ДНК

Глава 18

Сигвалди рассеянно наблюдал за игравшими на полу гостиной сыновьями. Они возились со старыми машинками, в которые когда-то он сам играл со своим братом. Было видно, что машинкам на своем веку пришлось пережить немало: яркая краска во многих местах облупилась, в проплешинах блестел металл. Эти проплешины напоминали Сигвалди о жестких столкновениях, которые устраивали они с братом, когда надоедало просто катать туда-сюда свои сокровища. Частый бряцающий звук, доносившийся с пола, указывал на то, что и сейчас ничего не изменилось. Стефаун – младший из сыновей, – оторвавшись от игры, поднял голову:

– Когда мама придет?

Ему недавно исполнилось четыре года, и он, по всей видимости, был еще не в состоянии понять, что произошло. Наверное, ему казалось, что если он продолжит спрашивать, то ответ в конце концов изменится. Сигвалди понимал это, но вопрос сына от этого не становился менее тягостным.

– Она не придет, сынок. Помнишь, что я тебе говорил?

Сигвалди уже начал отвечать на это механически. Стефаун смотрел словно сквозь него, медленно покачивая головой, будто размышляя.

– Я хочу показать ей, что я могу, когда она придет. – Маленькая ладошка, подхватив машинку, подняла ее в воздух. – Смотри!

И он издал жужжащий звук. Сигвалди знал, что это должно было означать взревевший мотор – он наблюдал это шоу много раз, снова и снова. Внезапно оборвав жужжание, сын вдруг с силой отшвырнул от себя машинку. Она ударилась в стену рядом с висевшей на ней картиной. При других обстоятельствах Сигвалди рассердился бы и прочитал сыну лекцию, но сейчас это не имело значения.

Баурд, которому было уже почти шесть, испуганно покосился на отца. Он понимал больше, чем младший брат, и хорошо знал, что, если кто-то бросает игрушки в стенку, взрослые должны сердиться. Если этого не случилось, значит, что-то не так.

Сигвалди попытался вести себя по-отцовски, но не смог ничего сказать, кроме:

– Стефаун, нельзя так.

Ему хотелось надеяться, что сын и так поймет.

– Пойдем, Стефаун, пойдем, найдем бабушку. – Взяв брата за руку, Баурд повел его из комнаты, оставив отца одного.

Сигвалди проводил их взглядом, и в голове у него опять всплыла постоянно мучившая его мысль: что ему теперь с ними делать? Теперь, когда они лишились матери? Шевелюры у обоих порядком отросли; он должен сам вести их в парикмахерскую, где у Элизы было назначено время. На сегодня. Она планировала пойти с ними туда сегодня…

Он вспоминал все, что она ему говорила, какие дела собиралась сделать, пока он будет за границей. Тогда, слушая ее, Сигвалди еще больше радовался мысли о предстоящей поездке. Пока она в мыле моталась с детьми по городу, он собирался наслаждаться отдыхом в свободное от конференции время: потягивать виски в баре, расслабляться в сауне, играть в гольф с коллегами, наслаждаться отсутствием снега и тем, что не надо начинать каждое утро со стеклоочистительным скребком в руке.

Теперь это вряд ли ему светило – ни сейчас, ни в ближайшие годы; теперь он одинокий отец троих детей, которых, по правде говоря, толком и не знал. Детьми в основном занималась Элиза. Как-то так получилось, что в семье он оказался где-то сбоку: в основном был добытчиком и лишь в редких случаях – домашним ворчуном, блюстителем семейного кодекса.

– Что-то случилось?

За его спиной стояла мать. Сигвалди обернулся к ней из вежливости, хотя ему хотелось просто таращиться в стену, в то место, где об нее стукнулась машинка Стефауна. Получив похожий удар в сердце, Сигвалди немного сочувствовал бетону.

– Нет, ничего…

Он поднял на мать глаза. Она всегда была элегантной – высокая, стройная, с идеально очерченным профилем, достойным чеканки на греческих монетах. И не важно, была она темноволосая с горящим на щеках румянцем, как в его воспоминаниях из детства, – или седая с мраморно-бледной кожей, как в последние годы. Впрочем, сейчас было видно, как изменило ее пережитое в последние дни; она будто согнулась под его бременем. Да и сам Сигвалди выглядел не лучше.

– Мальчишки какие-то подавленные. – Мать прислонилась к дверному косяку, скрестив на груди руки. – Я думаю, ты должен оторваться от этого дивана и чем-нибудь с ними заняться. Сходи с ними в кино, в зоопарк, купи им мороженое… Хоть что-то. Им нужно выйти на свежий воздух, отдохнуть от горя. От твоего горя. Их-то горе последует за ними, куда бы они ни пошли…

Мать и сын помолчали, глядя друг на друга, и Сигвалди впервые отметил про себя, как они похожи. Он будто смотрелся в зеркало. С тех пор как он себя помнил, ему постоянно говорили, что у него материны глаза, но до сегодняшнего дня ему казалось, что это не так. Возможно, сейчас общая боль легла на их веки совершенно одинаковым образом.

– Тебе самому не мешало бы встать и встряхнуться. Нужно всегда вставать на ноги, что бы ни случилось.

Его мать всегда старалась воодушевить его на большие планы, но иногда устанавливаемые ею цели были труднодостижимы. Когда он подыхал от нагрузок, учась в медицинском, мать держала планку необычайно высоко; каждое утро во время сессий провожала его, как молодого солдата на поле боя, будто не надеялась, что он вернется…

Но сейчас она была права. Сигвалди выжал из себя улыбку.

– Я покатаю их на машине. Я не в состоянии сейчас зайти в магазин или мороженицу, где нужно будет встречаться с другими людьми. – И, чтобы не нарваться на ее «человек без людей ничто», поспешно добавил: – Завтра будет легче, чуть легче. Послезавтра – еще чуть легче, и так далее. В конце концов это будет терпимо. Далеко загадывать не стоит. – От долгого неподвижного сидения на диване у него болела спина. – Спасибо, что приютили нас. Я понимаю, что с нами сейчас непросто.

Мать махнула рукой:

– Ты это брось. Вы здесь всегда желанные гости; можете жить у нас, сколько захотите. – Она посерьезнела: – Отец говорил о каких-то планах отослать куда-то Маргрет. Я надеюсь, это не твоя идея.

Брошенная сыном машинка лежала теперь у ног Сигвалди, и он сидел, уткнувшись в нее взглядом.

– Я бы не стал это так формулировать. Просто полиция беспокоится о ее безопасности. Они думают, что в газеты просочилась информация о том, где она была той ночью и что могла видеть.

– Ну и что? Они думают, это худшее, что может случиться с ребенком? Что пойдут какие-то разговоры?

Это была красная машинка, из-за которой они с братом часто ссорились в детстве. Каждый хотел играть именно с ней. Еще бы: открытый кабриолет с откидным верхом и с молниями на боках! Сигвалди помнил, что, несмотря на великолепный вид, ездила машинка плохо, одно из задних колес перекосилось и заедало, и поэтому ее все время приходилось толкать рукой. В этом крылся урок, который они с братом тогда не поняли: то, чего хочется больше всего, не всегда соответствует ожиданиям.

– Мама, они боятся не разговоров; они боятся, что убийца захочет с ней расправиться, чтобы она не рассказала о нем полиции. Если Маргрет будет находиться здесь или у нас дома, у него не будет проблем ее найти. А если она переберется в другое место, это вряд ли произойдет.

Сигвалди увидел, как у матери перхватило дыхание, и ее красивое лицо исказилось гримасой.

– Что ты такое говоришь?

– Только то, что мне сказали. Я в данный момент не могу что-то сочинять. Они хотят поместить Маргрет в безопасное место. Временно, пока не поймают это животное.

Последнее слово он буквально выплюнул из себя. Его мать некоторое время шевелила губами, беззвучно, словно рыба на суше, – видимо пытаясь переварить смысл сказанного сыном. Наконец ей удалось овладеть собой, и она обрела голос:

– Как ты думаешь, кто это сделал? Какой-то сумасшедший?

Ответа на это у Сигвалди не было. Когда он летел домой из Штатов, всю дорогу без конца перебирал в уме знакомых им людей, пытаясь найти хоть кого-то, кто мог бы желать Элизе зла. Но ему так никто и не пришел в голову. Их друзья были просто друзьями, с родственниками – та же история. Никаких распрей или разногласий – ни с соседями, ни на работе.

Конечно, он мало что знал о ее работе, но она наверняка сказала бы, если б что-то там случилось. Их отношения были доверительными. Ему вдруг подумалось о том, что когда в полиции спросили, могла ли иметь место измена – его или Элизы, – он не мог припомнить с точностью, что, тогда ответил.

Он лучше помнил первый допрос; второй был как в тумане. В полиции будто специально рассчитали время, выбрав момент, когда осознание всего случившегося накрыло его, словно волной. Он тогда изо всех сил пытался воспротивиться единственному желанию: биться головой о стол, выть и рвать на себе волосы. Это далось нелегко. Даже странно, что он вообще был в состоянии хоть как-то отвечать на их вопросы, хотя позже испугался, что мог показаться им холодным и равнодушным. На самом деле это было далеко не так, но Сигвалди знал: позволь он себе хоть малейшую эмоцию, прорвет всю плотину.

Он смутно помнил послание убийцы, которое ему показали, но память отказывалась воспроизвести в точности, что там было написано. Впрочем, это и ни к чему – весь текст состоял из каких-то непонятных чисел, таких же непонятных, как и все деяния того, кто вырезал и наклеил эти цифры на клочок бумаги.

– Понятия не имею, кто это может быть. Должно быть, кто-то чужой. Никто из тех, кто знал Элизу, на такое не способен.

– Как же полиция найдет его?

Теперь пришел черед Сигвалди по-рыбьи беззвучно открывать и закрывать рот, подыскивая правильный ответ. Наконец он сдался.

– Не знаю…

– Маргрет должна находиться с нами, а не с какими-то незнакомыми людьми неизвестно где.

– Не знаю, говорил ли тебе папа, что она сама захотела находиться в другом месте. – Было неимоверно трудно произнести это вслух, и на мгновение в нем вспыхнула злость на мать за то, что она вынудила его это сказать. – Может, это поможет ей простить меня?

– Простить тебя? За что? Что ты такого сделал?

Его родители делали вид, что в том, как Маргрет вела себя со своим отцом, не было ничего особенного. Они будто не видели, что она почти не показывалась на глаза, предпочитая весь день сидеть в бывшей комнате брата Сигвалди и читать. Во время ужинов, когда Маргрет была вынуждена сидеть с ним за одним столом, она избегала смотреть в его сторону, а ее дед и бабушка вовсю притворялись, что не замечают этого, без конца о чем-то говорили, слишком громко, и казались неестественно бодрыми. Только Баурд и Стефаун вели себя как обычно, за исключением тех моментов, когда Стефаун начинал спрашивать, не голодна ли мама и почему она не пришла на ужин. Тогда и Баурд начинал вести себя как дед и бабушка. Для Сигвалди пережить эти моменты было труднее всего.

– Я ничего не сделал, но она, видимо, все равно винит меня. Она – ребенок и, наверное, думает, что я должен был быть дома и спасти ее маму.

– А ты ее об этом спрашивал? Хочешь, я с ней поговорю?

– И да, и нет. Я пытался ее спрашивать, но она либо уклоняется от ответа, либо вообще отказывается со мной говорить. Думаю, ей просто нужно время, чтобы прийти в себя. Эти женщины, эксперты в Доме ребенка, также рекомендуют терапию, которая могла бы помочь ей с этим справиться.

– Терапию?! – вырвалось у матери с таким возмущением, будто Сигвалди собирался отправить Маргрет в нарколечебницу.

– Это просто беседы с психологом, детским психологом, специализирующимся на подобных потрясениях. В этом нет ничего плохого. Как это может ей навредить?

Мать не ответила. Она прибегала к такому приему, когда была совершенно не согласна с собеседником, но не желала с ним скандалить. Когда же снова заговорила, в ее голосе слышалось недовольство:

– Если ее заберут от нас, ей точно понадобится терапия. Где это слыхано, чтобы отрывать от семьи ребенка, только что потерявшего свою мать? Что же это за эксперты такие пошли?

– Вообще-то это инициатива полиции. И еще ничего не решено.

В это время зазвонил телефон. Высветившийся на экране номер был незнаком Сигвалди, и он некоторое время не мог решить, отвечать ему или нет. Что, если это какая-нибудь из его пациенток с начавшимися схватками? Бывало, что в таких случаях они звонили на его личный телефон.

После некоторых колебаний Сигвалди все же решил ответить. Если это беременная женщина, он направит ее к дежурному врачу в родильном отделении, объяснив, что сам находится в отпуске. Он чуть не прыснул при мысли, насколько это было неуместное слово.

Звонил следователь – тот, что допрашивал его во второй раз. Хюльдар. Он представился только по имени, а Сигвалди не помнил его патроним, да это и не имело значения. Сигвалди слушал молча, лишь один раз ответив на что-то коротким «да». Попрощавшись и положив трубку, он откинулся на спинку дивана и снова уставился в стену.

– Звонили из полиции. Они скоро приедут и заберут Маргрет.

– Ты даже не пытался возразить! – Мать заняла позицию прямо перед ним, прервав его сосредоточенное созерцание белой шероховатой краски.

– Нет, в данный момент это единственное правильное решение. – Сигвалди уронил руку на мягкий диван, выпустив из нее телефон; разговор лишил его последней энергии. – Совершено еще одно убийство. Тот же человек…

Он с трудом поднялся с дивана. Нужно собраться с силами. Времени у него немного – полиция и представитель Комитета охраны детей должны приехать через два часа. Ему нужно поговорить с Маргрет, объяснить, как обстоят дела, и попытаться понять, действительно ли она на это согласна. Если да, то он поможет ей выбрать одежду и игрушки, которые она хотела бы взять с собой. Если нет, то позвонит в полицию и отменит свое согласие. Тогда он сам с детьми уедет в какое-нибудь секретное место, в хижину для путников в горах, если надо. Может, ему удастся объяснить дочери, что значило для него не оказаться дома в такой момент, убедить ее, что он никак не мог повлиять на то, что случилось с ее матерью – женщиной, которую он любил так же горячо, как и она?

Сигвалди выпрямился:

– Если это означает, что Маргрет будет в безопасности, так тому и быть; я не хочу и ее потерять.

В дверях нарисовался взлохмаченный вихор Стефауна, и у Сигвалди в который раз все внутри оборвалось, когда сын повторил не дававший ему покоя вопрос:

– Папа, когда придет мама? – Розовые губенки плаксиво скривились. – Она не поцеловала меня «пока-пока».

Глава 19

Растекшаяся по квартире тошнотворная вонь паленого мяса с приближением вечера становилась лишь сильнее, и, казалось, не было никакой возможности к ней притерпеться. Куцый зимний день, ненадолго просочившийся сюда сквозь шторы, давно закончился, но об этом никто не жалел – он мало что давал в дополнение к расставленным по комнатам прожекторным лампам. Свет от них был настолько ослепительно белым, что казался синим; глаза находящихся здесь выглядели абсолютно черными на ненормально бледных лицах, и от этого люди казались даже более потрясенными, чем были на самом деле. Все говорили тише и медленнее; некоторые, прежде чем что-то сказать, прикрывали ладонью рот, будто не желая, чтобы вонь коснулась их языка.

Скоро криминалисты закончат свою работу, увезут отсюда труп, и тогда можно будет открыть окно. Хотя, конечно, один только свежий воздух не в состоянии вычистить из памяти представшую перед их глазами картину.

Видимо, не только Хюльдара сейчас мучило чувство клаустрофобии, хотя он находился здесь уже дольше многих других – прибыл на место вместе с судмедэкспертом и технической группой. Эртла, похоже, совсем забыла держать свою марку человека из стали – она по большей части молчала, на ее лице лежал отпечаток подавленной усталости, характерный в данный момент для всей оперативной группы. То же можно было сказать и о Рикхарде: от него не слышалось ни звука.

Хюльдар сейчас жалел, что вызвал их на место происшествия. Они оба работали без продыха все выходные и имели полное право хоть раз уйти с работы не затемно. Но ни тот, ни другая не предприняли даже слабой попытки уклониться или отбазариться. Эртла как раз снимала носки в раздевалке фитнес-центра, а Рикхард ехал в Мосфельсбайр[16] навестить своих родителей; ему пришлось развернуться на полпути. Однако необходимость возвращения на работу не вызвала у них ни раздражения, ни досады. Эртла прибыла первой и потому смогла выбрать из того, что было нужно сделать, а Рикхарду, когда он появился, вообще не было нужды давать указания. Он словно сам чувствовал, где в нем была наибольшая необходимость; работал молча, не принимая участия в редких, вполголоса, переговорах коллег. На его молчаливость никто не обращал внимания – все остальные были не в лучшем расположении духа.

Никто из находившихся здесь был не в силах изменить судьбу лежавшей на полу кухни женщины, Аустрос Эйнарсдоттир, но все их усилия были направлены на возможность повлиять на судьбу того, кто это совершил, гарантировать, что он получит по заслугам. Злость на него вскипала внутри каждый раз, когда глаза натыкались на изувеченное тело; теперь она заполнила все пространство, буквально плавая в воздухе, – и в этот момент, как казалось Хюльдару, свернулась давящим обручем вокруг его головы.

– Можно ее чем-нибудь накрыть? – Вопрос Эртлы был адресован судмедэксперту, уже не меньше часа сидевшему на корточках у тела убитой. – Я больше не в силах видеть это лицо.

– Я уже заканчиваю. – Тот отложил в сторону блокнот, в котором что-то записывал, и снова взялся за фотоаппарат. – Не так уж много видно на ее лице…

Как и в случае с Элизой, верхняя часть головы потерпевшей была многократно обмотана серебристым скотчем, закрывавшим ей глаза в момент смерти. Возможно, это был своего рода акт милосердия. Такой же скотч использовался для закрепления засунутого ей в рот электрического устройства, которое, видимо, стало причиной ее смерти и которое не давало ей кричать. Таким образом, на голове женщины были видны только части лба, носа и ушей, а также проглядывавшие между мотками скотча щеки. Довольно короткие, жесткие пряди волос стояли торчком, будто она умерла от удара током. Такая смерть, вероятно, была бы гораздо более милосердной…

Эксперт сделал последнюю фотографию и встал.

– Тело можно увозить. Машина уже пришла?

Хюльдар ответил утвердительно, и народ выдохнул с облегчением. Худшее позади. Тело скоро исчезнет из виду – обмотанное скотчем лицо, стоящие дыбом на макушке волосы и ручка электрического устройства, торчащего из ее рта, будто она пыталась его проглотить.

Почему-то Хюльдару было особенно трудно смотреть на пальцы женщины. Они были скрючены, будто та скребла ими в поисках чего-то, что могло предотвратить неизбежное, чего-то, что помогло бы избавиться от штуковины в ее горле и остановить невыносимую боль, по всей видимости, сопровождавшую ее в смертный час. Судя по оставленным следам, судмедэксперт предполагал, что убийца удерживал ее руки ногами.

На обеденном столе были навалены кухонные принадлежности, в их числе большой нож и ножницы, которые он, вероятно, использовал для разрезания скотча. Трудно сказать, собирался ли преступник применять остальные предметы, – возможно, он просто хотел напугать ими женщину. Хотя он и сам по себе уже был достаточно страшен.

Хюльдар постарался представить произошедшее с учетом окружающей обстановки. На полу кухни лежал упавший стул, рядом с ним – лист белой бумаги со странными каракулями: какими-то дробями и расчетами, которые невозможно было понять. Эти записи не были похожи на шифровку, найденную в доме Элизы; они были написаны карандашом, а не вырезаны из газет. Карандаш тоже был найден на полу – рядом с кухонным столом.

По всей видимости, женщина незадолго до гибели сидела на стуле. Было неясно, кто писал эти дроби, она или убийца, – но, судя по почерку, скорее всего, она. Так мог писать человек с завязанными глазами. Видимо, Аустрос упала на пол, когда начались предсмертные конвульсии. По словам судмедэксперта, боль от неподготовленного падения была ничтожной по сравнению с болью во рту и глотке; женщина, скорее всего, даже не заметила падения.

– Можно убирать бумагу, карандаш и кухонные штуки. И отключите от розетки эту чертовину. – Эксперт указал на торчавший изо рта Аустрос черный стержень, наполовину скрытый под скотчем. – Не отсоединяйте удлинитель, просто смотайте аккуратно и положите на тело. Не забудьте пользоваться перчатками, также и когда будете вытаскивать вилку из розетки. И поместите всё в пакеты. – Он вытащил из сумки пачку прозрачных пластиковых конвертов. – Я полагаю, вы в курсе, как их метить?

Хюльдар снова ответил за всю группу. У его подопечных не было желания что-либо комментировать; каждый из них отвечал лишь на вопросы, адресованные непосредственно ему. Настроение было тоскливее, чем на похоронах, и никакого Рикхарда для этого было не нужно. Хотя никто из них не знал убитую, все были расстроены. Впрочем, Хюльдар был доволен такой реакцией – ему не нравилось работать с людьми, для которых убийство было чем-то обыденным.

– Итак, что мы уже знаем?

Хюльдар наблюдал, как судмедэксперт снимает маску и перчатки, уже почти приклеившиеся к его рукам.

– Не могу ничего сказать с уверенностью, но температура тела указывает на то, что смерть наступила около полуночи. Судя по всему, причиной стал ожог глотки. Мне нужно вскрыть ее, чтобы понять, как это произошло. Возможно, она задохнулась вследствие коллапса глотки; возможно, открылось кровотечение и она захлебнулась кровью. Гипотез несколько, но мне неизвестны похожие примеры для сопоставления. Не каждый день людей убивают щипцами для завивки волос… если, конечно, этот агрегат действительно окажется щипцами.

Хюльдар и Эртла уставились на черный стержень. Вонь, казалось, еще больше усилилась, и Эртла потерла нос в слабой надежде отогнать ее.