Дочь фортуны

Отъезд Фелисиано и Паулины опечалил Тодда – он уже успел подружиться с миллионером от металлургии и с его искрометной супругой. Он чувствовал себя вольготно среди предприимчивой молодежи и крайне неуютно – в клубе «Уньон». Новые коммерсанты, как и сам Тодд, были захвачены европейскими идеями, воплощали дух современности и либерализма – в отличие от старой земельной олигархии, отставшей от жизни на полвека. Под кроватью у Тодда лежало еще сто семьдесят экземпляров библии – он о них и не вспоминал, потому что спор давно уже был проигран. Тодд овладел испанским в достаточной мере, чтобы объясняться без посторонней помощи, и до сих пор, хотя и безответно, был влюблен в Розу Соммерс – и эти уважительные причины держали его в Чили. Постоянные насмешки его дамы превратились уже в милую привычку и совершенно его не задевали. Тодд научился воспринимать их с иронией и отвечать без злобы – это было как игра в мяч, правила которой знали только они. Джейкоб Тодд свел знакомство с местными интеллектуалами и теперь ночи напролет обсуждал французских и немецких философов и последние научные достижения, открывающие человеческому разуму новые горизонты. У него было много свободного времени на размышление, чтение и диспуты. В голове у Тодда рождались смелые идеи – он записывал их в потертую тетрадь и тратил немалую часть своей ренты на книги, что выписывал из Лондона, и те, что покупал в магазине «Сантос Торнеро» в районе Альмендраль, где предпочитали селиться французы и располагался лучший в Вальпараисо бордель. Книжная лавка служила местом встречи городских интеллектуалов и начинающих литераторов. Тодд целые дни просиживал за чтением, а прочитанные книги передавал своим единомышленникам – те кое-как переводили их на испанский и печатали в виде скромных брошюрок, ходивших из рук в руки.

Самым юным участником кружка интеллектуалов был Хоакин Андьета – пареньку едва исполнилось восемнадцать, но недостаток жизненного опыта компенсировался в нем качествами прирожденного лидера. Его бьющая через край энергия являла себя еще ярче на фоне молодости и бедности. Хоакин был человек не слова, но действия, один из немногих, у кого хватало мужества и здравомыслия, чтобы преобразовать книжные идеи в революционный импульс; прочие предпочитали бесконечные дискуссии за бутылкой в комнатке при книжной лавке. Тодд с самого начала обратил внимание на Андьету – англичанина влекла к себе эта беспокойная кипучая натура. От его взгляда не укрылся и потертый портфельчик Андьеты, и изношенное сукно костюма, прозрачное и ломкое, точно луковая шелуха. Чтобы не показывать дыры на подошвах туфель, Андьета, садясь, никогда не закидывал ногу на ногу; пиджак он тоже никогда не снимал – Тодд подозревал, что рубашка его пестрит заплатами и штопкой. Приличного пальто у Андьеты не было, но зимой по утрам он выходил на улицу раньше всех, чтобы раздавать брошюры и расклеивать плакаты, призывающие трудящихся бунтовать против несправедливых хозяев, а матросов – против капитанов и судоходных компаний; эта работа была чаще всего бесполезна уже по той причине, что те, к кому эти воззвания обращались, большей частью были неграмотны. Призывы к справедливости становились игрушкой ветра и людского безразличия.

Джейкоб Тодд осторожно навел справки и выяснил, что его друг служит в Британской компании по импорту и экспорту. Андьета, получая мизерное жалованье в обмен на изнурительный рабочий график, вел учет товарам, проходившим через портовую контору. На работу требовалось приходить в крахмальном воротничке и начищенных туфлях. Андьета проводил долгие часы в полутемном душном помещении, где письменные столы тянулись вдаль бесконечной вереницей и на каждом громоздились пыльные кипы бумаг и конторские книги, в которые годами никто не заглядывал. Тодд спросил об Андьете Джереми Соммерса, но тот не мог вспомнить такого служащего, – разумеется, они встречались на работе каждый день, но Джереми не поддерживал никаких личных отношений с подчиненными и мало кого знал по именам. Из иных источников Тодд узнал, что Андьета живет вместе с матерью, а об отце ничего не известно; Тодд предполагал, что отцом юноши был какой-нибудь заезжий матрос, а мать принадлежит к числу тех несчастных женщин, которые не подпадают ни под одну социальную категорию, – быть может, она сама незаконнорожденная или отвергнута своей семьей. Хоакин Андьета обладал внешностью андалусийца и мужественной грацией молодого тореро; весь его облик говорил о надежности, гибкости и выдержке: выверенные движения, пристальный взгляд и трогательное чувство собственного достоинства. Утопическим идеалам Тодда Андьета противопоставлял свое неколебимое чувство реальности. Тодд витийствовал о создании общества равных людей, без священников и полиции, с демократическим правлением, основанного на едином и безупречном нравственном законе.

– Спуститесь с небес на землю, мистер Тодд. У нас впереди много дел, не стоит тратить время на пустые фантазии, – обрывал его Хоакин Андьета.

– Но если мы для начала не вообразим себе идеальное общество, как же мы его построим? – возражал англичанин, размахивая своей тетрадью, которая день ото дня становилась все толще: Тодд уже присовокупил к своим записям планы идеальных городов, где каждый житель выращивал продукты для собственного пропитания, дети росли счастливыми и здоровыми – за их воспитание отвечала вся община, ведь там, где не существует частной собственности, нельзя владеть и детьми.

– Мы должны изменить здешнее бедственное положение. Первое дело – это объединить трудящихся, бедняков и индейцев, отдать земли крестьянам и лишить власти священников. Необходимо изменить конституцию, мистер Тодд. Здесь голосуют только собственники, – иными словами, власть принадлежит богачам. С бедными никто не считается.

Поначалу Джейкоб Тодд искал хитроумные способы помочь своему другу, но вынужден был отступить, потому что такие попытки оскорбляли Андьету. Он придумывал для юноши мелкие поручения, чтобы иметь предлог с ним расплатиться, однако Андьета выполнял работу на совесть, а потом начисто отвергал любую форму оплаты. Если Тодд угощал его табаком, предлагал рюмку бренди или свой зонт в ненастную ночь, Андьета отвечал ледяным высокомерием, что выбивало Тодда из колеи, а порой и оскорбляло. Молодой человек никогда не упоминал в разговоре о своей личной жизни или о своем прошлом, он как будто воплощался в бренное тело лишь на короткое время, чтобы провести несколько часов в спорах о революции или прочесть что-нибудь запоем в книжной лавке, а по окончании этих занятий вновь растворялся как дым. У Андьеты никогда не было денег, чтобы отправиться с товарищами в кабачок, и он не принимал приглашений, на которые не мог бы ответить.

Однажды вечером Тодд понял, что не в силах больше выносить неизвестность, и проследил за Андьетой в лабиринте портового квартала, прячась в тени домов и за поворотами этих невозможных улочек: местные обитатели утверждали, что их специально сделали такими кривыми, чтобы по ним не смог пробраться Сатана. Тодд увидел, как Хоакин Андьета закатал брюки, снял туфли, обернул их газетным листом, аккуратно сложил в потрепанный портфель, а взамен вытащил оттуда крестьянские сандалии. В этот поздний час на улице можно было встретить только редких бедолаг и бродячих котов, рыскавших по помойкам. Тодд, чувствуя себя разбойником, крался в темноте, почти наступая на пятки своему другу; он слушал его учащенное дыхание и шелест ладоней, которые Хоакин то и дело потирал, чтобы согреваться под уколами ледяного ветра. Шаги Андьеты привели Тодда в конвентильо; внутрь вела типичная для города узкая дорожка. Тодду в нос резко шибануло мочой и экскрементами: службы очистки с их длинными крючьями для крышек отхожих ям заглядывали сюда редко. Тодд сразу понял, почему Андьета позаботился снять свои единственные туфли: англичанин не видел, на что наступает, но чувствовал, как ноги его погружаются в зловонную жижу. В эту безлунную ночь тусклый свет проникал в проулок через покосившиеся ставни, многие окна были без стекол, прикрытые картоном или досками. В щели можно было разглядеть бедное убранство комнат, освещенных только свечами. Легкий туман придавал ночному преследованию фантастический оттенок. Тодд увидел, что Хоакин Андьета зажег спичку, всем телом прикрывая пламя от ветра, вытащил ключ и в этом зыбком свете открыл замок на двери. «Это ты, сынок?» – спросил тихий женский голос; Тодд не ожидал, что он окажется таким молодым и звонким. И дверь сразу же захлопнулась. Тодд еще долго простоял в темноте, глядя на жалкую хибару, борясь с желанием постучать в эту дверь, и в нем говорило не только любопытство, но и пылкая привязанность к другу… «Черт подери, я превращаюсь в идиота», – скрипнул зубами Тодд. Он резко развернулся и отправился в клуб «Уньон» опрокинуть стаканчик и почитать газеты, однако еще по дороге успел передумать: уж слишком велик был контраст между нищетой, которую он оставлял позади, и клубными гостиными с их кожаной мебелью и хрустальными люстрами. Когда Тодд вернулся к себе, его бросало в жар: бедность Андьеты подействовала на него так же, как и лихорадка, едва не покончившая с ним в первую неделю.

Так обстояли дела в конце 1845 года, когда торговый флот Великобритании учредил в Вальпараисо должность капеллана для удовлетворения духовных чаяний протестантской общины. Капеллан был полон решимости бросить вызов католикам, воздвигнуть в городе достойный англиканский храм и зажечь новое пламя в сердцах своей паствы. Первым его официальным деянием явилась проверка счетов загадочной миссии на Огненную Землю, которая до сих пор не дала никаких видимых результатов. Джейкоб Тодд воспользовался приглашением Агустина дель Валье и отправился в его усадьбу, чтобы дать новому пастору время поостыть, однако, вернувшись через две недели, обнаружил, что капеллан не позабыл о проверке. Какое-то время Тодду удавалось находить отговорки, но в конце концов он был вынужден предстать перед аудитором, а затем и перед комиссией, составленной из членов англиканской общины. Тодд путался в объяснениях, которые становились все фантастичнее, в то время как цифры с кристальной ясностью доказывали факт растраты. В итоге Джейкоб Тодд вернул все деньги со счета, но его репутация непоправимо пошатнулась. Для него закончились среды в доме у Соммерсов, его больше не приглашал к себе ни один из членов иностранной общины; с ним избегали встречаться на улице, а те, кто был связан с Тоддом какими-либо коммерческими делами, поспешили их завершить. Известие о растрате добралось до его чилийских друзей, и Тодда вежливо, но решительно попросили больше не появляться в клубе «Уньон», если он не хочет, чтобы его исключили с позором. Его больше не допускали на крикетные матчи и в бар «Английского отеля», от него отвернулись даже приятели-либералы. С ним разом перестали здороваться все члены семьи дель Валье – все, кроме Паулины, с которой Тодд изредка обменивался письмами.

На севере страны Паулина родила своего первого сына; письма ее выражали довольство семейной жизнью. Фелисиано Родригес де Санта-Крус, который, по слухам, все больше богател, оказался необычным супругом. Он был убежден, что Паулина, выказавшая такую отвагу при побеге из монастыря и при решении семейного спора, который окончился счастливым замужеством, не должна растрачивать свою жизнь на домашние дела, а, напротив, должна способствовать процветанию их общего дела. Паулина, воспитанная как аристократка, едва умела писать и считать, но обнаружила неподдельный интерес к предприятию братьев Санта-Крус. Поначалу Фелисиано изумлялся дотошным расспросам жены о добыче и транспортировке минералов, а также о подъемах и спадах на бирже, но вскоре уже привык считаться с поразительной интуицией Паулины. Следуя ее советам, через семь месяцев после свадьбы Фелисиано здорово обогатился на перепродаже сахара. В благодарность он подарил жене серебряный чайный сервиз, изготовленный в Перу, весом в девятнадцать килограммов. Беременная их первым ребенком Паулина, которая едва могла передвигаться из-за потяжелевшего живота, отказалась от подарка, не поднимая глаз от вязания пинеток.

– Лучше открой на мое имя счет в каком-нибудь лондонском банке и клади на него двадцать процентов от прибылей, которые я буду тебе приносить.

– Но зачем? Разве я не даю тебе все, что ты хочешь, и даже больше? – оскорбился Фелисиано.

– Жизнь длинна и полна неожиданностей. Я не желаю в один прекрасный день оказаться бедной вдовой, да в придачу еще и с детьми, – объяснила Паулина, поглаживая живот.

Фелисиано вышел из комнаты, хлопнув дверью, однако его врожденное чувство справедливости оказалось сильнее, чем гнев на непокорную супругу. К тому же эти двадцать процентов будут служить для Паулины мощным стимулом в работе, решил Фелисиано и сделал так, как просила Паулина, хотя ему никогда не доводилось слышать о замужней женщине с собственным капиталом. Если супруга не имеет права самостоятельно менять место жительства, подписывать юридические документы, обращаться в суд, продавать или покупать что-либо без дозволения мужа, она тем более не имеет права открывать банковский счет и распоряжаться им по своему усмотрению. Такое желание будет сложно объяснить и банку, и компаньонам.

– Приезжайте к нам на север, будущее за шахтами, а вы здесь сумеете начать все заново, – посоветовала Паулина Тодду в один из коротких приездов в Вальпараисо, узнав о постигшей его опале.

– Но что я там буду делать, дорогая? – пробормотал Тодд.

– Торговать библиями, – пошутила женщина, но, тронутая глубокой печалью Тодда, тотчас же предложила ему кров своего дома, свою дружбу и должность на шахте мужа.

Однако Тодд был так подавлен своей несчастной судьбой и публичным позором, что не нашел в себе сил для нового приключения на севере. Любопытство и задор, которые прежде вели его вперед, теперь уступили место страстному желанию восстановить утраченное доброе имя.

– Сеньора, я втоптан в грязь, разве вы не видите? Мужчина без чести – это мертвый мужчина.

– Времена переменились, – утешала его Паулина. – Прежде запятнанная честь женщины отмывалась только кровью. Но, как видите, мистер Тодд, в моем случае ее отмыл кувшин шоколада. А мужская честь – она куда более стойкая. Не падайте духом.

Фелисиано Родригес де Санта-Крус, не позабывший о деятельной помощи Тодда в момент, когда его с Паулиной любви угрожала опасность, предложил англичанину денег в долг, чтобы тот смог расплатиться за свою авантюру до последнего сентаво, однако Тодд предпочел оставаться в долгу не перед другом, а перед протестантским капелланом, поскольку его репутация и так уже разрушена. Вскоре ему пришлось распрощаться и с котами, и с пирожками, поскольку английская вдова, у которой он проживал, выгнала его под заунывную песню упреков. Ведь эта славная женщина удвоила свою кухонную активность, чтобы финансировать распространение истинной веры в далеком краю вечной зимы, где днем и ночью воет замогильный ветер, – так в припадке красноречия описал ей Патагонию Джейкоб Тодд. А когда англичанка узнала, что ее накопления оседали в руках фальшивого миссионера, она преисполнилась праведного гнева и указала ему на дверь. На помощь Тодду поспешил Хоакин Андьета – он подыскал товарищу новое жилье, тесную комнатку в одном из скромных портовых кварталов, зато с видом на море. Дом принадлежал семье чилийцев и вовсе не претендовал на то, чтобы выглядеть по-английски; это была старая постройка из беленного известью кирпича с красной черепичной крышей. Дом состоял из прихожей, большой комнаты почти без мебели, служившей и гостиной, и столовой, и родительской спальней, комнаты поменьше и без окон, где спали все дети, и задней комнаты, которую семья сдавала внаем. Хозяин дома работал школьным учителем, а хозяйка пополняла семейный бюджет торговлей свечами, которые изготавливала на кухне. Запах воска пропитал весь дом. Тодд ощущал этот приторный аромат на своих книгах, на одежде, на волосах и даже в собственной душе; он проникал даже под кожу, так что много лет спустя на другом конце света Тодд по-прежнему будет пахнуть свечами. Теперь он ходил только по нижним приморским районам, где никому не было дела до плохой или хорошей репутации рыжеволосого гринго. Тодд обедал в бедняцких тавернах и целые дни проводил среди рыбаков: теперь он чинил сети и лодки. Физический труд шел ему на пользу, и за работой он на некоторое время забывал о своем позоре. Только Хоакин Андьета продолжал к нему приходить. Они запирались в комнате, чтобы поспорить о политике и обменяться книгами французских философов, а по ту сторону двери носились учительские дети и струился жидким золотом свечной воск. Хоакин Андьета ни словом не обмолвился об англиканских деньгах, хотя и не мог не знать о скандале, который неделями обсуждался по всему городу. Когда Тодд попробовал объяснить другу, что вовсе не собирался мошенничать, что все дело в его дурной голове, непригодной для математических вычислений, в его фантастической взбалмошности и в его невезении, Хоакин поднес палец к губам – этот жест на всех языках призывал к молчанию. Пристыженный и растроганный Тодд неловко обнял Хоакина – тот на мгновение прижал англичанина к себе, но тут же резко отстранился, покраснев до самых ушей. Джейкоб Тодд и Хоакин Андьета смущенно отшатнулись друг от друга, не понимая, как это они нарушили элементарные правила приличия, исключающие физический контакт между мужчинами, если речь не идет о битве или о спортивном состязании. В течение следующих месяцев англичанин скатывался все ниже: он перестал заботиться о себе, ходил по улицам с многодневной щетиной, от него разило алкоголем и воском. Перебрав джина, он как одержимый на одном дыхании принимался честить все правительства на свете, английскую королевскую семью, военных и полицию, систему классовых привилегий, которую он сравнивал с индийскими кастами, любую религию вообще и христианство в частности.

– Мистер Тодд, вам нужно уехать, вы здесь сходите с ума, – отважился посоветовать Хоакин Андьета, уводя его с площади, где англичанина чуть было не задержала полиция.

Тодд стал похож на уличного сумасшедшего – именно в таком виде его и встретил капитан Джон Соммерс через несколько недель после прибытия его шхуны в Вальпараисо. Их так сильно потрепало у мыса Горн, что потребовался долгий ремонт. Джон Соммерс провел целый месяц в доме у брата с сестрой. Это подтолкнуло его к решению: снова оказавшись в Англии, он будет искать работу на современном паровом судне, чтобы никогда больше не подвергать себя заключению в этой семейной тюремной клетке. Джон любил и сестру, и брата, но предпочитал испытывать это чувство на расстоянии. До этого месяца Соммерс и думать не хотел о пароходах, потому что не представлял себе морские приключения без борьбы парусов и шторма – ведь именно так проверяется капитанская закалка, – однако в конце концов Джон Соммерс был вынужден признать, что будущее за новыми кораблями, большими, стремительными и безопасными. Когда Джон обнаружил у себя первые признаки облысения, он, естественно, обвинил в этом оседлую жизнь. Вскоре безделье уже тяготило его, как тяжелый доспех, и Джон убегал из дому: ему, как пойманному зверю, не терпелось хотя бы пройтись по порту. Узнав капитана, Джейкоб Тодд пониже натянул шляпу и притворился, что не замечает старого приятеля, чтобы избежать очередного унизительного выговора, но моряк перегородил ему дорогу и приветствовал радушными хлопками по плечам:

– Друг мой, пошли опрокинем по стаканчику! – И Джон потащил знакомца в ближайшую таверну.

Это место славилось среди завсегдатаев отменной выпивкой и единственным, но заслуженно знаменитым блюдом в меню: жареным морским угрем с картошкой и луковым салатом. Тодд, частенько забывавший о еде и вечно ходивший с пустым кошельком, почувствовал манящий аромат и едва не грохнулся в обморок. К глазам подступила волна благодарности и радости. Джон из вежливости отводил взгляд, пока его сотрапезник подбирал с блюда последние кусочки.

– Эта идея с миссионерством среди индейцев никогда мне не нравилась, – высказался Соммерс как раз в тот момент, когда Тодд начал задумываться, слышал ли капитан про скандал с деньгами. – Эти бедолаги не заслуживают такого несчастья, как обращение в христианство. Что вы теперь намерены делать?

– Я вернул все, что лежало на счете, но я до сих пор должен приличную сумму.

– А расплатиться нечем, верно?

– Прямо сейчас нечем, но я…

– Ну так и хватит. Вы дали этим славным христианам повод почувствовать себя добродетельными, а потом подкинули им пищу для хорошего скандала. Развлечение обошлось им дешево. Когда я спросил, что вы намерены делать, я имел в виду ваше будущее, а не ваши долги.

– У меня нет планов.

– Ну так возвращайтесь со мной в Англию. Здесь для вас места нет. Сколько иностранцев живет в этом городе? Полдюжины проходимцев, и все друг с другом знакомы. Верьте моему слову, они вас в покое не оставят. А в Англии, наоборот, вы сумеете затеряться в толпе.

Джейкоб Тодд рассматривал дно своего стакана с таким безнадежным выражением, что капитан не удержался от хохота.

– Только не говорите, что остаетесь здесь из-за моей сестры!

Но это была правда. Тодду было бы легче переносить всеобщее презрение, если бы мисс Роза выказала хоть каплю сочувствия или понимания, но Роза отказала ему от дома, а письма, в которых Тодд пытался очистить свое имя, вернулись к нему нераспечатанными. Джейкоб Тодд так и не узнал, что его послания даже не попали в руки адресата: Джереми Соммерс, в нарушение договора о взаимном уважении между братом и сестрой, решил защитить Розу от порывов ее нежного сердца и не позволить ей совершить новую непоправимую глупость. Капитан тоже этого не знал, но догадывался о предусмотрительности своего брата и даже подумал, что на месте Джереми и сам поступил бы точно так же. Мысль о пылком продавце библий в роли претендента на руку Розы казалась ему чудовищной: впервые в жизни Джон был полностью согласен с Джереми.

– А что, мои намерения относительно мисс Розы были так очевидны? – смутился Тодд.

– Скажем так, мой друг, они не составляли тайны.

– Боюсь, у меня нет ни малейшей надежды, даже в отдаленном будущем…

– И я боюсь того же.

– Капитан, а вы окажете мне эту великую услугу, выступите моим посредником? Если бы мисс Роза согласилась принять меня хотя бы однажды, я сумел бы объяснить…

– Не рассчитывайте на меня в качестве сводника, Тодд. Если бы Роза отвечала вам взаимностью, вы бы уже про это знали. Уверяю вас, моя сестра не из робких. Повторяю, дружище, единственное, что вам остается, – убраться из этого треклятого порта; здесь вы превратитесь в нищеброда. Мое судно отходит через три дня: курс на Гонконг, оттуда в Англию. Путешествие будет долгое, но вам и торопиться некуда. Свежий воздух и тяжкий труд – надежнейшие средства против любовной дурости. Я-то знаю, о чем говорю: я влюбляюсь в каждом порту и исцеляюсь, только снова выходя в море.

– У меня нет денег на билет.

– Вам придется работать матросом, а по вечерам играть со мной в карты. Если вы не позабыли те шулерские уловки, которыми владели по пути в Чили три года назад, ручаюсь, что за время пути вы меня обдерете как липку.

Через несколько дней Джейкоб Тодд поднимался на борт, и был он куда беднее, чем по прибытии в Чили. Провожал его только Хоакин Андьета. Суровый юноша на час отпросился из конторы. Он простился с Джейкобом Тоддом крепким пожатием руки.

– Мы еще увидимся, дружище, – сказал англичанин.

– Вряд ли, – отозвался чилиец, лучше умевший предвидеть будущее.

Претенденты

Два года спустя после отъезда Джейкоба Тодда с Элизой Соммерс произошла разительная метаморфоза. Из угловатого насекомого, каким она была в детстве, появилась девушка с мягкими очертаниями и изящным лицом. Благодаря надзору мисс Розы сложные годы отрочества она провела, удерживая книгу на голове и обучаясь игре на фортепиано, и в то же время выращивала индейские травки в огороде няни Фресии и учила древние рецепты для лечения известных и пока еще неизвестных болезней: горчица – для безразличия к повседневным событиям, лист гортензии – для уменьшения опухолей и возвращения смеха, фиалка – чтобы справиться с одиночеством, и вербена, которую она подмешивала мисс Розе в суп, потому что это благородное растение помогает справиться с приступами дурного настроения. Мисс Роза не сумела победить интерес Элизы к кухонным делам и в конце концов смирилась с тем, что ее воспитанница тратит драгоценное время, часами пропадая среди черных котлов няни Фресии. Роза считала, что познания в кулинарии – это лишь приправа к хорошему воспитанию, потому что они помогают руководить служанками, как поступала она сама, но такое руководство – совсем не то, что грязные миски и сковородки. От дамы не должно пахнуть чесноком и луком, но Элиза предпочитала теории практику и даже сходилась с новыми людьми ради новых рецептов: девушка переписывала их в тетрадь, а потом доводила до совершенства у себя на кухне. Элиза могла целыми днями молоть приправы и орехи для лепешек, маис для креольских пирожков, чистить рыбу для маринада и фрукты для варенья. В четырнадцать лет она уже превзошла мисс Розу в ее скромных кондитерских познаниях и обучилась готовить все блюда из репертуара няни Фресии, проявляла интерес к изысканной французской кухне, привитый ей мадам Кольбер, и к экзотическим индийским специям, которые привозил дядя Джон; Элиза отлично различала их по запаху, даже не зная названий. Когда кучер доставлял друзьям Соммерсов письмо, он присовокуплял к конверту какое-нибудь лакомство, только что изготовленное Элизой: девушка возвела местную традицию обмена закусками и десертами в ранг искусства. Элиза готовила так увлеченно, что Джереми Соммерс даже видел ее в роли хозяйки чайного салона, но, как и все проекты касательно будущего девушки, эта идея была отвергнута Розой Соммерс. «Женщина, которая зарабатывает себе на жизнь, теряет положение в обществе, каким бы достойным ни было ее занятие», – считала она. Роза намеревалась подыскать для своей воспитанницы хорошую партию, определила срок в два года для поисков в Чили, а в случае неудачи собиралась отвезти Элизу в Англию, ведь рисковать нельзя: если у Элизы в двадцать лет все еще не будет жениха, она может вообще не выйти замуж. Кандидатом должен быть человек, готовый закрыть глаза на тайну происхождения Элизы и восхищаться ее добродетелями. О чилийцах нечего и думать: аристократы здесь женятся на двоюродных сестрах, а средний класс Роза не рассматривала: она не желала, чтобы у девушки возникли денежные затруднения. Время от времени Розе доводилось общаться с управляющими шахт и торговых контор, которые вели дела с Джереми, но этих людей влекли фамилии и гербы старинной олигархии. Маловероятно, что они способны обратить внимание на Элизу, поскольку ничто в ее внешности не способствовало разжиганию страсти: она была миниатюрная и худенькая, не могла похвастать ни млечной бледностью кожи, ни пышностью бедер или бюста – а такова была мода той эпохи. Только взглянув на нее второй раз, можно было обнаружить ее осторожную красоту, грацию движений и глубину ясных глаз; Элиза была как фарфоровая куколка, которых Джон Соммерс привозил из Китая. Мисс Роза искала претендента, способного оценить ясность суждений ее воспитанницы, твердость характера и умение оборачивать обстоятельства себе на пользу, – няня Фресия называла это удачливостью, сама Роза предпочитала говорить об уме; приемной матери требовался мужчина финансово обеспеченный и добросердечный, который даст Элизе надежность и уважение, но чтобы при этом им было легко управлять. Роза намеревалась в должный срок обучить Элизу приемам повседневной заботы, которые питают в мужчине привычку к домашней жизни; системе откровенных ласк в качестве поощрения и угрюмого молчания в качестве наказания; секретному искусству подчинять волю мужчины (самой Розе не довелось применить его на практике) и древней науке плотской любви. Мисс Роза никогда бы не осмелилась обсуждать с Элизой такие вещи, но сильно надеялась на книги, запертые в ее шкафу на два ключа, – в надлежащий момент она даст их почитать своей воспитаннице. Все можно высказать через письменную речь – такова была теория мисс Розы, а во всем, что имело отношение к теории, ей не было равных. Она могла бы читать лекции на тему всех видов любви, возможных и невозможных.

– Ты должен удочерить Элизу официально, чтобы она могла законно носить нашу фамилию, – заявила она брату.

– Элиза пользуется ею уже много лет, что тебе еще нужно, Роза?