1929). В нем коммунист Петро Гамалия в условиях нового коммунистического государственного строительства оставляет жену без средств к существованию с тремя детьми и уходит к другой женщине. «У нас, у большевиков, – объясняет он старшему сыну, – еще не выработана прочная моральная норма, закон, который бы регулировал также и такие дела».[102 - Копыленко Олександр. Визволення. Харкiв, 1929, с. 17.]

Трансформативный пафос новой советской украинской женской политической субъективации в украинской советской литературе 20-х годов является настолько радикальным, что революционным образом формулирует невозможную для дореволюционной украинской культуры идею морального приоритета бывшей «падшей женщины», женщины-проститутки над «обычной», ординарной женщиной, ориентированной на ценности патриархатной семьи, -например, в романе Ивана Ле Юхим Кудря (1927). В нем сельский активист Данило отказывается от любви своей невесты Насти, которая мечтает о традиционном семейном счастье и материнстве, и избирает Одарку Кудрю, бывшую любовницу белогвардейского офицера, зараженную сифилисом. «Нет, Настя не по мне, – размышляет Данило. – Одарка боролась за жизнь. Хоть за плохую, собственническую жизнь, но боролась. Перед Одаркой страшная жажда мести за искалеченную жизнь, за измученную душу, а Настя … готова в первый же удобный момент стать всего лишь матерью».[103 - Іван Ле. Юхим Кудря // Твори у семи томах. Т. 1. Киiв: Днiпро, 1968, с. 223.]

Одним из наиболее распространенных литературных фабул новой советской украинской литературы, посвященной женщине, приходящей в Революцию и коммунистическое строительство, является рассказ о судьбе проститутки, которая, в отличие от несчастных, погубленных «падших женщин» прошлой эпохи, становится комсомольской активисткой. Это и Катря в Тракторобудi (Тракторострое) (1931/32) Натальи Забилы, и Клара и Катя в В iмлi позолоченiй (Во мгле позолоченной) (1929) Михайла Ледянко, и Атаска в Повiстi про комуну (Повести про коммуну) (1930) Костантина Гордиенко и многие другие преобразованные героини. Например, в Тракторострое бывшая уличная проститутка Катря Полякова поступает работницей в коммуну на строительстве завода и доносит в ГПУ о вредительстве на стройке, после чего она перерождается в полезную для советского общества гражданку и комсомолку. Так же перерождается и Катя в романе Ледянко – эта «последняя женщина среди шахтеров» вдруг ощущает в себе человеческое достоинство, когда подпольщик Трохим предлагает ей помочь заключенным шахтерам-революционерам. «А разве я могу? – спрашивает Катя. – Плохая такая…» «Почему плохая… – отвечает революционер. – Ты из рабочих, ты наша…»,[104 - Ледянко М. В iмлi позолоченiй. Харкiв, 1929, с. 49.] неявно подтверждая при этом знаменитый тезис западной феминистской теории о приоритете социальных маркировок субъективности над биологическими. Другой герой этого же романа, Матвей Столяров, женится на зараженной сифилисом Кларе, которая, желая спасти своего возлюбленного, позволила поцеловать себя сифилитику.

Не смотря на то, что образ материнского продолжает в этот период украинской культуры преобладать над другими женскими образами («в немногочисленном ряду женских образов образ матери заслонил собою все другие образы»,[105 - Довженко Александр. Автобиография // Довженко Александр. Собр. Соч. в 4 т. . М.: Искусство, 1968. Т. 1, с. 33-34.] – пишет классик украинского, советского и мирового кино Александр Довженко), однако при этом в теме материнского (в том числе «материнского языка», столь значимого в западной феминистской теории в философских концепциях Люс Иригарэй или Юлии Кристевой) акцент ставится связь материнства с насилием. С одной стороны, в мужском советском украинском литературном дискурсе по-прежнему акцентируется традиционно тяжелая «материнская доля» («Детей было много, – пишет Довженко, – четырнадцать – переменный состав, из которого осталось двое – я и сестра. Остальные умерли в разное время, почти все не достигшие трудоспособного возраста, и когда я сейчас вспоминаю свое детство и свою хату, то всегда, когда бы не вспоминал, вспоминаю плач и похороны»[106 - Там же.]); с другой – производится образ активной и насильственной матери, агрессия которой в первую очередь направлена не против государства и его новых социальных советских порядков, но – в духе радикально-феминистской теории – против мужчин.

Например, в автобиографическом киносценарии Довженко Зачарованная Десна (1942-48) тип насильственной матери воплощают сразу три женщины – мать, бабка и прабабка героя. Основным объектом их агрессии выступает дед – сын прабабки, которого ненавидят все женщины в семье как носителя маскулинистского дискурса симулятивного ненасилия. «Как дед любил тишину и солнце, так его мать, а наша прабаба … любила проклятия, – пишет о ней Довженко. – Она проклинала все, что попадалось ей на глаза – свиней, кур, поросят, чтоб не скуликали, Пирата, чтоб не лаял, детей, соседей».[107 - Довженко Александр. Собр. Соч. в 4 т. М.: Искусство, 1968. Т.4, с. 227.]

В киносценариях Александра Довженко женский язык лишен традиционных женских жалоб, утешительных слез; в нем преобладают краткость, выразительный жест, а эффект языка подобен эффекту активного энергичного действия. Так, например, в сценарии к фильму Звенигора (1927) его героиня, молодая девушка дополняет свою страстную речь о решимости быть свободной жестами взмахивания ножом, а в следующем по времени сценарии к фильму Арсенал (1929) изображен не только солдат, безжалостно бьющий свою уставшую лошадь, но и мать, избивающая маленьких детей. Таким способом, по мысли Довженко, украинская советская женщина бросает вызов старому патриархатному миру и говорит зрителям о своей эмансипации.

В репрезентации женской речи в мужской советской украинской литературе 20-30-ых годов часто присутствует изображение конфликтов, противоборства индивидуальной и коллективной женской речи, когда побеждает последняя.

Вот, например, как описывается дискуссия комбедовской активистки и группы крестьянок в романе Григория Эпика Первая весна (1931).

Из толпы бедняков выделилась Ольга Босая, смерила не очень любезным взором баб и подошла поближе.

Ольга Ефимовна присмотрелась, потом степенно подперла бок левой рукой и так начала свою речь:

– Ах ты лахудра, ах ты кулацкая дрянь! Да тебе места не должно быть на земле, а ты сюда пришла смешки над нашей пролетарской властью строить!

По толпе женщин словно пробежал ток. Все мигом обернулись к Ольге Ефимовне и подняли невероятный гам. Ольга Ефимовна в свою очередь силилась перекричать толпу, пыталась ее успокоить, но тщетно. Женская партия была неумолима. Она кричала, свистела, улюлюкала, показывала Ольге Ефимовне шиш, а некоторые даже задирали юбки и бесстыдно заголялись, чтобы посрамить противницу.[108 - Эпик Григорий. Первая весна. Пер. с укр. Е.М. Рифтиной. М.: Государственное изд-во художественной литературы, 1934, с. 42.]

Принцип новой, трансформированной женской «другости» (в том числе и по критерию сексуальности) в новой советской политической субъективации по критерию женской активизации в мужской украинской советской литературе столь радикален и неожидан для самих производящих эти новые образы авторов-мужчин, что структура женского у них получает дополнительную радикальную характеристику «другости» – женщины-шпионки, в коннотации «шпионского» (как по определению «чужого» и «враждебного») заменившей радикальную «другость» женского прошлого века в виде женщин-проституток классической литературы.

Парадоксом нового, критикуемого в западной феминистской теории принципа «другости» в изображении женского оказывается то, что мужской радикализм изображения женского как «другого» превосходит самую известную и однозначную советскую маркировку «другости» по критерию «классового врага»: женщины-шпионки в советской украинской литературе этого периода присутствуют по обе стороны враждующих классовых баррикад – как среди большевистских активисток (партийный детектив Ганна в Сломанном винте (1930) Олексы Слесаренко, Юлия Сахно в Хозяйстве доктора Гальванеску (1928) Юрия Смолича), так и в противобольшевистском лагере – Маруся, актриса-шпионка подпольной петлюровской организации, законспирированной под бродячую театральную группу (Юрий Смолич Фальшивая Мельпопена (1928)); Ольга – игуменша женского монастыря, которая организовывает противоболыпевист-скую акцию (Иван Микитенко Утро (1935)) и другие.

Проблематика избыточности и безжалостности революционного насилия, занимавшая важное место в творчестве Мыколы Хвылевого, убежденного коммуниста, обвиненного в начале 20-х годов в «буржуазном национализме» и в результате покончившего жизнь самоубийством, также передается у него в образах, соединяющих насилие и женскую сексуальность. Например, в романе Повiсть про санаторну зону (1933) в образе коварной чекистки-провокаторши, которая выступает одновременно как шпионка и как садистка-сладострастница.

В романе Гео Шкурупия Жанна Батальонерка (1930) изображены олицетворяющие симбиоз секса и насилия боевички женских батальонов, разъезжавшие по фронтам на бронепоезде, прозванном солдатами «Поездом Эроса». Поистине симптоматично в этом контексте звучит название романа Евгена Кротевича Звiльнення жiнки {Освобождение женщины) (1930), который посвящен революционной любви бывших беспризорников мужа и жены Сани и Данько, которые во время революционных боев «вдвоем лежат рядом и молча посылают пулю за пулей врагу». Когда вражеская пуля настигает Данько, Саня «спокойно положила труп своего мужа, спокойно легла за ним, как за прикрытием» и начала отстреливаться. Кульминацией этой революционной женской любви становится смерть героини: «И припала, пробитая пулями Саня в последний раз к другу-мужу, соединивши навеки свою кровь с Данькиной».[109 - Кротевич Евген. Звiльнення жiнки. Киiв, 1930, с. 97.]

Однако в новой советской украинской литературе, посвященной революционной любви, с сексуальным чувством связываются новые телесные ощущения, ранее не имевшие эротической коннотации. Например, Леонид Первомайский в повести В районном масштабе (1929-30), описывая романтику комсомольской любви, использует новаторский образ смеси лошадиного пота и запаха солдатской шинели в описании первой любви ее героини Ольги: «Мартовское утро пьянило запахом чавхаза, запахом красноармейской шинели и первой молодой любви… Ольга мечтала, завернувшись в шинель. Шинель пахла шинелью, солдатским сукном, слегка конским потом, конюшней».[110 - Первомайский Леонид. В районном масштабе // Пятна на солнце. Рассказы. Пер. с украинского Е.Елисаветского. М.-Л.: Государственное изд-во 1-ая образцовая типография, 1930, с. 47.]

Эротические коннотации, которые приобретают кони и связанные с ними чувства в комсомольской любовной лирике 20-х годов, в 30-е годы переносятся на технические объекты и, в первую очередь, на «железного коня» – трактор. Поэтизация и эротизация трактора и тракторостроения, имевшего особое значение для развития аграрной Украины, нашла свое выражение в повести Варвары Чередниченко Горпына Трактор (1929), у Натальи Забилы в Тракторострое и др. Но наибольшей поэтической выразительности воспевание мезальянса женщина/трактор достигается, конечно, у одного из самых известных украинских советских поэтов – Павла Тычины в «Песнях трактористки» из сборника Партiя веде (Партия ведет) (1934):

Я до трактора пiдходжу,
Сонце ясно! Свiте мiй! и т.п.[111 - Тинина Павло. Зiбрання Творiв у 12-ти Томах, т. 1. Киiв: Наукова Думка, 1983, с. 136.]

Характерным приемом переоценки традиционной конструкции женской субъективности в новой мужской советской украинской литературе является – вполне в духе современной западной феминистской теории – не просто переоценка, но отказ от логики бинарных оппозиций в репрезентации женского. Женщин, которые в новой советской украинской литературе становятся активными героинями (например, пролетарских женщин-активисток, являющихся организаторами работы с массами в армии, на флоте, в деревне и т.п.), в новом мужском советском украинском романе в принципе нельзя квалифицировать в традиционных бинарных терминах, применявшихся по отношению к женщине в дореволюционной украинской культуре. Часто эта новая украинская советская женщина предстает вообще вне социальных кодификаций, социальный и культурный статус которой определить невозможно; чаще всего это женщина, о которой неизвестно, кто она и откуда. Другими словами, в новой конфигурации украинской советской женщины в новом мужском романе репрезентирована такая структура женского, которую в современной феминистской теории обозначают через понятие «киборг», или «номадической субъективности» и чью принципиальную несводимость к одной-единственной стабильной идентичности (когда в основе политической субъективности лежит, по словам Джудит Батлер, негативное основание), идентифицировать невозможно. Невозможность традиционной, относящейся к временам царизма, украинской женской субъективности классик советской украинской литературы Павло Тычина выразил в стихотворении «Письмо поэту» (1920):

Я комунiстка, ходжу в чужому,
обрiзала косу… [112 - Тичина Павло. Зiбранi твори у дванадцяти томах. Т.1. Киiв: Наукова думка, 1983, с. 107.]

Такой мы видим и Оксану – флотского комиссара в известной пьесе «Загибель ескадри» («Гибель эскадры») (1933) классика украинской советской литературы Александра Корнейчука. Кто такая Оксана, кем она была на берегу, до описываемых событий, мы не знаем – в пьесе Корнейчука об этом ничего не говорится. Здесь, на корабле, окруженная толпой матросов, готовых каждую минуту ее растерзать, она олицетворяет собой жест отказа от всего того, что традиционно относилось в украинской культуре к образу «женского». К традиционно понимаемому женскому в пьесе Корнейчука апеллируют контрреволюционеры – офицеры, мичманы, командоры-самостийники: пока матросский комитет организует митинги, выявляет и расстреливает провокаторов, офицеры в кают-компании предаются мечтам о женской любви и поют под гитару любовные романсы. С этой символикой женского Оксана не имеет ничего общего. Возможно, её номадизм и позволяет в конечном итоге именно ей, единственной женщине среди мужского по составу матросского комитета совершить наиболее радикальное, ведущее к кульминации сюжета действие – сразу же принять правоту абсурдного с точки зрения мужчин-матросов приказа из Центра – потопить эскадру.

Когда женщины западной Украины, входившей в состав буржуазной Польши, выстраивавшие свою идентичность в соответствии с традиционным каноном женского, впервые увидели движущиеся с востока номадические потоки советских украинских женщин после оккупации их советскими войсками в 1939 году, они испытали идентификационный шок, столкнувшись с этой радикально трансформированной формой женского, в которой, говоря словами Ивана Ле, «преодолено традиционное и унижающее деление человечества на «мужской пол» и «женский пол»». Поэтому, когда деятельницам «Союза украинок» пришлось идти на советский женский митинг, они, по их воспоминаниям, испытали невероятное потрясение от «пролетарского вида» советских украинок и «страшно перепугались», ощутив свою неготовность пережить подобную трансформацию, нарушающую их буржуазную идентитарную логику, в соответствии с которой были сформированы их представления о женской идентичности: «Неужели и мы станем такими… Ни в руках, ни в манере говорить, ни в лице – ничего привлекательно женского…».[113 - Захiдна Украiна пiд Большевиками IX. 1939 – VI. 1941. Збiрник за Редакцiею Мiлени Рудницькоi. Нью-Йорк: Наукове товариство iменi Шевченко в Америцi, 1958, с. 85.]

Возможно, активистки западноукраинских женских общественных организаций не могли оценить антипатриархатный вызов советских украинских женщин и увидеть новое качество женской субъективности, к которой не применимы параметры женского, устанавливаемые в традиционной культуре, так как они не идентифицировали себя как феминистки и, в отличие от советских украинских женщин, мыслили в терминах дискурса традиционного национализма.[114 - Cm. Bohachevsky-Chomiak Martha. Feminists Despite Themselves: Women in Ukrainian Community Life, 1884-1939. Edmonton : Canadian Institute of Ukrainian Studies, University of Alberta, 1988.] А поскольку в идеологии национализма женское партикулярное определяется исключительно через понятие нации, или, в терминах Ниры Юваль-Дейвис, является «натурализованным символом нации», то и западноукраинские женщины, как доказывает современная украинская писательница Мария Матиос в сборнике рассказов Нация, каждая «по-своему пытается спасти, отвоевать свой род, свою нацию, свою землю, себя у чужаков».[115 - Блохина Наталия. Марiя Матiос. Нацiя // Гендерные исследования, №7-8, 2002. С.380-382.] В этом контексте в романе показано множество сцен насилия в отношение женщин – например, когда советские военные казнят молодую Анну Зозулю, выставив ее голое тело на всеобщее обозрение посреди села, чтобы другим неповадно было сражаться против них; когда связная провода Украинской повстанческой Армии Корнелия сидит много дней без еды и воды в лесу в яме, спасаясь от советских захватчиков; когда беременную истекающую кровью Юрьяну, у которой умерло

12 детей, советские военные не хотят брать в машину, чтобы отвезти в город в больницу, потому что у нее «муж в лесу»; когда молодые влюбленные Марийка и Остапчик подрывают себя гранатой, чтобы не даться в руки советским врагам (при этом Марийка беременна) и т.д. и т.п. Пренебрежительные слова «эти», «не наши» (имея в виду советских) выделены по тексту всего романа курсивом.

Таким образом, роман Марии Матиос – гимн гордым украинским женщинам, которые, в отличие от украинской литературной традиции, представляют собой не тип шевченковской Катерины, пассивно отдавшейся «москалю» и страдающей от этого, но новый тип активизма женского – сражающейся (за национальную независимость) женщины. По словам современного критика, для женщин «даже смерть для нации – это земной рай, а для тех, кто не осознает, что принадлежит нации, результатом является обманутая жизнь».[116 - Станкевич-Шевченко Алина. Несколько слов о женской прозе в Украине // Гендерные исследования, №7-8, 2002, с. 376-380.]

В то же время основным парадоксом, косвенно подтверждаемом во всех без исключения женских историях романа, оказывается старый структурный парадокс, когда трагическим следствием структуры «нация больше, чем мы сами» для женщин оказывается разбитая жизнь: обычные антропологические мужчины в романе, хотя и задействованы в пафосной национальной борьбе, никогда «не дотягивают» до той высоты чувств и страстей, на которой находится женское национальное, в результате обнаруживающее себя вне рамок дискурса антропоцентризма, а поэтому – в ситуации невозможности гетеросексуальной копулярности. Метафора женской внекопулярности, по горькой иронии, воплощена в буквальном виде в рассказе Матиос из сборника Нация «Просили тато-мамо…» в образе связной провода УПА Корнелии (которая сама говорит о себе, что «большей фанатки, чем я, в то время в нашем проводе уже и не было»[117 - Матiос Марiя. Нацiя. Львiв: Кальварiя, 2001. С.67.]), после счастливой ночи любви в лесу с соратником по борьбе буквально обнаружившей себя в абсолютном одиночестве.

И действительно, парадоксом рассказа «Просили тато-мамо…» оказывается не только то, что женщина-связная отряда УПА Корнелия настолько поглощена идеей борьбы за нацию, что, любя одного из героев рассказа (Коляя, храбро сжегшего в запертой им хате двух советских «вчителек»), не может позволить себе никакой личной жизни и личных чувств, жертвуя своей личной жизнью ради борьбы за нацию, но то, что когда в безвыходном, перед угрозой смерти положении в лесу среди врагов она наконец-то позволяет себе (в конспиративном наряде подружки невесты) провести ночь с любимым, она тем не менее по-прежнему остается для соратников-мужчин недосягаемым (за счет любви к Нации) субъектом «больше, чем он есть» – вплоть до того, что мужчины-соратники, в том числе и возлюбленный Коляй, позорно предают ее в лесу, оставляя, как уже было сказано, утром одну, исчезнув из ее жизни навсегда. Кажется, эти соратники-мужчины, одного из которых она, запрещая себе, столь долго любила – просто трусы, которые ничего не сказав, утром, пока она спала, бросили ее. Однако на самом деле за их бегством скрывается тот парадоксальный факт, что ординарный (мужской) субъект не может вынести своей антропологической ординарной любви к (женскому) неантропологическому субъекту «больше, чем она есть». И в этом смысле бегство мужчин из леса – это не предательство Корнелии как «просто женщины», а напротив, свидетельство антропологически невыносимой, трагической и неразделенной любви к женщине как к неантропологическому киборг-символу, то есть как к женщине-Нации, которая для мужчин является киборг-женщиной в их системе национальных ценностей.

В этой ситуации дислокации субъективности украинских женщин советского периода, когда, на первый взгляд, они делятся на два противоположных политических лагеря – советский и антисоветский – на уровне аффективного опыта обнаруживается динамическое единство, объединяющее неидентитарную женскую субъективность, бросающую вызов идентитарным стратегиям женской субъективации, которую традиционный женский субъект просто не может переносить, будучи неспособным выжить в этом потоке становления.[118 - Анализ того, может ли субъект выжить в этом потоке и является ли точка зрения неидентитарного постчеловеческого актуальной угрозой для субъективности см. Zizek Slavoj. Incontinence of the void: economico-philosophical spandrels. Cambridge, МА, London: The MIT Press, 2017, p. 133.]

Это трансформативная, подвижная жидкая структура номадической женской киборг-субъективности, способная мутировать, принимать любые формы и состояния в том числе «бытие в становлении».

В современной феминисткой теории такая высокая степень трансформативности и неидентитарности женской субъективности характеризуется как состояние постчеловеческого – трансгуманистической формы жизни, осуществляющейся в феминизированном будущем, в котором идентичность – «не более чем обуза» вследствие ее неустанной склонности к мимикрии (Люс Иригарэ) и в котором «квир-культура соединяется с постчеловеческой сексуальностью, безразличной к нормам морали» (Сэди Плант).[119 - Plant Sadie. On the matrix: cyberfeminist simulations // The Cybercultures Reader, eds David Bell and Barbara M. Kennedy, London: Routledge, 2000, p. 334.] Ведущей феминистской стратегией в постчеловеческой или трансчеловеческой ситуации становится киборг-феминизм, связывающий преобразующий потенциал феминистских политик с освобождающими возможностями неантропологического пространства, провозглашающего конец эпохи картезианского «я» как уникальной мыслящей субстанции (служащей инструментом хватки патриархатного закона) и открывающего возможность множественных сексуальных и социальных идентичностей и стимулирующего изобретение новых социальных практик равенства и совместности.[120 - См. Митрофанова Алла. Киберфеминизм Sci-Hub: как открытый доступ к научным статьям осуществляет социальную и политическую революцию //Нож // 24.04.2018 https://knife.media/cyberfeminism/ ?fbclid=IwAR3GU2EBqM_6rE4P5YXx0W34opHw08by0ayRftjF7rfCl vlezhAYPyiFbXQ]

Феминистский субъект мыслится в теории киборг-феминизма по аналогии с фигурой киборга – полу-органического, полу-кибернетического феминистского гибрида (Дона Харауэй),[121 - Lykke Nina. Between monsters, goddess and cyborgs: feminist confrontations with science // Between monsters, goddess and cyborgs: feminist confrontations with science, medicine and cyberspace, Nina Lykke and Rosi Braidotti eds. London, New Jersey: Zed Books, 1996, p. 14.] функционирующего как «новый вид целостности», как «подвижный альянс», реализующий «способность конструировать свою собственную свободу, любовь, собственные желания, переизобретать их, киборгизировать».[122 - Пистолетова Саша. Как практиковать Манифест Киборгов https:// sites. google. сот/ view / cyberfemzine-02/log/in/05] Киборг-феминистки призывают к новому – «безответственному феминизму», утверждающего случайность категории женского и множественность женских опытов. Цель этого нового феминизма – не становление субъектом, но становление монстром, вирусом, животным, слизью, аватаром. Как заявила Донна Харуэй: «Я скорее буду киборгом, чем богиней».[123 - Харауэй Дона. Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х гг. Пер. А.Гараджи // Гендерная теория и искусство. Антология: 1970- 2000 / Под ред. К. Дипвелл, Л. Бредихиной. М.: Росспэн, 2005, с. 325 – 331.]

Если обратиться в этом контексте к опыту СССР, обнаруживается, что идентификационные стратегии трансгуманистического и постчеловеческого эффективнее всего реализовывали представители так называемой номенклатуры – функционерки партии, комсомола, деятельницы советской науки и культуры и т.д., идентичность которых парадоксальным образом являлась наиболее текучей, антиэссенциалистской и готовой к перформативным кибог-трансформациям.[124 - См. Дискуссия о новом “постиндустриальном классе” в интеллектуальном клубе «Красная площадь» 14.10. 2005 http://www.intelros. org/club/club_main.htm]В результате в постсоветский период именно они – представители советской партийной номенклатуры и различные партийные/комсомольские активисты/ки оказались самыми успешными и самыми антисоветскими (например, украинская советская филолог-коммунистка, легко ставшая радикальной националисткой Ирина Фарион, или писательница-коммунистка Оксана Забужко, легко пережившая такую же, как Фарион, постантропологическую трансформацию), проявив себя настоящими неантропологическими киборгами, с легкостью трансформировавшимися из состояния советскости в состояние антисоветскости и не переживающими эту трансформацию как кризис субъектности, ставший мучительным испытанием для большинства антропологически ориентированного украинского населения.

Рената Салецл, анализируя ситуацию трансформации представителей партноменклатуры в антикоммунистов в 90-ые на примере постсоциалистической Югославии, обнаруживает следующий парадокс: обычно считается, что коммунисты – интернационалисты, а националисты – это антикоммунисты.[125 - Salecl Renata. The Spoils of Freedom: Psychoanalysis and Feminism After the Fall of Socialism, p. 32.] Но Оксана Забужко, например, не видит и никогда не видела здесь никакого парадокса, проблемного для логики традиционного женского антропоцентризма. Как свидетельствует её стихотворение «Поступление в комсомол»[126 - Щось змiнилось в життi у мене…Розцвiтають дощi снiжнопiнно,І Земля по орбiтi зеленiйРозпашiла, пружинить невпинно.Щось змiнилося… Привiтали,(Вiд громiв спiвали шибки!)В потьмянiлiй вiд зливи залiНам вручав секретар квитки.Щось змiнилось… А що змiнилось?Став молодшим умитий свiт?А чи слово нове народилось,Вiдграноване в самоцвiт?Повертае до мене планетаУ кривавих шрамах лице,З чорно-бiлих вiкон газетиВiе порохом i свинцем,Чорний хлопчик в штанцях на вирiстГнiвно зводить цупкий кулачок…Комсомольська моя зрiлiстьМiй палюче-червоний квиток!], субъективность комсомолки, или, в её терминах, в «комсомольскую зрелость», она понимает именно как готовность женского субъекта к радикальным изменениям, радикальному трансформизму (тема постантропологического украинского «изменения», «обновления» как характеристики комсомольской субъективности – ведущая в стихотворении), интенсивность которого является фатальной для традиционного антропологического субъекта и который, как показывает последующее превращение советской поэтессы в антисоветскую националистическую, ей дается без травматических усилий и репрессивного измерения вины естественным образом, подобно тому, как в «Терминаторе» Джеймса Кэмерона киборгу последнего поколения Т-1000 легко удается трансформация из кристаллического состояния в жидкое и наоборот.

Можем ли мы в этом контексте также определить современный национализм как киборг-национализм? Те. национализм неклассический, трансформативный, субъектами которого являются технологии (прежде всего политические), а не «люди», а оппозици-ональная логика заменяется системой «киборг-логических становлений» – практикой «плетения сетей» и установления «межвидовых товариществ», в которых «радушно приветствуют абсурдные союзы и дают пристанище вне-социальному»?[127 - Бихар Катрин. Введение в Объектно-ориентированный феминизм. Часть II/ Syg.ma, 22.11.2018 https://syg.ma/@galma-l/katrm-bikhar-wiedieniie-v-obiektno-oriientirovannyi-fieminizm-chast-1] Не в этом ли направлении движется сегодня украинский национализм, как продемонстрировал марш националистов в честь 110 летия Банд еры 1 января 2019 года в Киеве, в ходе которого националисты «Нацкорпуса» стремились продемонстрировать свою открытость стратегиям трансформизма, новым союзам и межвидовым товариществам: «Видимо, националисты решили отойти от имиджа угрюмых почитателей ОУН и переводят этот процесс в шутку. Во главе колонны, кроме «аниматоров» еще и снеговики. … Участники шествия уже раздают небольшие подарки детям, которые встречаются им на улице».[128 - См. По Киеву прошел марш за Бандеру с факелами и в красных колпаках// Страна, 01.01.2019 https://strana.ua/news/179220-den-rozhdenija-bandery-1 -j anvarj a-marsh-vo-svoboda-i-natskorpusa-v-kieve-onlajn.html]

Глава 3

Микстура дискурсов национализма и «коммунизма», или о специфике и формах наслаждения «национальных коммунистов»

Гегемонная борьба в ходе реализации проекта «демократия как национализм» в Украине в 90-ые

Политические практики украинской нации-государства после 1991 года стали продуктом борьбы нескольких политических дискурсов в ходе реализации украинского постсоветского политического проекта «демократии как национализма»,[129 - См. D ’Anieri Paul, Kravchuk Robert, Kuzio Taras. Politics and Society in Ukraine, Boulder: Westview Press, 1999 pp. 28-31; Kuzio I Ukraine: State and Nation Building London: Routledge, 1998, p. 25-26; Wilson A. Ukrainian Nationalism in the 1990s. New Haven: Yale University Press, 2000, p. 128.] ключевую роль в которой сыграла микстура дискурса национализма и дискурса, определяемого в терминах западной советологии и посткоммунистических исследований как дискурс «коммунизма». Политическая эффективность нового украинского политического воображаемого, в котором пустое означающее (советского) «народа» было заменено пустым означающим «нация», стала возможной в результате гегемонией борьбы следующих дискурсов: 1) дискурса национализма, легализованного в ходе краха советского режима и распада СССР, и артикулируемого партиями а) так называемых национал-демократов (Народный Рух Украины (НРУ или «Рух»), б) ультраправых националистов (Конгресс украинских Националистов (КУН) и Украинская Национальная Ассамблея – Украинская Национальная Самооборона (УНА-УНСО) и 2) дискурса Коммунистической партии Украины, инициированной представителями среднего звена советской партноменклатуры под лидерством Петра Симоненко. Однако наиболее успешной в этот период оказалась микстура дискурсов национализма и номенклатурного коммунизма, сформированная под патронажем бывшего члена ЦК КПСС и председателя Верховной рады УССР Леонида Кравчука, в результате ставшего первым президентом постсоветской Украины (1991-1994), а затем – Леонида Кучмы, ставшего вторым украинским постсоветским президентом (1994-2004).

Как возникает микстура дискурсов национализма и коммунизма, как она действует и почему становится успешной в конструировании и интерпеллировании субъектов и становится гегемонным дискурсом, оказывающим идеологическую поддержку процессам создания украинского национального государства? По определению Норваль, дискурс может быть назван гегемонным, если он способен устанавливать горизонт легитимности: что может быть публично высказано и сделано, а что нет, какое положение может быть принято в качестве законного, а какое нет, какие действия могут быть осуществлены, а какие нет и т.п.[130 - Norval A. Deconstructing Apartheid Discourse, р. 4.] В результате устанавливается согласие по поводу отношений доминации, которая признается справедливой и оправданной. При этом с точки зрения методологии Эссекской школы дискурс-анализа, главная характеристика дискурса как способа конструирования социальной реальности – это то, что дискурс «не является пассивной средой, которая лишь отражает «предискурсив-ный опыт» или «объективные интересы», а, согласно тезису Фуко, строится через диспозиции власти и сопротивления». [131 - Ibid., р. 3.]

В этой главе мы будем исходить из того, что дискурс микстуры национализма и коммунизма в Украине был – если использовать формулировку Норваль – политическим «ответом на ряд потрясений и дислокаций»,[132 - Ibid., р. 5.] связанных с нарушением 1) советской идентичности и 2) крахом советского политического воображаемого в период распада СССР. При этом дискурс микстуры национализма и коммунизма в Украине, хотя и не являлся единственным из возможных ответов на ситуацию гегемонной борьбы, уверенно победил в борьбе с двумя другими основными конкурирующими политическими идеологиями в этот период – националистической и коммунистической – получив статус гегемонного дискурса в Украине в 90-ые годы.

Каждый из конкурирующих в этот исторический период политических дискурсов в Украине предлагал свои собственные практики политических артикуляций постсоветских социальных дислокаций и поиски политических значений, которые придаются этим дислокациям. При анализе политических артикуляций трех основных конкурирующих дискурсов в Украине в их борьбе за гегемонию мы будем исходить из следующего тезиса теории дискурс-анализа: среди конкурирующих дискурсов всегда побеждает тот, который является наименее сегрегационистским и в наибольшей степени способен выполнить функцию не исключения, но включения по воссозданию идеологического единства разных групп населения и стать основным принципом организации всей сферы нового политического воображаемого в стране.

Событие возникновения Украины как нации-государства часто рассматривается в постсоветских исследованиях как продукт конвенциональных политик в форме заключения «большой сделки» между так называемой «национальной демократической оппозицией» и так называемыми «национальными коммунистами» (частью руководства Коммунистической партии Украины (КПУ) с председателем Верховной рады УССР Кравчуком во главе).[133 - Wilson A. The Ukrainians: Unexpected Nation, p. 174-178.] «Большая сделка» между «национальными демократами» и «национальными коммунистами» в этом контексте понимается советологами как заговор элит, завуалированный посредством заимствования националистической риторики и идеологии прежними коммунистическими аппаратчиками, де-факто оставшимися у власти и после 1991 года.[134 - Kuzio I Ukraine: State and Nation Building, p. 23-42.]

В противоположность элитистски ориентированным подходам к объяснению постсоветских социальных трансформаций мы предлагаем рассмотреть процесс создания украинской нации-государства в контексте борьбы конкурирующих дискурсов и победы дискурса микстуры национализма и коммунизма в Украине в начале 1990-ых в перспективе теории гегемонии Лаклау, понимающей логику гегемонии как логику различия и логику эквивалентностей одновременно и отвергающей сведение анализа политических практик к так называемым «объективным интересам».[135 - См. уточнение теории гегемонии Лаклау в Norval A. Deconstructing Apartheid Discourse, p. 217.]Гегемонную борьбу в ситуации постсоветской Украины мы будем анализировать как борьбу политических дискурсов, предлагающих различные дискурсивные стратегии ответа на серии постсоветских потрясений и дислокаций (и соответственно различные варианты использования «пустого означающего»[136 - Howarth D. Hegemony, political subjectivity, and radical democracy // Laclau: A critical reader. Ed. by Simon Critchley and Oliver Marchart. London, New York: Routledge, 2004, p. 261.]) и, соответственно, различные практики политической борьбы за воссоздание нового гегемонного социального единства.

1. Дискурс радикально националистических политик: от пустого означающего «демократия как национализм» к пустому означающему «пан-нация»

В отличие от национально-демократического Народного Руха Украины, основой которого было украинское диссидентское движение в СССР, члены которого в различные периоды своей политической деятельности, как правило, разделяли общие «включающие» лозунги советских диссидентов, такие как «за вашу и нашу свободу», дискурсы националистических партий этого периода, которые можно отнести к дискурсу ультраправых – 1) Конгресс украинских Националистов (КУН) и 2) Украинская Национальная Ассамблея Украинская Национальная Самооборона (УНА-УНСО), базировались на эксклюзивной логике, ориентированной на ужесточение режима и процедур включения как условия национального единства и построения сильной нации-государства.