Жизнь и страх в «Крестах» и льдах. И кое-что ещё

– А за что тебя было любить?

Конечно, сказано это было в виде шутки, но, как известно, в каждой шутке есть большая доля правды. Скорее всего в этот момент Гриша непроизвольно озвучил то, что и ему в то далёкое время тоже было очевидно. Тут-то как раз и выяснилось, что его самого Зоя Феодосьевна любила и даже очень. В общем, и то и другое было вполне объяснимо. Это лишь доказывает, что мои комплексы неполноценности, о которых я уже достаточно много написал выше, конечно, были заметны и окружающим.

Однако вернёмся к теперь уже серьёзной проблеме новой—старой школы. Расстроенная таким ответом, мама, потеряв всякую надежду на положительный исход, обратилась к двум другим моим бывшим учителям – истории и литературы. Читатель, надеюсь, помнит, что это были два самых проблемных для меня предмета, а учительница литературы Лидия Антоновна Перепечь даже спасла меня всего три месяца назад от неминуемой «катастрофы», заменив заслуженную двойку на тройку. И тут случилось чудо: учительница истории Мария Михайловна Куприянова согласилась взять меня в свой класс. Её даже не пришлось уговаривать! В то время этот триумвират из учителей математики, истории и литературы заправлял всеми делами в школе, а завуч старалась не вмешиваться. Поэтому, когда обрадованная мама спросила надо ли теперь идти к завучу за утверждением этого решения, Мария Михайловна ответила:

– Никуда вам ходить не надо. Мы здесь втроём всё решаем сами. Идите домой и обрадуйте сына: я жду его завтра в своём классе.

Обратите внимание на иронию в решении всей этой проблемы: резкий отказ учительницы математики, предмет которой я обожал, и радушное отношение учительницы истории, по которой я с трудом успевал, а также и учительницы литературы, которая её поддержала. Я безмерно благодарен судьбе, что она подарила мне этих трёх учителей, в том числе и учительницу математики Зою Феодосьевну, т. к. она, несомненно, хорошо учила своему предмету. Я думаю, что отчасти поэтому я так полюбил математику и уже тогда знал, что моя будущая профессия непременно будет связана с ней. Но тот факт, что она меня не любила ничего не меняет – мы же уже знаем, что было не за что и её вины в этом нет. Таким вот образом я вернулся обратно в свою прежнюю школу № 51 и был безмерно этому счастлив. Как мало нам было надо в то время для счастья! Эпизод этот я считаю третьим судьбоносным в моей детско-юношеской жизни. Но будут ещё и во взрослой.

9-й, а затем и 10-й классы, как и следовало ожидать, оказались самыми интересными и продуктивными. С одной стороны, мне удалось выправить положение с русским языком и литературой настолько, что на выпускном экзамене по обоим предметам я уже имел 4 балла. Так что, настроение моё значительно улучшилось. С другой стороны, из-за того, что в классе появились девочки, а особенно одна из них. Звали её Оля Идельсон. Очень скоро оказалось, что она самая умная и начитанная из более, чем сотни школьников из наших трёх 10-х классов. Мало того, что она была умна и очень образована, так она ещё была и красива. Она знала ответы на все вопросы по всем предметам, при этом никогда сама не тянула руку, чтобы на них ответить. Любой учитель это знал и когда все попытки других школьников дать правильный ответ на поставленный вопрос заканчивались безуспешно, он/она обращались к Оле, которая всегда озвучивала правильный ответ. Не знаю, что меня в ней больше привлекало – объём её знаний или скромность её поведения. В один из выходных дней Оля пригласила нескольких ребят к себе домой на посиделки. Как ни странно, я тоже был среди приглашённых. Оказалось, что она живёт с родителями в отдельной трёхкомнатной квартире с телефоном, ванной и горячей водой – по тем временам невероятно шикарно. Тут выяснилось, что Олин папа, Матвей Ильич, ни много, ни мало, а директор Военно-Механического техникума, одного из самых престижных в Ленинграде, а мама преподаватель начертательной геометрии в Ленинградском Политехническом институте. В доме была довольно приличная библиотека и мне сразу стало ясно откуда Оля такая образованная. Хорошо помню, что однажды, когда мне надо было подготовить доклад для школы про каких-то птичек, она одолжила мне «Жизнь животных» Альфреда Брэма в 3-х томах. Не каждая районная библиотека имела тогда такую книгу. Такие посиделки Оля устраивала время от времени, заранее предупреждая о них. Но иногда они устраивались спонтанно и тогда они проходили без меня. Я сильно огорчался, когда на следующий день об этом узнавал. Дело в том, что все остальные Олины приятели имели в своих квартирах телефоны, как, впрочем, и жили все они тоже в отдельных квартирах со всеми удобствами. Папа её ближайшей подруги Лиды Эпштейн был профессором Военно-Медицинской академии, а папа вышеупомянутого Гриши Избинского был преподавателем Военно-Политической академии. Поэтому в те дни, когда решение о посиделках приходило вдруг, Оля приглашала тех, до кого могла дозвониться. В такие дни я опять чувствовал, что происхожу совсем из другого сословия и что мне, наверное, никогда не удастся из него выскочить.

Возможно, читатель уже догадался, что Оля была моей первой юношеской любовью, но сразу внесу ясность, что это была сугубо тайная любовь, поскольку я отдавал себе отчёт, что я ей не пара и мне до неё, как до неба. Для справки: Оли уже давно с нами нет, она умерла в Ленинграде лет 25 назад.

Ещё одна семейная тайна

Теперь я хочу поведать читателю одну нашу семейную тайну – она непосредственно касается меня. Читатель, надеюсь, ещё помнит роль нашей тёти Ани, благодаря которой мы выжили во время войны. Так вот, она так и не вышла замуж, не имела детей и прожила всю жизнь в одиночестве. Жила она в двух трамвайных остановках от нас, на Малой Разночинной улице и часто заходила к нам в гости. Там она имела комнату метров 13 в 3-комнатной коммунальной квартире. Я уже упоминал, что она занимала должность начальника литейного цеха на телефонном заводе «Красная Заря». Так что, её материальное положение было в разы лучше нашего. Примерно в 1950 году, когда она окончательно пришла к выводу, что своей семьи ей уже не создать, она просила мою маму отдать ей меня на воспитание. Я слышал об этом пару раз, конечно, не напрямую, но косвенно в виде шуток. Дети ведь вслушиваются в разговор взрослых именно тогда, когда взрослые неожиданно переходят на шёпот. Ведь для ребёнка это есть сигнал о том, что взрослые не хотят, чтобы он в этот момент слышал их разговор, а значит это и есть для него самое интересное. Позже, когда я повзрослел и проанализировал этот факт, он показался мне очень даже привлекательным. Однако этому событию не суждено было осуществиться, а жаль. Хорошо зная маму и её характер, тогда я пришёл к выводу, что она совсем не думала обо мне, а скорее о том, как она в этом случае будет выглядеть в глазах родственников, соседей и друзей и что они о ней будут говорить и думать. Я много раз уже во взрослой жизни возвращался к этому факту и каждый раз приходил к выводу, что моя тогдашняя и вся последующая жизнь была бы на порядок лучше, если бы мама согласилась на этот поступок.

Самое интересное в этой просьбе тёти Ани было то, что в этой ситуации выиграли бы абсолютно все и, в первую очередь, конечно, я. У тёти Ани помимо кровати ещё был диван, который был бы моей кроватью (у родителей я спал на раскладушке, которую надо было каждую ночь раскладывать, а утром убирать), у неё был письменный стол, который тоже был бы моим (у нас был такой же, но он принадлежал Аркадию), наконец, тётя до позднего вечера была на работе и, значит, у меня была бы по сути своя отдельная комната для всех моих занятий. В этом случае я даже получил бы и основы музыкальной грамоты, которой мне так не хватает всю мою последующую жизнь. Помните, как мне пришлось покинуть музыкальный кружок игры на мандолине в 4-м классе из-за того, что негде было упражняться? В то же время, у родителей было бы свободнее, не было бы конфликтов и обид между мной и Аркадием, наконец, материально им было бы несомненно легче. А я бы тогда наверняка ходил бы не в перешитых одёжках от Аркадия, а в нормальной одежде. Ещё много других преимуществ я бы имел, например, походы с тётей в театры и на концерты, что для развития ребёнка имеет самое что ни на есть первостепенное значение. Я ведь за все десять школьных лет только один раз был в театре и даже этот единственный раз связан с тётей Аней. Когда я был уже в 10-м классе, она, как-то будучи у нас в гостях, предложила, чтобы я купил два билета в Мариинский театр, естественно за её деньги. В тот раз, прохаживаясь в антракте с ней под ручку, я нос к носу столкнулся с Олей Идельсон, которая прогуливалась также под ручку со своим отцом. Трудно даже представить, сколько раз в свои 16 лет Оля побывала в этом и других театрах и концертных залах Ленинграда, а, может быть, и Москвы.

Тут ещё уместно упомянуть, что, когда я ходил на каток в ЦПКО, мне давали 10 копеек на вход, но 5 копеек на потрясающе пахнувшие пышки мне уже не давали. Так что, мне приходилось ограничиваться лишь их запахом и тем видом, как их ели другие. В кино я ходил, но только на детский утренний сеанс, потому что на него билет стоил 10 копеек, а больше мне не давали. А вот ещё один штрих из моей школьной жизни: за 10 школьных лет у меня нет ни одной групповой фотографии класса. Ведь такая фотография стоила целых 3 рубля, мы не могли себе это позволить. Это, конечно, не такая уж серьёзная проблема, но и она, по-своему, даёт ребёнку почувствовать, что он не такой, как все. Я точно не знаю, но думаю, что то же самое было и у Нэли с Аркадием. Маловероятно, чтобы им давали на это деньги, а мне нет. Всё здесь перечисленное, а также и многое другое, наверняка выглядело бы совсем иначе, если бы я жил с тётей.

Следует добавить, что речь не могла идти о формальном усыновлении, в таком возрасте в этом нет нужды, тем более между родными сёстрами. Ей просто хотелось иметь рядом близкого и родного человека. Самое интересное, что мне не пришлось бы менять школу, т. к. школа моя находилась на полпути между нашим домом и домом тёти. Более того, если для мамы было важно, чтобы она почаще видела меня, это было легко осуществимо: я мог бы после школы идти домой на обед, а затем уходил бы к тёте делать уроки и спать. Это мог быть тот случай, про который в США говорят: “win-win situation”, а в России «и овцы целы и волки сыты», т. е. у меня было бы своё место для занятий и сна, никто бы мне не мешал, и я бы никому не мешал, а жил, как бы на два дома. Несомненно, что тётя оплачивала бы все мои образовательные увлечения. Многое могло бы произойти, что в итоге, я уверен, изменило бы в лучшую сторону не только мою тогдашнюю жизнь, но и всю мою будущую судьбу. Ко всему перечисленному ещё следует добавить, что мама этим поступком помогла бы своей родной сестре избегнуть одиночества, в котором она волею судьбы оказалась. Напомню ещё раз, что вся наша семья именно ей обязана своим спасением и даже не один раз. Этот поступок моей мамы я, как бы, могу понять, но точно не могу его оправдать, т. к. ясно, что в этом вопросе моя судьба в голове у мамы не была на первом месте.

Несмотря на то, что предложению этому не суждено было сбыться в том объёме, в каком хотела бы осуществить тётя Аня, в очень усечённом варианте я всё-таки вынужден был воспользовался её предложением. Она, конечно, знала о наших внутри семейных проблемах и давно предложила ключи от своей квартиры и комнаты чтобы я имел возможность ходить туда делать свои уроки. Несколько раз я этим воспользовался, но обнаружил, что это не очень удобно, поскольку я часто заканчивал свои домашние уроки далеко за полночь, а мама не хотела, чтобы я ходил по улице в такое время. А вот в июне 1956 года, когда Аркадий заканчивал 2-годичный курс Энергетического техникума, Нэля 3-й курс своего техникума, а я 10-й класс школы и готовился к выпускным экзаменам, мне пришлось воспользоваться тётиным предложением по полной программе. Она тогда уехала на целый месяц в санаторий на Чёрном море. Я по сути дела тогда у неё жил. Было только одно неудобство – обедать и ужинать приходилось ходить к маме домой и брать с собой завтраки. О том, чтобы мне давать деньги на обед в столовой, речь даже не возникала. Результат такого устройства был на лицо – я очень хорошо, т. е. без троек сдал все выпускные экзамены.

Мне так понравилось, что следующий месяц, июль, когда надо было готовиться к вступительным экзаменам в институт, я опять жил у тёти, несмотря на то что она уже вернулась в Ленинград. Поступал я в ЛИТМО отчасти потому, что он находился всего в трёх трамвайных остановках от нашего дома (здание первых трёх курсов), а отчасти из-за его красивого названия. Мои надежды на поступление туда были очень зыбкие – всё по той же причине своих внутренних комплексов, с одной стороны, и общее отношение к высшему образованию, которое царило в нашей семье, с другой. Коротко я бы выразил это отношение так: не для нас это, мы из холопского сословия. Хорошо, что к тому времени я выработал для себя «железное» правило, которым, кстати сказать, пользуюсь всю последующую жизнь:

– Да, я знаю, что мне туда не поступить, мне это «не по зубам», но… моя задача состоит в том, чтобы приложить максимум усилий для достижения этой цели. Тогда, если я не поступлю, мне не в чем будет себя упрекнуть.

Поступал я на факультет Точной Механики, где проходной балл в тот год был 26 из 30. Экзамены были по шести предметам – математика (устный и письменный), сочинение, физика, химия и иностранный язык (английский). К моему великому удивлению, я набрал 28 баллов, получив только две четвёрки – по сочинению и английскому языку. Так совершенно неожиданно я стал студентом. Для меня это было триумфом, радости моей не было предела.

Но не следует думать, что моё поступление в институт, да ещё с запасом в два балла, хоть как-то повлияло на мою самооценку. Она как была низкой, так ею и осталась. Правда, теперь мои мысли вертелись вокруг следующего: хорошо известно, что там, в институте, нещадно выгоняют за неуспеваемость, особенно после первого и второго семестров. Таким образом, теперь у меня появилась новая цель – приложить максимум усилий чтобы этого не произошло со мной.

Похоже, что в тот год фортуна медленно, но начала поворачиваться ко мне лицом. Дело в том, что пока я сдавал выпускные (из школы) и вступительные экзамены в институт, Аркадий закончил 2-годичный курс Энергетического техникума и летом уехал по распределению на работу в Новосибирск. Теперь мне по наследству достался такой желанный письменный стол с тремя ящиками, один из которых был презентован Нэле. Но главное – это то, что у меня появилось своё рабочее место и теперь я почти ни от кого не зависел. Конечно, разговоры домочадцев мне мешали, но всё-таки не так, как это было раньше, когда мне приходилось делать уроки за тем же обеденным столом, где принимали пищу остальные члены семьи.

ЛИТМО, 1956–1960

ЛИТМО расшифровывается как Ленинградский Институт Точной Механики и Оптики. Сегодня он называется Университет ИТМО (Санкт-Петербургский Национальный Исследовательский Университет Информационных Технологий, Механики и Оптики) и по праву является одним из лучших университетов и научных центров современной России.

Первый курс – он самый трудный

Если читатель думает, что наша студенческая жизнь началась в аудиториях института (примечание для молодых читателей: так в те годы назывались университеты или, как сегодня принято говорить среди молодёжи, универы), он сильно ошибается. На самом деле она началась в дренажных канавах Карельского перешейка, куда мы были направлены в первый же учебный день нашим уже ставшим родным институтом. Нашей задачей было с помощью топора вырубить кустарник, который вырос на дне и по бокам этих канав за последний десяток лет, освободив тем самым русло канавы для стока воды. Мы были посланы туда по распоряжению не то Горкома, не то Райкома нашей любимой и единственной партии. Отелем нам тогда служил сеновал второго этажа совхозного свинарника. Но это всё-таки было лучше, чем если бы в самом свинарнике. Всё-таки забота партии и правительства о студентах чувствовалась и здесь. А вот про питание наша партия почему-то забыла – еду мы должны были готовить сами. Моей группе № 113 тогда сильно повезло, потому что среди нас оказалась Лариса Герман, которая добровольно взвалила на себя самую трудную и ответственную задачу – кормить целую группу из 30 человек в течение двух недель без выходных. Проделала она это настолько блестяще, что некоторые из нас питались даже вкуснее, чем у себя дома. Своим самоотверженным трудом за эти две недели сентября мы, наконец, заработали право на начало студенческой жизни, теперь уже в аудиториях института.

Этот первый год в институте, боясь быть выгнанным за неуспеваемость, я работал дома всё свободное от сна и лекций время. Мне даже хочется сравнить тогдашнюю мою работу дома и в институте с известным изречением президента России В. В. Путина, который однажды сказал, что он работает в Кремле «как раб на галерах». В то время учебный график студентов выглядел таким образом: шесть дней, с понедельника по субботу, по шесть часов лекций или лабораторных занятий. К этому следует добавить уйму домашних заданий. Единственный выходной, воскресенье, я посвящал тоже учёбе. Несмотря на то, что Аркадия с нами уже не было, в комнате, помимо меня, почти всегда присутствовали ещё три взрослых человека, которые не могут не разговаривать, что мне, конечно, сильно мешало. Ввиду этого мне пришлось изменить своё расписание следующим образом: я приходил из института, обедал и ложился спать на теперь уже свой диван. Просыпался я от тишины в доме – это означало, что все домочадцы отошли ко сну и, значит, наступает моё время для домашних заданий. Как хорошо, что в то время телевизоры были довольно дорогой игрушкой и мало кто их тогда имел. Если бы такая игрушка была в нашем доме, я бы и спать не смог. Теперь же, в полной тишине я делал свои домашние задания до 2-х, 3-х, а иногда и до 4-х часов утра, затем шёл досыпать оставшуюся часть ночи.

Из новых предметов первый курс в институте запомнился, прежде всего, черчением, которое отнимало массу времени. Кроме того, поскольку все наши чертежи были в формате А0 (площадью 1 м

), их можно было выполнять только на чертёжной доске, а это означает, что в институтской чертёжной аудитории. Боюсь, что сегодняшние студенты, которые для изготовления чертежей используют CAD/CAM (сomputer-aided design / computer-aided manufacturing), сидя за компьютером в комфорте своего дома, меня просто не поймут. Но это ещё не всё. Тогда в нашем здании была всего одна чертёжная аудитория на 500 студентов 3-х факультетов первого курса, а чертёжных досок в ней было только 30. Представляете, какая была конкуренция за получение рабочего места в чертёжной! Если вы везучий и сумели прибежать в чертёжку после третьей пары лекций одним из первых, вашему плану на этот день суждено сбыться. Если нет, попытайтесь на следующий день быть проворнее. В ней, как правило, приходилось работать над чертежом до самого её закрытия в 11 часов вечера. А запомнилась она ещё и спёртым воздухом, который там имел место быть уже через пару часов после того, как 40 человек трудились «в поте лица» в замкнутом помещении с очень низким потолком. Регулярное проветривание каждые два часа несколько освежало воздух, тем не менее, я всегда покидал чертёжку с головной болью. В дни, когда я после лекций оставался делать чертежи, мне даже давали деньги на обед в институтской столовой. Во все другие дни мама говорила: нечего тратить деньги, после занятий приезжай обедать домой.

Ещё из проблемных предметов для меня, как и следовало ожидать, стала физкультура, которая была обязательным предметом на первом и, кажется, на втором курсах. В нашем институте тогда существовало несколько специализаций – баскетбол, беговые лыжи, гимнастика и вольная борьба и каждый обязан был выбрать для себя один из этих видов спорта. Сам факт, что студент мог выбрать себе специализацию по вкусу, был уже большим преимуществом по сравнению с моими школьными годами. Я имею в виду, что в отличие от спортивных школ, преподаватель физкультуры не имел права выгнать студента за неуспеваемость или бесперспективность, он должен был с этим студентом работать и помогать освоить необходимые навыки, невзирая на его уровень подготовки. Читатель уже знает, что к этому времени я ни одним из перечисленных видов спорта не занимался, а точнее даже не пробовал. Мне было ясно, что в баскетболе с моим ростом делать нечего, гимнастику начинать надо было ещё ребёнком, а на лыжах я вообще никогда не стоял. Таким образом, методом исключения осталась для меня совершенно незнакомая вольная борьба, тем более что в этом виде спорта рост не играет никакой роли. Поскольку меня сразу не выгнали, как это происходило во всех моих предыдущих попытках заняться спортом, я начал самозабвенно тренироваться и делал это даже дома. В результате за этот год я ощутимо поработал над своим телом и впервые почувствовал от этого радость. К тому же, там был вполне доброжелательный тренер, Семён Михайлович Гликин, которому я, пользуясь случаем, выражаю здесь свою благодарность. Вот только теперь, впервые за свою недолгую жизнь и благодаря ему я начал получать удовольствие от физкультуры.

Но на первом курсе был и отрицательный момент, связанный тоже с кафедрой физкультуры. Когда выпало достаточно снега, всем студентам первого курса, независимо от выбранной ими специализации, надлежало пробежать на лыжах дистанцию в 5 км. Проводилось это мероприятие в ЦПКО имени Кирова и надо было уложиться в норматив ГТО (Готов к Труду и Обороне). По результатам этой лыжной гонки очень многие, в том числе и я, оказались не готовыми ни к труду, ни к обороне. Тем не менее, зачёт получили все, но осадок от такого фиаско у меня остался надолго.

С остальными предметами первого курса никаких проблем я не испытывал, а от математики даже получал громадное удовольствие. Дело в том, что лекции по математике читал нам очень серьёзный учёный-алгебраист, зав. кафедрой высшей математики, Владимир Абрамович Тартаковский. Надо сказать, что нам, всем студентам ЛИТМО, и до нас, и после нас, сильно повезло, что нашим профессором был учёный такого уровня. А благодарить нам следует знаменитый своей кровожадностью 1949 год, когда многих выдающихся учёных погнали со своих постов за их еврейскую национальность. Владимир Абрамович был тогда зав. кафедрой Высшей алгебры и теории исчисления ЛГУ (Ленинградского государственного университета), а по совместительству ещё и профессором ЛИТМО. В тот год, поскольку его полностью «освободили» от преподавательской деятельности в ЛГУ, он стал и оставался им до самой своей смерти в 1972 году зав. кафедрой высшей математики ЛИТМО. Кстати сказать, он также был одним из организаторов Ленинградского отделения математического института АН СССР им. В. А. Стеклова (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%B0%D0%BD%D0%BA%D1%82-%D0%9F%D0%B5%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%B1%D1%83%D1%80%D0%B3%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B5_%D0%BE%D1%82%D0%B4%D0%B5%D0%BB%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D0%9C%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BC%D0%B0%D1%82%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE_%D0%B8%D0%BD%D1%81%D1%82%D0%B8%D1%82%D1%83%D1%82%D0%B0_%D0%B8%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D0%B8_%D0%92._%D0%90._%D0%A1%D1%82%D0%B5%D0%BA%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B0_%D0%A0%D0%90%D0%9D), а также и его первым директором (1940–1941).

И вот настала пора первой экзаменационной сессии. К моему великому удивлению, я очень даже хорошо сдал все экзамены. Немного развеселю читателя своим необычным пари, которое перед началом экзаменационной сессии я придумал и предложил своей сестре Нэле: за каждый экзамен, на котором я получу 5 баллов, я обязуюсь в тот же день принести ей пирожное, которое стоило тогда, если кто забыл, 22 копейки; если мой экзаменационный балл ниже 5-ти, она ничего не получает. Нэля не стала возражать против такого беспроигрышного пари – от неё ведь взамен ничего не требовалось. В результате мне пришлось раскошеливаться почти после каждого экзамена. В этом месте у читателя может возникнуть вопрос: а откуда у меня вдруг взялись деньги на пирожные для Нэли? А всё очень просто: я начал получать стипендию, которая на первом курсе была целых 29 рублей. Когда я первый раз с нескрываемой гордостью принёс маме эти деньги, то спросил её:

– Мама, а нельзя ли мне каждый месяц с моей стипендии оставлять 3 рубля на мои личные расходы?

При этом я имел в виду мои будущие походы в кино, театр, да может быть и с девочкой, если сильно подфартит; ну в общем чтобы ни в чём себе не отказывать. К моей радости, мама не стала возражать. Забегая вперёд, скажу, что на каждом следующем курсе стипендия увеличивалась на 3 рубля и я набрался наглости получить от мамы согласие на увеличение моего ежемесячного пособия на половину этой добавки, т. е. на втором курсе размер моего пособия для всевозможных развлечений был уже 4,5 рубля, на третьем 6 рублей, и т. д. Таким образом, моё личное материальное благосостояние с каждым годом стремительно росло. Теперь вам понятно, что я совсем не блефовал, когда предлагал Нэле вышеназванное пари – деньги у меня и правда стали водиться.

Как и всегда и везде я стремился найти друзей. И вот нашёл – один из них был Зорик Функ, которого ЛИТМО’вцы хорошо знают, а другой – Валера Бутман, которого они точно не знают, хотя он и учился с нами на первом кусе, но только в первом семестре. Дело в том, что, как говаривали в наше время, он в математике был «ни в зуб ногой» настолько, что никакая помощь ему не могла помочь. В результате его отчислили после первого семестра. У читателя должен возникнуть вопрос: а как же тогда он поступил в ЛИТМО? Ответ очень прост и более понятен сегодняшним российским студентам, чем нам в то время. Его отец был подпольным промышленником и миллионером, о чём Валера мне по секрету рассказал, и нет никакого сомнения, что Валера был принят в институт за взятку. Как видите, коррупция имела место и тогда, но тогда богатых людей было на два порядка меньше, а честных – на порядок больше. Кстати, сам Валера был вполне приятным парнем.

А теперь один эпизод, связанный с Функом, который врезался в мою память на всю жизнь. На Невском проспекте, напротив Казанского Собора, в то время было кафе-мороженое под народным названием «Лягушатник». Вот туда мы с ним и отправились отметить успешное завершение первой экзаменационной сессии. Следует напомнить, что это был январь, когда в Ленинграде в те годы стоял приличный мороз. Покончив с мороженым, мы вышли в коридор за нашими пальто. Сначала швейцар принёс моё пальто и пытался мне помочь его одеть, на что я, поблагодарив его, категорически отказался. Кстати, я не позволяю делать это со мной даже и сегодня, поскольку считаю, что, если я не способен без помощи одеть своё пальто – это значит, что дела мои так плохи, что «дальше ехать некуда». Сегодня это распространяется на все сферы моей жизни, учитывая, что вот уже 27 лет, как я живу один и надеюсь на такой же ещё срок впереди.

Однако вернёмся в кафе-мороженое, где после меня швейцар приносит пальто Зорьке и теперь уже ему предлагает помощь в надевании пальто. Зорик очень театрально поворачивается к нему спиной и позволяет ему надеть на себя пальто. Затем он поворачивается ко мне и спрашивает:

– У тебя есть рубль?

На что я отвечаю:

– Да, есть, но он последний.

Он нисколько не смутившись, говорит:

– Давай.

Я даю ему свой последний рубль, он его берёт и так галантно передаёт швейцару. Не подумайте, что он когда-нибудь вернул мне его. В самом деле, какая мелочь – рубль, стоит ли помнить о таких глупостях! Тем более, что этот рубль пошёл на самое благородное дело – чтобы мой друг почувствовал себя хотя бы на мгновение богатым и галантным одновременно. Как часто в то время мы могли доставить такое удовольствие другу?

Второй курс

Второй курс в 1957 году, как и первый, тоже начался с трудовой повинности, но на сей раз куда более серьёзной. Как только мы появились в родном институте 1 сентября, нам объявили, что через день мы отправляемся в Омскую область на целый месяц поднимать целину – один из первых полномасштабных проектов Н. С. Хрущёва. Впереди у него будет ещё много подобных проектов, но этот самый запомнившийся советскому народу. Туда нас отправили в таких же теплушках, в которых в 1941 году везли на фронтовой Запад советских солдат, а несколькими годами раньше – миллионы ни в чём не повинных людей на обширный советский Восток. Там были двухъярусные дощатые нары, на которых мы спали вповалку, укрывшись кто ватниками, кто бушлатами. Ехали мы до Омска дня три или четыре с остановками в крупных железнодорожных узлах, где нас один раз в день кормили в гигантских размерах столовых, предназначенных для солдат Советской армии.

Работали мы в совхозе имени Абая – кто-то на строительстве домов-мазанок, кто-то, как я, например, на сборе урожая копнителем. Копнитель – это человек, который стоит на высокой площадке громадного кузова в 27 м

, прицепленного к зерновому комбайну, куда после обмолота сбрасывается солома. Его задача с помощью вил равномерно загружать и уплотнять весь объём кузова. Когда набирается полный кузов, копнитель нажимает на педаль сброса, которая открывает заднюю стенку, и громадная копна соломы вываливается на землю, освобождая кузов для следующей загрузки. Грязнее этой работы я в своей жизни не встречал, даже и в Мордовском Исправительно-Трудовом лагере для иностранцев, о чём речь ещё впереди. А тогда самым неприятным было то, что после такой работы негде было умыться. На эту тему одна из наших самых скромных студенток, Алла Ведмеденко, даже сочинила такой стишок:

В Абае нету бани,

Мы грязны, как скоты,

Мы чешем наши спины и наши животы,

И кое-что ещё, и кое-что иное,

О чём не говорят, о чём сказать нельзя!

Зато за свою такую грязную работу за месяц я заработал 150 рублей, которые с гордостью привёз домой и вручил маме.