Дочь фортуны

– Здесь хлороформ до сих пор в новинку, однако в Европе он произвел революцию в медицине, – пояснил один из врачей.

– Мне кажется, что в Англии это средство широко используется при родах. По-моему, к нему прибегала и королева Виктория? – спросил Тодд, чтобы не молчать, – он ничего не смыслил в хирургии.

– Здешние католики упрямо противятся нововведению. На женщину ведь наложено библейское проклятье, мистер Тодд, она должна рожать в муках.

– Господа, а вам это не кажется несправедливым? Мужское проклятье ведь обязывает трудиться в поте лица своего, но в этом зале, чтобы далеко не ходить, джентльмены зарабатывают на жизнь чужим потом, – высказалась Роза, отчаянно покраснев.

Хирурги вымученно улыбнулись в ответ, а Тодд уже не мог отвести от нее взгляда. Он был готов провести рядом с хозяйкой весь вечер, хотя и помнил, что по правилам хорошего лондонского тона ему предписывалось уйти через полчаса. Тодд заметил, что гости не спешат расходиться, и предположил, что, поскольку здешнее высшее общество весьма немногочисленно, вполне вероятно, еженедельное собрание у Соммерсов было единственным приемом. Из раздумий его вывела мисс Роза, объявившая о начале музыкальной части вечера. Слуги добавили канделябров, так что в зале стало светло, как днем, расставили стулья вокруг фортепиано, виуэлы[3 - Виуэла – струнный щипковый инструмент семейства виол.] и арфы, женщины расселись полукругом, стоящие мужчины образовали второй ряд. Пухлощекий господин сел за фортепиано, и из-под рук мясника полилась очаровательная мелодия, а дочь мебельного фабриканта выводила старинную шотландскую балладу таким проникновенным голосом, что Тодд напрочь позабыл о ее внешности испуганной мышки. Директриса женской школы продекламировала героическую поэму (которая могла бы быть и покороче); Роза дуэтом с Джоном исполнила пару озорных куплетов, несмотря на явное неодобрение Джереми, а потом потребовала, чтобы Джейкоб Тодд порадовал их чем-нибудь из своего репертуара. Так гость получил возможность продемонстрировать свой хороший голос.

– Мистер Тодд, да вы настоящая находка! Мы теперь вас не отпустим. Вы приговорены приходить сюда каждую среду! – воскликнула Роза, не обращая внимания на ошарашенный взгляд певца, когда стихли аплодисменты.

Зубы у Тодда слиплись от сахара, а голова кружилась – то ли от восторгов Розы Соммерс, то ли еще и от выпивки вкупе с крепкой кубинской сигарой, выкуренной в компании капитана Соммерса. В этом доме нельзя было отказаться от бокала или предложенного блюда, не рискуя оскорбить хозяев; вскоре Тодд убедился, что в Чили это национальная черта: гостеприимство здесь выражали, заставляя пришедшего пить и есть сверх меры человеческих возможностей. В девять часов объявили о начале ужина, и гости церемонно прошествовали в столовую, где их ждала череда обильных яств и десертов. Около полуночи женщины покинули стол, чтобы продолжить беседу в гостиной, а мужчины остались в столовой курить и пить бренди. И наконец, когда Тодд уже был на грани обморока, гости начали просить свои пальто и экипажи. Эбелинги, которых живо заинтересовала богоугодная миссия Тодда на Огненной Земле, предложили подвезти его до отеля, и тот согласился – настолько его пугала мысль, что по этим кошмарным улицам его в полной темноте повезет пьяный кучер Соммерсов. Поездка показалась Тодду бесконечной; он был не в силах вести беседу, голова его кружилась, а желудок бурлил.

– Моя супруга родилась в Африке, она дочь миссионеров, которые несли свет истинной веры, мистер Тодд; мы понимаем, какое это самопожертвование. И надеемся, что вы не откажете нам в чести помогать вам в вашем благородном деле, – произнес на прощание мистер Эбелинг.

В ту ночь Джейкоб Тодд не мог заснуть: его немилосердно терзал образ Розы Соммерс, и еще до наступления рассвета англичанин принял решение ухаживать за ней по всем правилам. Тодд ничего не знал об этой женщине, но ему было все равно, – быть может, ему на роду написано проиграть пари и добраться до Чили только ради того, чтобы встретить свою будущую жену. Тодд хотел перейти к решительным действиям на следующий же день, вот только он не мог подняться с кровати из-за ужасных болей в желудке. Он сутки пролежал в постели, то теряя сознание, то мучаясь от боли, потом наконец ему удалось собраться с силами, открыть дверь и позвать на помощь. По просьбе своего постояльца управляющий отелем отправил записку Соммерсам, единственным знакомым Тодда в городе, и прислал слугу прибраться в комнате – здесь пахло как в конюшне. Джереми Соммерс появился в отеле в полдень в сопровождении самого известного в Вальпараисо кровопускателя, владевшего зачатками английского; тот, отворив кровь из рук и ног и доведя Тодда до полного изнеможения, объяснил, что все иностранцы, впервые оказавшись в Чили, обязательно заболевают.

– Беспокоиться не о чем: насколько я знаю, умирают далеко не все, – успокоил эскулап.

Он дал Тодду хинин в облатках из рисовой бумаги, но больной не мог ничего проглотить, его выворачивало наизнанку. Тодд бывал в Индии и знал симптомы малярии и других тропических болезней, которые лечат хинином, но его недуг на них нисколечко не походил. Как только ушел кровопускатель, вернулся слуга, сменил белье и заново помыл комнату. Джереми Соммерс оставил координаты врачей, Пейджа и Поэтта, но их вызвать не успели: через два часа в отель явилась женщина внушительных размеров и потребовала, чтобы ее провели к больному. Толстуха держала за руку девочку в платье из синего бархата, в белых туфельках и вышитой цветочками шляпке – ну прямо сказочная фея. Это были няня Фресия и Элиза, их послала Роза Соммерс, не верившая в действенность кровопусканий. Женщины ворвались в комнату с такой уверенностью, что ослабевший Джейкоб Тодд не осмелился возражать. Старшая явилась в качестве целительницы, младшая – в качестве переводчицы.

– Нянюшка говорит, что сейчас снимет с вас пижаму. А я не буду смотреть, – сообщила девочка и отвернулась к стене, а индианка в это время рывком стащила с Тодда одежду и принялась протирать тело водкой.

Женщины положили в постель Тодда горячие кирпичи, укутали его одеялами и с ложечки напоили настойкой горьких трав, подслащенных медом, чтобы унять боль от несварения.

– А теперь нянюшка запоёт вашу болезнь, – предупредила девочка.

– Как это?

– Не пугайтесь, это не больно.

Няня Фресия закрыла глаза и принялась водить руками по его груди и животу, бормоча заклинания на языке мапуче. Джейкоб Тодд почувствовал, как им завладевает неодолимая дремота, и еще прежде, чем женщина закончила петь, он уже спал крепким сном. Только после этого целительницы вышли из комнаты. Тодд проспал восемнадцать часов кряду и проснулся весь в поту. На следующее утро няня Фресия и Элиза вернулись, чтобы заново растереть его тело и влить в Тодда чашку куриного бульона.

– Нянюшка говорит, что вы больше не должны пить воду. Пейте только горячий чай, а фруктов не ешьте, иначе вам снова захочется умереть, – перевела девочка.

Неделю спустя, когда Тодд смог подняться на ноги, он понял, что в таком виде не может показаться на глаза мисс Розе: он похудел на десяток килограммов, осунулся и уже после нескольких шагов начинал задыхаться и валился на стул. Когда Тодд пришел в себя достаточно, чтобы отправить Розе записку с благодарностью за свое спасение и конфеты для няни Фресии и Элизы, он узнал, что женщина вместе с подругой и своей мукамой отправилась в Сантьяго, – а это было опасное путешествие, если учесть плохие дороги и плохой климат. Мисс Роза проделывала этот путь длиной в тридцать четыре лиги[4 - В Чили одна лига составляет больше пяти километров.] раз в год, всегда в начале осени или в разгар весны, – в столице она ходила в театр, слушала хорошую музыку и совершала ежегодные покупки в «Большом японском магазине» с запахом жасмина и газовыми фонарями с плафонами из розового стекла; там она покупала безделушки, которых в Вальпараисо не найдешь. Однако в этот раз у Розы нашлась веская причина для зимней поездки: она собиралась позировать для портрета, в страну приехал знаменитый французский художник Монвуазен – правительство пригласило его для обучения местных живописцев. Маэстро писал только головы, остальное доделывали его помощники; для экономии времени даже кружева приклеивали прямо на полотно, и все-таки, несмотря на эти плутовские ухищрения, не было ничего престижнее, чем портрет за подписью Монвуазена. Джереми Соммерс настоял, что такой же портрет его сестры должен висеть у него в салоне. Картина стоила шесть унций золота и еще по унции за каждую руку, но в этом случае экономить не следовало. «Возможность получить подлинного Монвуазена два раза в жизни не выпадает» – так говорили его клиенты.

– Если денежная сторона вопроса для нас не главное, пусть он напишет меня с тремя руками, – предлагала мисс Роза. – Тогда мой портрет станет его самой известной картиной и в конце концов будет висеть в музее, а не у нас над камином.

Тот год был богат на наводнения, свидетельства о них сохранились в школьных сочинениях и в памяти стариков. Потоп стер с лица земли сотни домов, а когда буря наконец утихла и воды начали отступать, серия подземных толчков, точно Божий топор, покончила с тем, что пощадил ливень. По развалинам шныряли мародеры – они, пользуясь общей сумятицей, грабили дома, и армейским частям было велено казнить застигнутых на месте преступления без суда и следствия, но солдаты, воодушевленные таким жестоким приказом, принялись махать саблями с наслаждением палачей, и приказ пришлось отменить, чтобы оставить в живых невиновных. Джейкоб Тодд, простудой обреченный на затворничество в отеле и все еще слабый после недели желудочных колик, проводил время, уныло слушая беспрестанный звон колоколов, зовущих к покаянию, читая старые газеты и подыскивая партнеров для карточной игры. Тодд предпринял вылазку в аптеку, чтобы купить лекарство для укрепления желудка, но это заведение представляло собой жалкую конуру, заставленную пыльными склянками с синими и зелеными смесями, а приказчик-немец предложил ему масло с ядом скорпиона и спиртовую настойку на червях. И Тодд впервые пожалел, что забрался так далеко от Лондона.

По ночам ему было трудно заснуть то из-за шумного веселья и пьяной ругани под окнами, то из-за похорон, которые устраивали перед рассветом, в три-четыре часа утра. Новое кладбище располагалось на вершине холма, нависавшего над городом. Во время бури в холме возникли промоины, и покойники скатывались по склону, их кости перемешивались, и в этом унизительном состоянии все стали равны. Многие вспоминали, как хорошо было мертвецам десять лет назад, когда людей состоятельных хоронили в церквях, бедняков на улицах, а иноземцев – на берегу. «Вот ведь страна сумасбродов!» – дивился Тодд, повязав на лицо платок, потому что после землетрясения ветер доносил тошнотворную вонь, с которой власти боролись, разжигая большие костры из веток эвкалипта. Как только Тодд почувствовал себя лучше, он выбрался посмотреть на процессии церковных общин. Обычно они не привлекали к себе внимания, потому что из года в год на Страстную неделю все происходило без перемен, но в том году процессии превратились в многолюдные сборища: жители Вальпараисо взывали к Небесам, умоляя прекратить мор. Из церквей выходили колонны богомольцев, впереди шествовали одетые в черное члены братств – они несли на плечах носилки со статуями святых в роскошных облачениях, расшитых золотом и драгоценными камнями. Одна из колонн несла распятого на кресте Иисуса с терновым венцом на шее. Тодду объяснили, что это фигура Кристо-де-Майо[5 - Кристо-де-Майо – Майский Христос, Господь в агонии, Господь землетрясений, почитаемое в Чили деревянное распятие эпохи барокко, сейчас размещено в церкви Святого Августина в Сантьяго-де-Чили.], специально привезенная из Сантьяго, ведь это самая чудотворная статуя в мире и только она способна влиять на погоду. Двести лет назад мощное землетрясение разрушило столицу страны и полностью уничтожило церковь Святого Августина – уцелел лишь алтарь, в котором стоял этот Христос. Венец соскользнул со лба на шею и до сих пор там и находится, поскольку всякий раз, когда его пробовали водрузить обратно на лоб, земля вновь принималась дрожать.

Процессии собирали множество монахов и монахинь, изможденных постников, молящихся и поющих во всю глотку бедняков, кающихся в грубых балахонах, флагеллантов, бичующих свою голую спину кожаными плетками с острыми металлическими бляхами на концах. К тем, кто валился наземь без сознания, подбегали женщины: богомольцам промывали открытые раны, но, как только страдальцы приходили в себя, их толкали обратно в колонну. Мимо Тодда проходили ряды индейцев, истязающих себя с безумным пылом, и группы музыкантов, играющих религиозные гимны. Рокот жалобных песнопений напоминал бурливый поток, а влажный воздух смердел ладаном и потом. Аристократы устраивали собственные процессии, для шествия одевались роскошно, но во все темное и без украшений, бедняки шли босиком и в лохмотьях; эти колонны встречались на одной площади, но не смешивались и даже не соприкасались. По мере продвижения голоса звучали все громче, а самоистязание становилось все яростнее; прихожане завывали и молили о прощении за грехи: люди были убеждены, что ненастье – это кара за их неправедную жизнь. На покаяние приходили целыми толпами, в церквях не хватало места, и священники рядами высаживались снаружи, принимая исповеди под тентами и зонтами. Это зрелище поразило Тодда; ни в одном из своих путешествий англичанин не видел ничего более странного и пугающего. Ему, привычному к протестантской сдержанности, начинало казаться, что он перенесся в Средние века; лондонские приятели никогда не поверят его рассказам. Даже держась на безопасном расстоянии, он ощущал конвульсии древнего страдающего зверя, собравшегося воедино из плотных людских волн. Тодд не без труда вскарабкался на постамент памятника на маленькой площади перед церковью Богоматери – отсюда открывался хороший обзор. И сразу же почувствовал, что его тянут за штанину; посмотрев вниз, Тодд увидел перепуганную девочку в черном платке, с личиком, перепачканным кровью и слезами. Тодд рывком освободил ногу, но было уже поздно: девочка испачкала его брюки. Англичанин ругнулся и попробовал отогнать ее жестами, потому что не мог вспомнить подходящих испанских слов, но, к его изумлению, малютка на чистом английском языке объяснила, что она потерялась и просит проводить ее домой. Тодд присмотрелся внимательнее.

– Я Элиза Соммерс. Вы меня помните? – сказала девочка.

Воспользовавшись поездкой мисс Розы в Сантьяго, где с нее писали портрет, и частыми отлучками Джереми, который почти не бывал дома, потому что наводнение затопило склады компании, Элиза принялась уговаривать няню Фресию присоединиться к шествию и так долго канючила, что индианка в конце концов уступила. Хозяева запрещали даже упоминать в присутствии девочки о католических и индейских ритуалах, а уж тем более показывать их воспитаннице, но ведь и Фресии страсть как хотелось посмотреть на Кристо-де-Майо, ну хотя бы раз в жизни. «Братьев Соммерс там точно не будет», – заключила индианка. В общем, они тайком вышли из дому, пешком спустились по холму, остановили извозчика, доехали почти до самой площади и присоединились к колонне кающихся индейцев. И все бы прошло так, как и было задумано, если бы в суматохе этого бурного дня Элиза не выпустила руку няни Фресии, а та, заразившись общим возбуждением, ничего и не заметила. Элиза закричала, но голос ее потерялся среди горячих молитв и заунывных барабанов, которыми отбивали ритм члены братств. Элиза побежала, разыскивая нянюшку, но все женщины выглядели одинаково под черными платками, а ноги Элизы скользили на грязной мостовой, залитой воском и кровью. Вскоре колонны соединились в единое скопище, ползущее вперед, как раненый зверь, под гул обезумевших колоколов и рев корабельных сирен. Элиза перепугалась, страх сковал ее мысли, но постепенно она начала приходить в себя и осознавать происходящее. Толпа меж тем успокоилась, все вокруг опустились на колени, а на помост перед церковью вышел сам епископ. Началась месса. Элиза подумала, что сможет вернуться обратно на Серро-Алегре, но боялась, что стемнеет прежде, чем она доберется до дому; она никогда не выходила в город без взрослых и не знала дороги. Тогда девочка решила не двигаться с места, пока не разойдется толпа, и тогда, может быть, няня Фресия ее отыщет. И в это время ей на глаза попался высокий рыжий мужчина, уцепившийся за памятник, и она узнала больного, которого они с нянюшкой приходили лечить. Элиза не раздумывая протиснулась к нему.

– Что ты тут делаешь? Ты ранена? – крикнул мужчина.

– Я потерялась. Можете отвести меня домой?

Джейкоб Тодд своим платком вытер девочке лицо и, наскоро осмотрев, удостоверился, что видимых повреждений нет. Было очевидно, что кровью ее испачкали флагелланты.

– Я отведу тебя в контору к мистеру Соммерсу.

Но девочка умоляла его этого не делать: если дядя Джереми узнает, что она была на процессии, он выгонит нянюшку. Тодд отправился на поиски извозчика, что в этот час было делом непростым, а девочка молча шла рядом, не выпуская его руки. И англичанин впервые почувствовал трепетную нежность к этой маленькой ладошке в своей ладони. Временами он украдкой поглядывал на Элизу, на это милое личико с черными миндалевидными глазами. Наконец им встретилась повозка, запряженная двумя мулами; возница согласился отвезти их наверх за двойную плату сверх обычного. По дороге пассажиры молчали, а уже час спустя Тодд высадил Элизу возле ее дома. Девочка поблагодарила своего спасителя, но войти не пригласила. Тодд смотрел ей вслед: маленькая, хрупкая, с головы до пят укрытая черным платком. И вдруг девочка повернулась, подбежала к Тодду, обвила его шею руками и поцеловала в щеку. «Спасибо», – повторила она. Джейкоб Тодд вернулся в отель на той же повозке. Время от времени он притрагивался к щеке, удивляясь нежному и печальному чувству, которое пробуждала в нем эта девчушка.

Уличные процессии помогли склонить множество прихожан к покаянию, а еще, к удивлению Джейкоба Тодда, они усмирили ливень, заново подтвердив чудотворную репутацию Кристо-де-Майо. Меньше чем за двое суток небо прояснело, и робкое солнце внесло оптимистическую ноту в концерт непрерывных бедствий. Из-за природных катастроф и эпидемий целых девять недель по средам Соммерсы не устраивали званые вечера; и еще несколько недель после возобновления вечеринок Джейкоб Тодд не мог собраться с духом, чтобы намекнуть мисс Розе о своих романтических чувствах. Когда он наконец заговорил, Роза сделала вид, что не расслышала, но настойчивость Тодда заставила ее дать ошеломительный ответ:

– Единственное, что хорошо в замужестве, – это вдовство.

– Даже самый глупый муж всегда к лицу даме, – не растерялся Тодд.

– Только не в моем случае. Мне муж будет только мешать, он не сможет дать мне ничего такого, чего у меня нет без мужа.

– Может быть, детей?

– Ах, мистер Тодд, как вы думаете, сколько мне лет?

– Не больше семнадцати!

– Бросьте насмехаться. По счастью, у меня есть Элиза.

– Я упрямец, мисс Роза, никогда не сдаюсь.

– И я вам благодарна, мистер Тодд. Даме к лицу не муж, а свита ухажеров.

Как бы то ни было, Роза явилась причиной, по которой Тодд задержался в Чили гораздо дольше, чем на три месяца, отведенные на продажу библий. Знакомство с Соммерсами оказалось весьма удачным: благодаря ему перед Тоддом распахнулись двери всех домов богатой иностранной общины, все были готовы оказать приезжему помощь в грядущей религиозной экспедиции на Огненную Землю. Тодд намеревался побольше узнать о патагонских индейцах, однако, бросив сонный взгляд на книжную полку в библиотеке, он понял, что нет никакой разницы – знать или не знать, потому что неведенье в этом вопросе было всеобщей чертой. Достаточно было говорить то, что люди желали услышать, а язык у Тодда был подвешен хорошо. Чтобы реализовать партию библий среди потенциальных чилийских клиентов, Тодду следовало поработать над своим испанским языком, который оставлял желать лучшего. Благодаря двухмесячному пребыванию в Испании и музыкальному слуху он смог овладеть испанским быстрее и лучше, чем многие британцы, приехавшие в Чили еще двадцать лет назад. Поначалу Тодд скрывал свои чересчур либеральные политические убеждения, но вскоре заметил, что на любом публичном мероприятии его забрасывают вопросами и что вокруг него всегда собирается группа любопытных слушателей. Его проповеди аболиционизма, равенства и демократии выводили этих славных людей из спячки, давали мужчинам повод для продолжительных дискуссий, солидным дамам – для испуганных восклицаний, а девицы всегда слушали его затаив дыхание. В целом за Тоддом утвердилась репутация чокнутого, его зажигательные идеи считались забавными, а вот его шуточки по поводу британской королевской семьи пришлись совсем не по вкусу английской общине, для которой королева Виктория, равно как Бог и Империя, были понятиями неприкосновенными. Источником дохода Тодду служила скромная, но не ничтожная рента – она позволяла ему жить вольготно, никогда всерьез не работая, что придавало ему статус джентльмена. Как только стало известно, что Джейкоб Тодд свободен от брачных уз, немало девушек на выданье пытались его заполучить, но после знакомства с Розой Соммерс он не замечал других женщин. Тодд не переставал задаваться вопросом, почему Роза не замужем, и единственный ответ, приходивший в голову этому агностику-рационалисту, был таков: она предназначена ему небом.

– Как долго вы будете меня мучить, мисс Роза? Не боитесь, что мне наскучит вас преследовать? – шутливо интересовался он.

– Вам не наскучит, мистер Тодд. Гоняться за котом гораздо увлекательнее, чем поймать кота, – отвечала Роза.

Красноречие поддельного миссионера было в новинку для английской общины, и, как только стало известно, что Тодд когда-то изучал Святое Писание, ему предоставили возможность для выступления. В городе был маленький англиканский храм, на который католические власти смотрели неодобрительно, но протестанты устраивали собрания еще и в собственных домах. «Да где ж это видано – церковь без богородиц и чертей? Эти гринго – все как один еретики, они не веруют в папу, не умеют молиться, поют во время службы и вообще не причащаются», – ворчала няня Фресия всякий раз, когда наступала очередь Соммерсов устраивать воскресную службу. Тодд подготовился к выступлению: он собирался начать с Исхода евреев из Египта, а потом быстро перевести речь на состояние иммигрантов, которые, подобно библейским иудеям, вынуждены приспосабливаться к жизни в чужих краях, но Джереми Соммерс в начале собрания представил его как миссионера и попросил рассказать об индейцах с Огненной Земли. Джейкоб Тодд не знал в точности, где находится эта земля, не знал, откуда у нее столь волнующее название, но сумел до слез растрогать слушателей историей о трех дикарях, которых британский капитан изловил, чтобы отвезти в Англию. И вот, меньше чем за три года (рассказывал Тодд), эти несчастные, привыкшие жить голышом среди льдов и питаться человеческим мясом, уже носили пристойную одежду, превратились в добрых христиан и усвоили приличное обхождение; они даже не гнушались английской едой. Правда, Тодд не стал добавлять, что, как только индейцев вернули на родину, они тотчас же вернулись к своим прежним привычкам, как будто в их жизни не было ни Англии, ни Слова Божьего. По предложению Джереми Соммерса тотчас же был организован сбор средств на распространение истинной веры, и дело пошло так успешно, что уже на следующий день Джейкоб Тодд смог открыть счет в филиале лондонского банка в Вальпараисо. Счет еженедельно пополнялся пожертвованиями чилийских протестантов, сумма росла несмотря даже на частые списания по инициативе Тодда, который пользовался счетом для покрытия собственных расходов, когда ему не хватало ренты. Чем больше поступало денег, тем круче громоздились препятствия и предлоги, по которым евангелическая миссия откладывалась. Так прошло два года.

Джейкоб Тодд обустроился в Вальпараисо и в итоге стал чувствовать себя как дома, словно там и родился. У чилийцев и англичан обнаружились кое-какие общие черты: любые дела решались через посредников и доверенных лиц; все были до нелепости привязаны к традициям, национальным символам и привычному ходу вещей; все почитали себя индивидуалистами и врагами показухи, которая считалась уделом выскочек; чилийцы, как и англичане, казались любезными и сдержанными, но были способны на жестокие поступки. Однако, в отличие от англичан, здешние жители чурались эксцентричности и ничего так не боялись, как оказаться в смешном положении. «Если бы я еще и правильно говорил по-испански, здесь был бы мой дом», – думал Джейкоб Тодд. Он проживал на пансионе у английской вдовы, кошатницы и хлебосолки, – ее пирожки славились на весь порт. Тодд спал с четырьмя котами на постели (это была его лучшая компания за всю жизнь) и каждое утро завтракал восхитительными пирожками. Он поддерживал отношения с чилийцами разных званий, от самых бедных, которых встречал, бродя по кварталам, прилегавшим к порту, до представителей высшего общества. Джереми Соммерс представил Тодда в клубе «Уньон», и его приняли в качестве приглашенного члена. Такой привилегией могли гордиться только иностранцы, имеющие особую значимость для чилийского общества: клуб «Уньон» представлял собой союз землевладельцев и консервативных политиков, там входящего оценивали по фамилии. Двери домов открывались перед Тоддом благодаря его ловкому обхождению с картами и костями: англичанин проигрывал до того элегантно, что мало кто мог подсчитать, сколько же он выигрывает. Так он свел дружбу с Агустином дель Валье, владельцем плодородных угодий вокруг Вальпараисо и овечьих пастбищ на юге, где Агустин никогда не бывал, потому что там на него трудились выписанные из Шотландии управляющие. Это новое знакомство позволило Тодду стать гостем в мрачных особняках чилийских аристократических семейств, квадратных темных зданиях с большими полупустыми комнатами, отделанными без изысков, с тяжелой мебелью, похоронными канделябрами, с собранием кровоточивых распятий, гипсовых богородиц и святых, одетых по моде старой испанской аристократии. То были дома, закрытые для улицы и повернутые внутрь, дома с высокими железными решетками, неудобные и грубые, зато с прохладными галереями и внутренними двориками, где росли розы, жасмин и апельсины.

В разгар весны Агустин дель Валье пригласил семейство Соммерс и Джейкоба Тодда в одно из своих поместий. Путешествие превратилось в кошмар: всаднику потребовалось бы на дорогу четыре-пять часов, но караван с семьей и гостями отправился в путь на заре, а до усадьбы добрался уже затемно. Дель Валье разъезжали по стране в запряженных волами повозках, на которые водружали столы и плюшевые диваны. Дальше следовали вереницы мулов с багажом и конные слуги, вооруженные старинными мушкетами для защиты от разбойников, которые поджидали в засаде на склонах холмов. К раздражающей медлительности животных добавлялись рытвины, в которых застревали повозки, и регулярные привалы: слуги разносили еду в корзинах, а над корзинами вились тучи мух. Тодд совершенно не разбирался в земледелии, но хватало и беглого взгляда, чтобы понять, что на этих плодородных землях все произрастает в изобилии: фрукты падали с веток, гнили под деревьями, и никто не утруждался их собирать. Образ жизни в усадьбе ничем не отличался от того, который Тодд наблюдал в Испании: быт многочисленных членов семьи регламентировался запутанными узами кровного родства и жестким кодексом чести. Хозяин дома был владетельный патриарх, феодал, который держал в кулаке судьбы своих потомков, а сам гордился, что может проследить свою родословную вплоть до первых конкистадоров. «Мои прапрадеды, – рассказывал дон Агустин, – прошагали больше тысячи километров, не вылезая из тяжелых железных доспехов, преодолели горы, реки и самую жаркую в мире пустыню, чтобы основать город Сантьяго». В кругу своих близких этот человек почитался символом строгости и добропорядочности, однако за пределами этого круга он был известен как отпетый сукин сын. Он имел целый выводок внебрачных детей и дурную репутацию человека, убившего нескольких пеонов[6 - Пеоны – так в Латинской Америке называют батраков.] во время приступов своей легендарной ярости, впрочем эти убийства, как и другие прегрешения главы семейства, никогда не обсуждались на публике. Его супруге было немногим больше сорока, но она выглядела как старуха, тряслась и ходила опустив голову, всегда носила траур по детям, умершим еще во младенчестве, задыхалась под бременем корсета, религии и мужа, который выпал ей на долю. Сыновья делили свое праздное существование между прогулками, мессами, сиестой, игрой и попойками, а дочери загадочными нимфами скользили по комнатам и садам, под шелест нижних юбок и всегда под бдительным надзором дуэний. Их с детства приучали к жизни, исполненной добродетели, веры и самоотречения, их уделом был достойный брак и материнство.

В деревне гости полюбовались на корриду, даже отдаленно не походившую на блистательную драму о мужестве и смерти, которую Джейкоб Тодд видел в Испании; не было ни роскошных костюмов, ни страсти, похвальбы и славы – лишь толкотня пьяных наглецов, донимавших животное пиками и оскорблениями; бычьи рога сшибали их в пыль под дружную брань и хохот. Самый опасный элемент корриды состоял в том, чтобы прогнать с арены разъяренного и израненного, но все-таки живого зверя. Тодд порадовался, что быка не обрекали на самое низкое бесчестье – публичную казнь: его славному английскому сердцу гибель тореро была любезнее, чем гибель быка. Вечерами мужчины играли в тресильо и рокамбор; им, как монаршим особам, прислуживала целая армия покорных смуглокожих слуг, не поднимавших глаз от пола, а голос – выше полушепота. Они не были рабами, но вели себя как рабы. Платой за труд им служило покровительство хозяина, кров над головой и часть урожая; по закону они были свободными людьми, но оставались при хозяине, несмотря на всю его жестокость и на кабальные условия труда, потому что им некуда было уходить. Рабство отменили больше десяти лет назад, после этого почти ничего не изменилось. Завозить в эти края африканцев никогда не было делом рентабельным, поскольку в Чили нет больших плантаций, но никто не вспоминал ни об участи индейцев, изгнанных с земель и доведенных до нищеты, ни о батраках, которых продавали или получали в наследство вместе с землей, точно скот. Не вспоминали и о крупных партиях китайских и полинезийских рабов, которых отправляли на острова Чинча, где имелись богатые залежи гуано. Если эти люди пропадали без вести, никаких проблем не возникало: закон запрещал рабство только на суше, о море не говорилось ни слова. Пока мужчины развлекались игрой в карты, мисс Роза самым достойным образом скучала в компании сеньоры дель Валье и ее многочисленных дочерей. Зато Элиза развлекалась, скача по полям вместе с Паулиной, единственной дочерью Агустина дель Валье, начисто лишенной жеманства, характерного для женщин из этой семьи. Паулина была на несколько лет старше Элизы, но в тот день они веселились на пару, как ровесницы, подставляя лицо солнцу, волосы ветру, подстегивая лошадей.

Барышни

Элиза Соммерс была худенькая и невысокая, с изящным лицом, похожим на рисунок тушью. В 1845 году, когда ей было тринадцать лет и появились первые намеки на грудь и талию, Элиза все равно казалась девчонкой, но движения ее уже были отмечены грацией, и эта черта навсегда определит ее красоту. Под строгим надзором мисс Розы, которая добивалась хорошей осанки, привязывая к спине воспитанницы железную палку во время нескончаемых занятий фортепиано и вышивкой, позвоночник девушки приобрел прямизну копья. Элиза так и не стала высокой и сохранила обманчиво-детский облик, что впоследствии не раз спасало ей жизнь. В глубине души Элиза оставалась совсем еще ребенком, так что и в отроческие годы продолжала спать, свернувшись калачиком в той же детской кроватке, в окружении своих кукол и посасывая палец. Девочка копировала равнодушную манеру Джереми Соммерса, потому что считала ее признаком внутренней силы. С годами Элизе надоело изображать скуку, но воспитание помогало ей обуздывать свой характер. Она участвовала в домашних работах наравне со слугами: в один день готовила хлеб, в другой молола маис, потом выносила матрасы на просушку или кипятила белье. А еще она часами просиживала за занавеской в гостиной, жадно глотая книги из библиотеки Джереми Соммерса, любовные романы мисс Розы, старые газеты и вообще любое чтиво, которое только попадалось, каким бы случайным оно ни было. Элиза уговорила Джейкоба Тодда подарить ей одну из испанских библий и с величайшим терпением старалась в ней разобраться, ведь все ее обучение проходило на английском языке. Девочка погружалась в Ветхий Завет, с болезненным упоением читая о пороках и страстях царей, соблазнявших чужих жен, о пророках, каравших людей ужасными молниями, об отцах, зачинавших детей с собственными дочерями. В каморке, куда сваливали всякую рухлядь, Элиза нашла карты, путевые дневники и навигационные журналы дяди Джона – они помогли ей уточнить границы мира. Наставники, которых нанимала мисс Роза, обучили девочку французскому, Закону Божьему, истории, географии и зачаткам латыни – и это было больше, чем давали в лучших женских школах столицы, где, в сущности, учили только молитвам и хорошим манерам. Беспорядочное чтение и рассказы капитана Соммерса давали простор воображению Элизы. Этот дядя-мореход всегда появлялся в доме с грузом подарков и будоражил фантазию девочки невероятными историями о черных царях на тронах из чистого золота, о малайских пиратах, собирающих человеческие глаза в перламутровые шкатулки, о принцессах, которых сжигают на похоронных кострах их престарелых мужей. Каждый раз, когда Джон снова появлялся в их доме, откладывались любые дела, включая и школьные задания Элизы, и уроки фортепиано. Весь ее год проходил в ожидании Джона за втыканием булавок в карту, в мыслях об океанских широтах, которые бороздил его парусник. Элиза мало общалась с детьми своего возраста, она росла в замкнутом мире, в доме своих приемных родителей, с иллюзорным чувством, будто они живут не в Чили, а где-то в Англии. Джереми Соммерс все заказывал по каталогу, от мыла до туфель, легко одевался зимой и носил пальто летом, потому что жизнью его управлял календарь Северного полушария. Девочка внимательно слушала и наблюдала; нрав у нее был веселый и независимый, она никогда не просила помощи и обладала редким талантом становиться невидимой для окружающих, теряясь на фоне мебели, штор и цветов на обоях. В то утро, когда Элиза проснулась в ночной рубашке, испачканной чем-то красным, она побежала к мисс Розе, чтобы сообщить, что у нее внизу открылась кровавая рана.

– Ни с кем об этом не разговаривай, это сугубо личное дело. Теперь ты женщина и должна вести себя подобающим образом, детские шалости закончились. Тебе пора отправляться в женскую школу мадам Кольбер.