Иллюзионист. Иногда искусство заставляет идти на преступление, а иногда преступление – это искусство…

– Хотите утаить вашу постыдную аферу? – рубанул Платон, выложив на стол расписку и окончание письма мадам Бобриковой. – Ваш тесть великодушно заплатил за вас и смолчал. Наверное, его беспокоило честное имя дочери.

Сыщик указал на подписи в обоих документах:

– У Татьяны Ивановны очень характерная строчная «т». Сравните здесь «Литке», и здесь «Татя». Видите? В остальном фальшивая подпись безупречна, но подделать письмо целиком ваш жена не рискнула, поэтому вы его напечатали.

Бобриков закрыл лицо руками и всхлипнул:

– Этот подлец Комаров обманул меня, а потом стал грозить долговой тюрьмой. Просить денег у тестя я не мог, и так Танечкино приданное просадил. Пришлось идти на подлог. Надеялся за три месяца поправить дела, но Комаров предъявил требование до срока… Иван Петрович все понял, но заплатил и велел нам не показываться ему на глаза. – Бобриков приложил руки к груди: – Клянусь вам, господин полицейский, мы виновны лишь в подлоге! Никакого убийства! Упаси Бог!

– Разберемся! – снова уподобляясь приставу, важно изрек Платон и указал посетителю на дверь: – Идите и деньги свои заберите.

Бобриков убрал конверт и исчез за дверью. Платон отложил Гоголя и де Труа и, не имея других идей, решил продолжить допрос подозреваемых.

Запирая ящики, он обратил внимание, что в фигурных выемках ключей засохла грязь вроде той, что случается счищать со штиблет после дождливой прогулки. Не иначе, Сомов уронил ключи в дорожную слякоть да поленился как следует протереть.

Рассуждая о непростительной небрежности секретаря, Платон прошел в отдельно стоящий флигель, где, по словам прислуги, «маялася дурью» невестка покойного. На разговор с нею сыщик возлагал серьезные надежды, по юношеской наивности считая дородных женщин более откровенными.

Мадам Литке и впрямь предавалась занятию оригинальному: надев холщовый фартук, она самозабвенно мяла в холеных ручках комок глины. Перед ней на невысоком верстаке красовался строй глиняных зверей неизвестной породы и женских фигурок с чрезмерно пышными округлостями.

– Отвлекать художника – непростительный грех, – томно изрекла Варвара Альбертовна, глядя на Платона с меньшим интересом, чем на глину.

Сыщик ее презрения не заметил. С азартным интересом он растирал в пальцах крошки сухой глины, подобранной с верстака.

– Вам нравятся мои работы? – тщеславно спросила Литке.

Вместо ответа Платон сразил собеседницу вопросом:

– Зачем вы сделали слепок с ключей деверя?

– Что?.. Как?.. Не понимаю! – пролепетала Варвара Альбертовна, выронив глину из ослабевших ручек.

Платон сунул ей под нос перепачканные ключи и еще болеe грозно спросил:

– Ответите здесь или препроводить вас в участок?

Дама молитвенно сложила руки и пала на колени перед ошалевшим от такого поворота сыщиком.

– К вашему великодушию взываю! – возопила она. – Не погубите слабую женщину!

Пребывавший на грани паники Платон попытался поднять на ноги каявшуюся ваятельницу, но не справился с шестипудовой тушей.

– Я буду стоять на коленях, пока вы не откажетесь от своих чудовищных подозрений! – завывала мадам Литке.

Ультиматумов Платон не терпел. Собственно, после одного из них, высказанного батюшкой, лучший выпускник историко-филологического факультета и пошел служить в полицию.

– Мои подозрения будут тем серьезнее, чем дольше вы будете отмалчиваться, мадам, – холодно объявил он. – Если не хотите пойти на каторгу, признавайтесь! Только не вздумайте врать. Мне все известно!

Блефовал молодой сыщик умело.

– Бориска рассказал! – прошипела мадам Литке, поднимаясь. – А что такого? Выживший из ума старик вознамерился все свои сокровища Академии передать. Это при живом-то брате и детях! Андре у меня – тюфяк… в смысле – интеллигент: «Это не наше дело!..» Как же, «не наше!..» Но мы Ивана не убивали! Лишь бумаги его просматривали, и еще я с доктором из богадельни договорилась, чтобы, в случае чего, старого дурня вместе с коллекцией передали бы нам под опеку… Мы бы тоже пару картин в музей определили, а нам бы за это графское достоинство…

Мадам Литке мечтательно подняла очи горе, совсем как старуха с разбитым корытом на обложке сборника Пушкинских сказок.

«Ай да Денисов! Ай да сукин сын!» – цитируя поэта, похвалил себя Платон, а в следующий момент оказался притиснутым к пышной груди ваятельницы.

– Не устою! – жарко прошептала мадам Литке на ухо придушенному грандиозными персями сыщику. – Слабость имею к ушастым кавалерам. Вы ведь, сударь, как благородный человек лямор [13 - От l’amour (фр.) – любовь.] наш в тайне сохраните… и историю с ключами тоже.

Платон рванулся из крепких, что у твоего городового, ручищ, но единственным результатом этого усилия оказалась пара оторванных от сюртука пуговиц. Дама была настроена серьезно.

– Обними же меня! – сладострастно прошептала она. – Хочу, чтобы ты душил меня в объятьях!

В отчаянном рывке Платон высвободил руки и, вцепившись в жирную белую шею, со страшным рычанием продекламировал:

«Я задушу тебя – и от любви Сойду с ума. Последний раз, последний. Так мы не целовались никогда…» [14 - «Отелло», Уильям Шекспир, пер. Б. Пастернака. На самом деле Платон никак не мог цитировать перевод Б. Пастернака, сделанный в 40-х годах XX в., но в переводах XIX в. И. А. Вельяминова и И. И. Панаева монолог Отелло менее экспрессивен, поэтому автор позволил себе хронологическую вольность.].

– Батюшки святы! Бесноватый! – взвизгнула мадам Литке, отпихивая Платона. – Сгинь, окаянный!

Упрашивать себя коллежский секретарь не заставил и с проворством перепуганного зайца выскочил за дверь.

Досада и смущение все еще терзали сыскного надзирателя, когда, возвращаясь в спасительное уединение осиротевшего хозяйского кабинета, он столкнулся с молодым наследником имения.

– Вы? – недобро протянул Сергей. – А я думал, крыса по коридору шныряет, – молодой Литке издевательски захохотал. – Зайдите ко мне, разговор есть.

Вызывающий тон Сергея задел Платона за живое. В другой бы раз он не спустил юному наглецу «крысу», но официальность собственного положения заставила стерпеть и принять приглашение.

В комнате молодого Литке царил чрезвычайный беспорядок: неприбранная постель, под которой валялись пустые бутылки из-под крымской мадеры; брошенные посреди персидского ковра нечищеные сапоги; скинутый на кресло мятый сюртук; незапертый секретер. Особый колорит комнате придавали висящая на стене старинная сабля в серебряных ножнах и сидящий на секретере нахохленный белый попугай размером с кошку.

При появлении Платона дремавшая птица открыла снулые глаза и поинтересовалась:

– С короля козыряете? – Не получив ответа, она сердито прокричала: – Понтера вон! Вон! [15 - Здесь и далее попугай произносит карточные жаргонизмы XIX в.]

– Заткнись! Башку сверну! – пригрозил попугаю Сергей и добавил, обращаясь к Платону: – Гошку не бойтесь, он только орать горазд.

Платон и не думал бояться. Подойдя к попугаю, он пощелкал языком и пропел:

– Гоша хороший!

Попугай встрепенулся и назидательно сообщил:

– Двойной марьяж. Пиковкой бью. Обдернулся [16 - Обдернуться – взять не ту карту.], пижон!

«Как есть обдернулся, – мысленно согласился с ученой птицей Платон, – а еще филолог! Отравитель, ревнивец… А про игрока-то [17 - Евгений Арбенин, главный герой пьесы М. Ю. Лермонтова «Маскарад», – азартный игрок в карты.] и позабыл!»

Сыщику чрезвычайно хотелось проверить свою догадку немедленно, но он решил повременить и узнать, что на этот раз предложат ему за молчание. Однако молодой Литке заговорил о другом:

– Я знаю, кто папашу убил, – заявил он с пафосом провинциального трагика. – Англичанин.

– Почему вы так думаете?