обратная дорога

Но как не хорошо было Дольникову среди этих добрых открытых людей, но он засобирался восвояси, отговорившись тем, что перед поездкой в Сибирь хочет на родину свою малую заглянуть, проведать могилки родные.

Вместе с приятелем отбыл и Сева. Уговор меж ними таков был: сначала заехать к Илье (он прописку имел в городе Солнечногорске, что неподалёку от Москвы расположен), а затем побывать в столице. Погулять в меру сил и средств и отправиться в Сибирь.

Сентиментальным человеком Илья не был, даже, наверно, не знал, что это такое. Но, оказавшись после стольких лет в комнате, где прежде жил с дедом, почувствовал, как защемило сердце. Особенно когда увидел на комоде, покрытом внушительным слоем пыли томик Максима Горького, внутри которого, вместо закладки, по-прежнему лежали дедовские очки: так всегда делал Фёдор Савельевич, чтобы не запамятовать, с какого места возобновлять увлекательное чтение.

Побывал Илья и на местном кладбище, прибрался на могилке дорогих своих людей, подправил ограду. Покончив с работой, присел на скамеечку, врытую ещё дедом; Сева, помогавший ему, чем мог, присел рядом. Покурили, помолчали и отправились к выходу.

Перед отъездом Илья попросил соседку по квартире пожилую тётку Любу присмотреть за его «апартаментами», оставив ей ключ.

– Ты далёко ли собрался? – полюбопытствовала она.

– Далёко. Отсюда не видать.

– Надолго ль?

– Как получится.

Москва двух нечастых гостей своих не отпускала до тех пор, пока не оставила с пустыми карманами. На последние гроши Сева отбил телеграмму домой, умоляя выслать деньги. Когда спустя сутки деньги эти были получены, ребята от греха подальше заранее обзавелись железнодорожными билетами, некоторым запасом еды на дорогу и, оставив на вокзале в камере хранения вещи, отправились в последний раз побродить по Москве, расставаться с которой очень не хотелось. Оба тешили себя надеждой, что, заработав денег, они непременно вернуться в этот удивительный город.

В их распоряжении имелось часов десять, поезд отходил поздно вечером, почти ночью. Они погуляли по центру, из любопытства заглянули в некоторые дорогие магазины, именовавшиеся теперь на забугорный лад «бутиками». Чуть ли не насквозь прошли всё бульварное кольцо и, узнав от прохожих, что совсем неподалёку находиться знаменитый на всю страну Парк культуры имени Горького, поспешили заглянуть и туда.

Отстояв изрядную очередь, прокатись бывшие солдатики на американских горках. Понравилось. На резких спусках, словно в бездну падали, аж дух захватывало.

Но ещё большее впечатление произвёл на ребят пивной бар «Пльзень». Судя по названию, там должны были торговать исключительно чешским пивом. Так ли это было взаправду, ребята не знали, скорее всего, нет, однако пиво оказалось неплохим, как и разнообразные к нему закуски. Тут предлагали и незнакомые прежде ни Илье, ни Севе креветки – розовые, с выпученными чёрными бусинками глаз – эдакие морские страшилища, и красные, сочные сосиски с горошком, и шматок горячей колбасы, смазанный пробирающей до мозга костей ядрёной горчицей, и отдающие желтизной ломтики брынзы, и тёмно-коричневые ставридки с капельками застывшего янтарного жира на спинках…

Стоявший напротив ребят за столиком молодой, улыбчивый парень угостил их воблой. Чтобы не выглядеть неблагодарными, Сева притащил на всех пиво, за которым познакомились ближе. Обладателя воблы звали Тимофеем, Тимкой, как он попросил себя называть. Тимка был, очевидно, здешним завсегдатаем, многие входившие в пивной зал приветствовали его, жали руку, о чём-то коротко переговаривались. А один из его знакомцев одарил Тимку бутылкой водки: возвращал, как он почти торжественно объявил, старый должок. Тимка тут же свинтил пробку и, преодолев слабое сопротивление уже разомлевших от пива ребят, разлил белое вино в четыре кружки: четвертая была предназначена для примкнувшего к их компании незадолго до этого средних лет мужчине в красивых роговых очках.

Мужчина страдал с похмелья. У него так сильно дрожали руки, что кружку он подносил ко рту, обняв её за бока обеими ладонями. После водки и повторного пива его здорово развезло, он разулыбался, оглядывая своих случайных собутыльников добрыми пьяненькими глазками из-под красивых роговых очков. Развеселилась и вся компания, послышался беспричинный смех, а после того как появилась и другая бутылка водки – Тимка где-то подсуетился, – очкарика развезло окончательно. Тимка, усмехаясь и подмигивая Илье и Севе, обнял уже еле державшегося на ногах очкарика и повёл из павильона на свежий воздух; Илья и Сева, быстро допив остававшееся ещё в кружках пиво, пошли следом за ними, находясь в самом безоблачном настроении. Впрочем, Сева с полдороги побежал искать туалет, острая нужда заставила.

Тимка с весёлыми матерными прибаутками дотащил с помощью Илья размякшего, словно кусок картона под дождём очкарика до одинокой скамейки под кустом сирени, усадил на неё пьяного собутыльника. Тот, промямлив что-то нечленораздельно себе под нос, тотчас захрапел, уровни голову на грудь.

Оранжевый диск солнца примостился на одной из кабинок «Чёртового колеса», собираясь, видимо, немного покататься. День близился к вечеру, от Москвы-реки повеяло приятной прохладой.

Тем временем Тимка к удивлению Ильи принялся деловито обшаривать карманы спавшего сном праведника очкарика и перекладывать их содержимое в карманы свои. Затем проворно снял часы с руки пьяного человека, не без труда стянул с его пухлого безымянного пальца обручальное кольцо.

– Ты чего творишь-то? – спросил, поражённый этой сценой Илья, вплотную подойдя к оборотистому Тимке.

– Разве не понятно? – ощерился тот, мельком взглянув на удивлённого солдатика.

– Ты почему себе все его вещи забрал?

– А-а, понял! – Тимка вынул из бокового кармана пиджака бумажник очкарика, пошарив в многочисленных его отделениях, вытащил несколько купюр разного достоинства и протянул их Илье. – Извини, старичок, более не могу дать, сам на мели. Ну бери и ступай, а то к поезду опоздаешь.

Кровь бросилась в хмельную голову Илье, враз выбив этот самый хмель. Вся его, не терпящая несправедливости душа, восстала против такой откровенной подлости. Нарочно подпоить человека и обобрать до копейки, лишив его даже обручального кольца! В мгновение ока он скрутил тщедушного Тимку, отнял рассованное им по своим карманам чужое добро, но тут сзади на Илью наскочили какие-то парни, что впрочем, его только раззадорило. Н прошло и нескольких минут, как двое из налетавших уже лежали, постанывая на ухоженном изумрудном газоне, а третий, держась за развороченную скулу, улепётывал со всех ног от разъярённого солдатика.

Когда же Тимка, во время этой недолгой разборки куда-то исчезнувший, вновь появился с куском проржавелой тубы в руках и попытался достать ею Илью по голове, то получил такой сокрушительный удар в челюсть, что, отлетев чуть ли не на метр, упал, ударившись головой об угол скамейки, на которой по-прежнему сладко спал, не ведавший о бушевавших вокруг него страстях, пьяный очкарик.

Наряд милиции, кем-то вызванный, подоспел как раз в ту минуту, когда Илья терпеливо пытался надеть часы на непослушную руку очкарика…

Уже сидя в «Чёрном воронке» Илья сквозь небольшое окошко, перечёркнутое железными прутьями, разглядел неподалёку от машины в толпе любопытствующих Сеню Зайцева. Когда взгляды их скрестились, Сеня опустил глаза и сделал вид, что арестованного хулигана, как нарекли Илью тотчас же в толпе, он не знает.

Дольникову было нелегко доказать, что он не грабил сомлевшего от вина гражданина Кузькина, наоборот, пытался вернуть похищенное Тимкой. Но единственные свидетели происшедшего, задержавшие Илью милиционеры, показывали иное. Тем более в карманах Ильи были обнаружены принадлежащие потерпевшему вещи: кожаный бумажник с некоторой суммой денег, портсигар, обручальное кольцо.

– И как ты это объяснишь? Взял поносить на время? – спрашивал милицейский следователь, начинающий лысеть со лба человек лет тридцати.

Илья честно рассказал, как всё было на самом деле. Однако его слова были против слов задержавших его милиционеров, а им верили больше. Истинный же виновник случившегося Тимка, лежал в больнице. Не столь силён оказался удар Ильи, сбившей его с ног, сколь неудачным приземление на угол скамейки.

Когда же на третьи сутки после ареста Дольникову сказали, что потерпевший Тимофей Березин, так и не приходя в сознание, скончался, положение бедного Ильи стало и вовсе безнадёжным.

Гражданин Кузькин ничего конкретного сказать не мог ни за Илью, ни против него. Помнил только, что пил вместе с Дольниковым и ещё какими-то двумя парнями в пивном зале Парка Горького водку и пиво. И подтвердил, что найденные у Дольникова вещи принадлежат ему. Тимкиных дружков, которые со слов Ильи якобы накинулись на него, разыскать следствию не удалось, как и иных свидетелей происшедшего. На запрос, отправленный по месту жительства Севы Зайцева, последней надежды Ильи, был получен ответ, что гражданин Зайцев после демобилизации домой не заезжал, а сразу отправился работать куда-то в Сибирь, и что адрес его пока не известен.

– А из этого следует, что Зайцев в тот день с тобой не был, – сказал ведший дело Дольникова следователь.

– Но он же был, был! – сокрушался Илья, не понимая, как его друг мог оказаться таким непорядочным человеком.

– Ну хорошо, Дольников, – возразил ему следователь, – допустим даже что он и вправду был с тобой. Только что это изменит-то? На тебе труп – вот главное!

Примерно тоже говорил Илье и назначенный ему адвокат, человек невзрачный и безразличный. Ему очень хотелось поскорее скинуть это не сулящее финансовой выгоды дело, и потому он во всём соглашался со следствием, проведённым отнюдь не образцово.

Илья получил по совокупности статей девять лет колонии строгого режима. Выслушав приговор, он мысленно обратился к своему покойному деду: вот такая она, справедливость, Фёдор Савельевич, за которую, как ты говорил, можно и голову покласть. Вот я её и поклал…

Илью этапировали в Пермский край.

Освободившись, он подался в родные места, по которым истосковался душой. Чуть ли не все девять долгих лет представлял себе, как вернётся домой, как отопрёт ключом, сбережённым для него тёткой Любой, свою комнату и наконец-то останется один. Один!

Весь неблизкий путь до дома лелеял мечты заветные, торопил тянувшееся, будто резина, время. Со станции пошёл знакомой с детства тропинкой, растоптанной за долгие годы, словно валенки. Тропинка провела его сквозь берёзовую рощицу прямо к дому, трёхэтажному, бревенчатому, походившему на барак. А дома… не было! На месте его валялись несколько почерневших, обросших мхом брёвен, обугленные головешки да принесённый безразличным ветром какой-то мусор.

Как вкопанный стоял онемевший от жуткого зрелища Дольников, сжимая сильной рукой ремешок рюкзака, потом пошёл прочь. Узнал вскоре, что дом сгорел пять лет назад от испорченной электропроводки. Несколько человек не выбрались из пламени, в числе которых оказалась и тётка Люба; выживших расселили кое-как.

– А как же со мной быть? – спросил озадаченный Илья в местном отделении милиции, куда зашёл сделать отметку о прибытии.

– Ты ж в Пермском крае сидел – вот туда и возвращайся! – засмеялся весёлый лейтенант, дежуривший по отделению.

Прежде чем податься из родного городка, в одночасье сделавшегося чужим, Илья заглянул на кладбище. Могилки своих насилу отыскал, за тот срок, что он не был здесь, крестов прибавилось изрядно, многих из тех, кто лежал под ними, были Дольникову хорошо знакомы. Вот только последний приют тётки Любы он так и не нашёл.

Долго сидел возле могильного холмика, под которым лежали его мать и дед, курил одну папиросу за другой, хмурился и тяжело вздыхал. Когда солнце цеплять стало остроконечные верхушки сосен, окружавших кладбище, поднялся, поклонился в пояс дорогим покойникам и пошагал на станцию, не ведая, когда теперь снова окажется в родных краях.

На зоне Дольников водил самосвал, получил права. Но найти работу после отсидки оказалось не так-то просто, никто не желал брать бывшего зека.

Устроиться удалось только в одну частную фирму по перевозке грузов, да и то только потому, что возглавлял фирму тоже бывший зек. Здесь Илья и познакомился с Андреем Егошевым.

3

Перепуганный неожиданно-скорым возвращением Ильи Николай Кузьмич, однако не стал сразу наваливаться на парня с расспросами. Помог ему стащить отяжелевший от дождя полушубок, стянул грязные сапоги, привёл в горницу, усадил у печи отогреваться: у Ильи зуб на зуб не попадал. Но старик чувствовал, не от холода это у Ильи…

Николай Кузьмич кусочком ваты стёр запёкшуюся на лице Ильи кровь. Рана выглядела не глубокой, скорее походила на царапину. Проходила она от правого виска через бровь и обрывалась на середине лба. Старик, смочив другой клочок ваты в остатках водки – со стола он ещё не убирал после ухода Ильи, – прошёлся по царапине, Илья лишь слегка поморщился.

– Не хочу я опять в лагерь, дядя Коль, не хочу! – чуть не застонал он, с болью произнеся эти слова. – Не хочу! Я больше там не выдержу!